Долгая дорога к миру. Цикл антивоенных рассказов

Долгая дорога к миру

Цикл антивоенных рассказов

Инал Плиев

© Инал Плиев, 2016

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

К читателю

«Вещи и дела, аще не написаннии бывают, тмою покрываются и гробу беспамятства предаются, написаннии же яко одушевленнии…»

Иван Филиппов, поморский проповедник XVIII века

Воистину, достойна восхищения неизречимая мудрость Творца, создавшего всевозможные формы жизни во всей их красоте и многообразии! Нас завораживает и ласковый щебет птиц, и тихий шелест листвы, и трепетный полет ярких разноцветных бабочек, безмятежно порхающих в безбрежном океане воздуха. Мы восторгаемся бескрайними российскими равнинами и высокими Кавказскими горами, и рокотом прибоя, и плеском морской волны, игриво набегающей на берег, бесконечной глубиной голубого неба и ослепительно-белоснежными облаками на нем.

И робкий тихий ручей, и грозный бушующий водопад, и едва проклюнувшийся еще не обсохший цыпленок, покрытый золотистым пушком, и кричащий от яркого света и перемены среды обитания только что родившийся человеческий детеныш, и дождь, питающий то, чем питаются все остальные, и снег, белым ковром устилающий землю, и мягкие, теплые солнечные лучи, с нежностью ласкающие каждого из нас, – предназначены для всех, живущих на земле. На Земле.

Наши моря и горы, ущелья и равнины, пастбища и озера – все наши земли, вся Земля существовали задолго до того, как появился человек. И они надолго переживут саму память о нем.

Мы – никто. Лишь гости, странники. В соотношении с Бесконечностью наша жизнь не более заметна, чем для нас жизнь мошки-однодневки. Мошка-однодневка поступает разумнее человека, не убивая себе подобных из-за ложных идей, которые и существовать-то могут лишь в бредовых видениях.

Да… далеко еще до тех времен, когда человечество забудет войны, и все его помыслы будут направлены на сокрушение болезней и улучшение условий жизни. Далеки те времена, но мы должны к ним стремиться. Мы должны бороться против своего собственного эгоизма, прекратить убивать других или причинять им страдания.

«Война» – слово короткое. Но каковы глубина боли и отчаянья, которые она несет и сколь невосполнимы потери, которые она вызывает!

Дома, которые нас окружали, – разрушены, люди, которых мы любили, убиты… Ужасы часто приходят буднично, и порой, вопреки чешской пословице, кажется, что хуже не будет. Но с каждым днем становится все хуже и хуже. Все страшней и страшней. И страх усиливается с гибелью каждого близкого человека. Страх и за себя и за друзей, которые все еще живы.

Цикл антивоенных рассказов «Записки на манжетах окровавленной рубашки» не направлен против какого-либо народа, как не направлены против какого-либо народа произведения, рисующие картины второй мировой войны. Напротив, они проникнуты глубокой любовью ко всем народам, любовью к самому главному, невидимому герою цикла, – любовью к миру. А в роли обвиняемого здесь – только идеология превосходства одной нации над другими.

Мира тебе, читатель!

Автор.

Третья строка

Придет время, когда трагедия, потрясшая нас, скомкавшая судьбы, поглотившая жизни, станет далекой историей. Кое-что даже попадет в школьные учебники. А кое-что сотрется из памяти. Но мы никогда не забудет событий, очевидцами и участниками которых нам довелось быть. Мы никогда не забудем наших друзей, в чью гибель долго не могли заставить себя поверить.

Мы расскажем о них своим детям.

И детям детей расскажем.

Чтобы помнили.

Пусть помнят.

Забыть – значит испытать вновь.

Наступила ночь. Одна из тех бессонных тревожных ночей, когда люди еще вздрагивали и настораживались, заслышав далекий треск автоматных очередей. Это уже потом, через несколько месяцев, люди перестанут обращать внимание не только на сухую перебранку автоматов, но и на уханье, свист и разрывы гранат, мин, ракет, снарядов и прочей подобно гадости, предназначенье которой – убивать, убивать, убивать…

Свежевыпавший ослепительно белый снег добросовестно отражал бледный серебристый свет, излучаемый огромной толстушкой-луной, которая с искренним изумлением смотрела на людей и не могла понять, почему они убивают друг друга.

