Ночной шедевр

Айлин Даймонд

Ночной шедевр

1

На полу студии, от стены до стены, длинными рядами лежали фотографии большого формата – цветные, черно-белые и монохромные. Парень в темно-синих джинсах и ослепительно-белой рубашке с аккуратно завернутыми рукавами уже третий час раскладывал и перекладывал загадочный пасьянс из снимков. Впивался взглядом то в один, то в другой, замирал. Произносил короткое досадливое словцо и снова вглядывался в сотворенное им сегодня изображение.

Ирвин Стоктон всегда придирчиво относился к своим работам, но на этот раз критическое отношение явно зашкаливало. Сличал, всматривался, сердито отшвыривал. Перемещал фотографии, меняя их местами, отходил, глядел издали, прищуривался. Сжимал руки в кулаки и принимался в сотый раз пересматривать все снова.

На снимках была запечатлена одна и та же модель в разных позах и разнообразных одеждах – от купальника до платья.

Ирвин, весь день убивший на фотосессию, на каждой фотографии искал – и не находил – хотя бы намек на приближение к шедевру или хотя бы малюсенький признак удачи. Но ни одно изображение не передавало в полной мере красоту Мисс Техас.

Ирвин вновь прошелся от стены к стене, ощущая, как нарастает раздражение и появляется желание растоптать свидетельства творческого бессилия.

Ведь как будто все поймал в беспристрастный объектив. Вот Сандра улыбнулась. Радостно раскрылись красивые полные губы, словно готовые к принятию страстного поцелуя, но глаза… глаза… глаза не выражали ничего, кроме безразличия. И это несоответствие убивало наповал.

Ирвин присел у крайнего снимка.

Здесь – наоборот: великолепный взгляд исподлобья, лукавый, но чуть смазанный нечаянным движением – у модели дрогнули длинные ресницы и скрыли редкий миндалевидный разрез глаз.

Ирвин выпрямился и, заложив руки за спину, точно узник, приговоренный к пожизненному сроку, прошагал мимо снимков, не вызывающих ничего, кроме разочарования и тоски.

А ведь были все шансы отличиться… У этой модели так изумительно блестят и вьются прекрасные каштановые волосы. А безупречный овал идеального лица! А шея, отвечающая самым высоким стандартам, а грудь классических пропорций, а великолепные бедра…

Ирвин в очередной раз предался поучительному самоистязанию. И чем дальше смотрел фотограф на дело своих рук, тем больше убеждался, что на всех снимках, независимо от ракурса, освещения и позы, модель выглядела фальшивой и искусственной.

Такой массовый брак у Ирвина Стоктона, профессионала с десятилетним стажем, случился впервые.

Почему? Ведь, нажимая на кнопку затвора, он всякий раз был убежден, что уловил самое удивительное, редкое слияние улыбки, поворота головы, взгляда. Но в результате – лишь разрозненная мозаика, из которой не сложилась картина. Картина, которая так ясно стояла у него перед глазами. Сандра – во всей своей красоте, во всей сияющей прелести, – сама Сандра Бьюфорт, эталон фотомодели: великолепные пропорции фигуры и не менее великолепная линия ног, восхитительная грудь, безупречные черты лица: тонкий нос, чувственные губы и миндалевидный разрез глаз. Титул «Мисс Техас» никогда еще не присваивался так заслуженно. Наверно, в этом-то и кроется причина неудачи. Просто такую красавицу ему еще не доводилось снимать.

Ирвин выхватил из ряда первый попавшийся снимок и решительным движением разорвал на две части. Потом – еще на две.

Судьба дала шанс – и какой шанс! – воплотить в реальность казавшуюся несбыточной мечту. Всего месяц назад Ирвин и предположить не мог, что в его монотонной, однообразной жизни произойдет такой крутой поворот… Случилось почти невероятное: после незапланированного, можно сказать, стихийного участия в съемках местного конкурса красоты Ирвин Стоктон получил неожиданное приглашение от агентства по раскрутке королев-победительниц, агентства с мировым именем.

Не задумываясь, удачливый фотограф из тихого городка Джорджтаун перебрался в Нью-Йорк, где и заключил контракт – правда только на семь календарных дней. Кроме скромного аванса Ирвин получил еще и студию на самой богемной улице, недалеко от Гарлема, небольшую, зато оборудованную по последнему слову техники, – студию, которая служила и местом работы, и пристанищем. За ажурной перегородкой – уютная спаленка с широким кожаным диваном, а внизу – кухонька с холодильником, газовой плитой и микроволновкой. Плюс шикарная ванная комната с душевой кабиной и зеркальными стенами. В общем, все мыслимые удобства для творца, призванного покорять Нью-Йорк, Америку и весь мир.

Ирвин поднял с пола очередной снимок, доказывающий его бездарность как мастера света и тени.

Нет, таких благоприятных условий для штурма художественных высот, наверное, не было ни у одного молодого фотографа. Агентство кроме студии предоставило для предстоящих съемок не только скромную, исполнительную ассистентку Лайзу Эванс, но и свою главную супермодель Сандру Бьюфорт, которая когда-то за явным преимуществом победила в Техасе, а позже удостоилась титула вице-королевы красоты общеамериканского уровня.

Ирвин четвертовал фотографию, превратившую очарование красавицы в кукольную холодность.

С таким великолепным материалом грешно не доказать свое право на постоянное место в агентстве. Продление контракта зависело лишь от одного вполне выполнимого условия: удастся ли Ирвину Ричарду Стоктону за оговоренный срок, то есть неделю, создать шедевр.

Конечно, босс выразился более обтекаемо. Вроде как: докажи-ка, парень, что у тебя истинный талант и высочайшее мастерство, удиви неповторимостью почерка и дерзким новаторством. В общем, создай что-нибудь этакое, что не под силу прочим претендентам. Ну а если получится шедевр, то будет совсем хорошо.

Ирвин собрал обрывки фотографий и медленно двинулся к шредеру, поблескивающему в дальнем углу голодной стальной пастью с острыми челюстями.

Да, Мисс Техас, задачка мне не по силам. Вообразил себя сложившимся мастером. О да, конечно! Десять лет на рынке фотобизнеса, великолепный профессионал – что и говорить! И великолепно доказал неумение уловить истинную красоту.

Я не профессионал, комментировал Ирвин складывание в стопку останков несостоявшихся шедевров. Я даже не тупой ремесленник.

Лязг тридцати безжалостных стальных ножей наполнил гулкую студию, отзываясь ехидным эхом от высокого потолка, огромных окон, пустых стен.

А Ирвин твердил и твердил сам себе: я жалкий тщеславный любитель, я обыкновенный неудачник, я недотепа и бездарь.

Алчная пасть бумагоуничтожителя поглощала снимок за снимком, превращая испорченную красоту в мелкую лапшу.

Я жалкий тщеславный любитель. Я обыкновенный неудачник. Я недотепа и бездарь.

Ирвин во всем отличался точностью и аккуратностью. В том числе