Словно перемигиваясь, холодно мерцали далекие звезды, и создавалось впечатление, что они хотят сказать: «Нас – мириады, нам нет числа, но места здесь хватит всем». Они любили людей. Людям было не до любви.

Бесик Угашвили, корреспондент одной из ведущих советских газет, прибывший в горячую точку для освещения конфликта, не видел этих звезд. Он не мог их видеть. Он даже не собирался на них смотреть. У него было дело поважнее.

В репортерский блокнот друг за дружкой ложились торопливые строки: «Я стою, освещенный ярким светом электрической лампочки, и, может быть, именно в эту минуту в меня целится один из тех бесчеловечных осетинских экстремистов, которые уже привыкли проливать невинную грузинскую кровь…» Он любил опасность. Но не настоящую, а так, – чтобы потом можно было вспомнить и побахвалиться.

– Бесо! – позвал его водитель бронетранспортера, обещавший показать контролируемую грузинской милицией часть мятежного города.

Бесик торопливо сунул блокнот во внутренний карман, застегнул «молнию» куртки и забрался в пузо грозной машины. Он удобно устроился на место стрелка и довольно крякнул. Раздалось злобное урчание мотора и пятнистое чудовище двинулось.

Спецкор осмотрелся. Изнутри в БТРе было не так уж тесно, как он думал вначале. Ему даже немножко понравилось.

Бесик примостился у амбразуры так, чтобы наблюдать за происходящим на улице. Немного освоившись, он заметил еще и пулемет, дулом торчащий наружу. Мимоходом подумал о том, что при желании можно будет надавить на гашетку.

«Нажми на кнопку —Получишь результат…»

– промурлыкал он, но прервал песню, так как третью строку не смог вспомнить.

БТР долго блуждал по безлюдным темным улицам, где грузинские милиционеры, копошившиеся вокруг небольших костерков, время от времени посылали в сторону осетинских кварталов пьяные проклятия и автоматные очереди…

– Хочешь маленький сюрприз? – прервал водитель затянувшееся молчание.

Журналист вопросительно посмотрел на него и пожал плечами.

– Заворачиваю в осетинский сектор, – объявил водитель. Его спутник попытался было о чем-то спросить, но ответ прозвучал раньше:

– Даже не думай об этом. Если мы не будем стрелять, они примут нас за русских. А в них они не стреляют.

– Все заводы, кроме химического, находятся в их руках, – продолжал водитель. – Вот, слева – механический.

Бесик кивнул. Прожектор выхватил из мрака фигуры двоих юношей. Они были в гражданском, но один из них, с русыми волосами, показался спецкору русским, и он решил, что это солдаты ВВ МВД СССР. Тем более что на снегу он заметил и оружие.

«Интервью через амбразуру БТРа» – здорово звучит», – прикинул газетчик, представив заголовок своей статьи, и попросил водителя остановиться.

– Осетинские бандиты нарушают конституционные нормы, элементарные права человека, общечеловеческие ценности; как вы на это смотрите?

– Что?

«Нет, так не пойдет», – журналист пожалел о том, что начал разговор официальным, холодным тоном:

– Ребята, я из центральной газеты. У вас закурить не найдется?

– Нет. Мы не курим, – ответил тот, что повыше, который был вначале принят за русского солдата. Выраженный осетинский акцент явно его выдавал. Да и по ломающемуся мальчишескому голосу было понятно, что хлопцу нет еще восемнадцати, следовательно, он не является солдатом внутренних войск.

Бесик слегка растерялся:

– Вы что, – осетины?

– Да, – ответил другой, помладше.

Только теперь корреспондент увидел, что предметы, принятые им вначале за автоматы, на самом деле являются самодельными хоккейными клюшками.

Кровь хлынула в голову. Слепая ярость помутила рассудок. «Эти пацаны… голыми руками… У них ничего нет, а у нас есть все! Все! И мы не можем… не можем!!!» сердце бешено заколотилось в груди. Разум охватила неуемная всепоглощающая ненависть. Из глаз сыпались искры. Он был готов испепелить этот ненавистный город, весь мир, всю вселенную!

«Нажми на кнопку, —Получишь результат»,

– пронеслось в его воспаленном мозгу. Он так и сделал. Пальцами нащупал гашетку пулемета и стрелял, стрелял…

Но первые огненные строки не легли в цель. Ребята бросились в сторону механического завода. Чудовище заревело и с грохотом рванулось вслед за ними, остановившись лишь, когда его бронированное рыло разнесло металлические ворота.

Бесик почти инстинктивно выхватил невесть откуда взявшийся автомат, рванул боковой люк и бросился вслед за ребятами. Забежал во двор. Следы на тонком снегу вели по лестнице на второй этаж. Спецкор настиг беглецов около запертой двери. У него была секунда, чтобы увидеть их глаза. В них не было ни страха, ни мольбы. «Как?! Как!! Эти пацаны, эти экстремисты!». Из горла автомата вырвались, рвались и рвались огненные всполохи. Он так и ходил в руках журналиста. Мальчишки лежали, убитые, в луже крови, неестественно раскинув руки. Бесика трясло. Он разрядил в них два рожка… Но этого ему было мало и он снова и снова нажимал курок до синевы, до онемения пальца, моля бога лишь о том, чтобы из дула вылетела еще хотя бы одна пуля…

Очнулся он только, когда тяжело взбежавший по ступенькам водитель потряс его за плечи и, стараясь глядеть в сторону, взял оружие из его рук.

Бесик посмотрел на звезды и потрогал пальцем бровь.

Несколько часов спустя, возвращаясь в Тбилиси, Угашвили включил транзисторный радиоприемник в редакционном автомобиле:

«И когда кто-нибудьвспоминал о войне,Он топил свою совестьВ тяжелом вине,Перед ним, как живой,Тот парнишка стоял…»

Выключил. Заслал кассету в кассетник:

«Нажми на кнопку, —Получишь результат.И твоя мечта осуществится»

На следующий день центральные советские газеты, касаясь событий в Южной Осетии, походя, упомянули о гибели «двоих осетинских экстремистов». Газеты умолчали о том, что одному из них было семнадцать, а другому – шестнадцать. Это были просто дети. Автором сообщения был собственный корреспондент одной из центральных газет Бесик Угашвили.

«Нажми на кнопку, —Получишь результат,И твоя мечта осуществится.Нажми на кнопку,Ну что же ты не рад?..»1992.

Уже после войны я видел на заводской лестнице следы этих пуль.

Тысяча девятьсот девяносто два

(абзац из газеты)

«…образ зверя и говорил, и действовал так, чтобы убиваем был всякий, кто не будет поклоняться образу зверя…»

Библия

Я застал ее за весьма странным занятием: она брала письма из резной деревянной шкатулки, перечитывала и бросала в жестяную печку. Труба установленной в городской квартире на пятом этаже печки была выведена на улицу через форточку, забитую куском жести, в середине которой было сделано отверстие, соответствующее диаметру трубы.

Ответив на приветствие и поймав мой изумленный взгляд, она сказала:

– Я жгу письма. Их автор этого стоит, – на мгновенье задумалась и добавила:

– Я была хорошего мнения об этом человеке, но он оказался предателем.

Мне всегда нравилась ее железная выдержка. Железные нервы, железный характер. Какие бы бури не бушевали в ее душе, она никогда не позволяла себе выдать свои переживания. Ее «железность» не мешала быть удивительно мягкой с теми, кого она любила, и это заставляло дорожить ее расположением.

Была ли она красива? О, нет, она была прекрасна. Я ее обожал, и она это знала. Порой казалось, нарочно разжигает мои чувства, чтобы лишний раз убедиться в их силе. Мы были привязаны друг к другу. Я часто сидел у нее в гостях, бывало, и сам приглашал на чашку чая.

– Я принес тебе свежий номер «Экспресс—Хроники», – конечно, это был лишь предлог для визита.

Она протянула мне одно из писем, предлагая ознакомится с ее содержанием.

Я попытался возразить, но девушка с легким металлом в голосе настояла. При этом она знала, что я не стану его читать, а я понял, что истинным смыслом этого жеста была демонстрация доверия.

Я бегло просмотрел исписанные странички. В конце стояла подпись: «Георгий Хачирашвили».

– Мы встретились в Абхазии шесть лет назад на каком-то форуме дружбы. – Она с трудом выдавливала каждое слово. – Я ничего не говорила о нем, просто не заходило разговора. Как нередко бывает, наше знакомство нашло продолжение в письмах. Откуда мне было знать, что каждая его фраза – это лесть и обман, все его красивые слова – это сладкий липкий елей (я поморщился, действительно, это довольно противно – растительное масло, перемешенное с сахаром). – Он проклинал давно истлевших вождей, превознося общечеловеческие ценности, клялся в своих добрых чувствах к нашему народу, писал о желании выучиться говорить по-осетински, и я ему верила, понимаешь, я ему искренне симпатизировала. Однако после ноябрьских событий 1989 года не получила ни одного ответа на свои письма Я ждала, я долго ждала, но, как видишь, не дождалась. Это значит, что он стал на сторону наших врагов.

Я молчал.

– Он предал нечто гораздо более значительное, чем просто мое доверие, – тоном, не терпящим возражений, сказала она и, достав из шкатулки все остававшиеся там письма, бросила их в огонь.

– Георгий Хачирашвили… – проговорил я, раздумывая. – По-моему, я где-то встречался с этим именем. Уж не на страницах ли этой газеты?..

Я машинально бросил просмотренное письма в печку, которой уже были скормлены его «товарищи», развернул «Экспресс—Хронику», и, пробежав взглядом по газетным полосам, нашел нужный абзац: «Как сообщила грузинская правозащитная организация, члены которой пожелали неизвестными, в конце прошлой недели за отказ расстрелять группу взятых в заложники деятелей абхазской культуры в районе Сухуми, гражданин Республики Грузия Георгий Хачирашвили, 1972 года рождения, был приговорен к смертной казни военно-полевым судом. В тот же день приговор приведен в исполнение. Лица, близко знавшие расстрелянного, сообщили, что он был насильственно мобилизован в ряды Национальной гвардии Грузии в августе нынешнего года».

Девушка посмотрела мне в глаза с плохо скрываемым напряжением. С кажущимся спокойствием взяла газету из моих рук, сглотнула подступивший к горлу комок, и, медленно подняв на меня свои бесконечно глубокие глаза, сказала:

– Прости, мне необходимо побыть одной.

1992 – 1994.

Война

Летом 1991 года в городе Киеве я оказался

рядом с памятником красногвардейцам,

сложившим головы в годы Гражданской войны.

Поблизости прогуливалась молодая женщина

с маленьким сыном. Мальчик спросил:

– Мама, что это за памятник?

– Это тем, кто погиб в войну.

– А что такое война?

Мать не ответила, отошла в сторону. Тогда ребенок обратился ко мне:

– Большой мальчик, скажи, что такое война?

– Война – это… Сколько тебе лет?

– Мне всего четыре года и я знаю еще так мало…

– Прости, малыш, я не могу тебе ответить.

Ты не должен знать… не спрашивай меня, что такое война.

Двадцать пятое мая 1992 года в городе Цхинвале выдалось теплым, солнечным днем. Ласковая весна потихоньку уступала свои права жаркому лету. Слышалось пение птиц, шелест листвы. Город не обстреливался целые сутки и люди осмелели настолько, что даже разрешили своим детям порезвиться на улице. Гомон развлекавшихся ребятишек вызывал умиление и сжимал сердце.

Мы с приятелем прогуливались по одной из оживленных улиц города, делясь впечатлениями о происходивших событиях и размышляя о будущем. Мы были настолько увлечены беседой, что даже не придали особого значения тем глухим гулким взрывам, которые начали раздаваться вдали. Но поведение окружающих не могло нас не насторожить: люди, еще минуту назад спокойно и уверенно занимавшиеся своими делами, стали в страхе выскакивать из домов и уволакивать свои чада в безопасные места. Прохожие превратились в пробегающих.

Количество взрывов все росло и росло. Некоторые из них раздавались совсем близко. Но это были всего лишь отдельные залпы. К ним примешивался сухой лающий треск автоматов и басистая ругань крупнокалиберных пулеметов. Вокруг не было видно ни одного человека. Улица, на которой только что кипела жизнь, вмиг опустела! Взрывы снарядов и ракет раздавались все чаще, автоматный же и пулеметный огонь стал вовсе непрерывным. Все больше и больше снарядов и ракет взрывалось в угрожающей близости от нас. Мы спрятались за толстым стволом дерева, которое росло прямо посередине улицы. Через некоторое время нам почему-то пришло в голову поменять местонахождение и мы, перебежав на тротуар, затаились между стеной дома и припаркованным рядом автомобилем. Тотчас же мимо нас со свистом и шипением пролетел снаряд и разнес в щепки дерево, которое мы покинули. Один из осколков попал в бак автомобиля и раздался еще один взрыв. Взрывной волной выбило стекла в окнах близлежащих домов. Я едва успел отпрянуть, чтобы спастись от осколков стекла, но они порезали руку моего друга на тыльной стороне ладони. Убедившись, что в ране нет осколков, я перевязал ее своим чистым носовым платком. Пригнувшись, мы перебежали в другое место – рядом с пылающим автомобилем было не очень уютно. Канонада не смолкала. Взрывы раздавались один за другим. Все слилось в один беснующийся хоровод смерти. Земля судорожно вздрагивала от взрывов и стонала от людского горя. Свист и грохот ракет, снарядов, проносящиеся огненные шары со смертоносной начинкой внушали дикий, деморализующий ужас, мы видели, как в два или три дома попали ракеты, разрушая и сжигая их. Нам не оставалось ничего иного, как бегать с места на место, потому что везде мы были уязвимы. А жить чертовски хотелось!

Когда, наконец, мы укрылись в таком месте, которое не было защищено только сверху, нам показалось, что появилась возможность перевести дух. И тут сверху упала мина, посланная минометом. Мы, не сговариваясь, бросились друг к другу – каждый хотел прикрыть собой другого. Но смертоносная «игрушка» каким-то чудом не взорвалась. Один из нас сказал, обращаясь к ней: «Ну и дурацкие же у тебя шутки», – и мы начали смеяться. Тогда нам казалось, что это смех над прозвучавшей фразой, но, оглядываясь в прошлое, я начинаю понимать, что этой была своеобразная форма истерики. Приятель хотел взять гранату и зашвырнуть ее подальше, но я схватил его за руку и потащил в другое место. Там укрывался один русский офицер из военного городка со своими маленькими детьми. Видимо, соблазненный солнечной погодой и затишьем, он решил вывести их на прогулку, не ожидая такого поворота событий. Дети испугались взрывов и плакали. Мой приятель нарочито громко заметил, чтобы слышал военный: «Вот, видишь, русские дети расплачиваются за предательство своих отцов». Военный посмотрел на нас, но ничего не сказал. «Но ведь среди русских тоже есть хорошие люди», – ответил я своему другу, имея в виду его самого. Тут низко над крышами домов пролетел вертолет с опознавательными знаками военно-воздушных сил СССР. «Грузинский?» – спросил я. «Да», – ответил приятель. Но военный сказал: «Нет, это – российский». Мой приятель, даже не посмотрел в его сторону, зло процедил сквозь зубы: «А какая, к черту, разница?!»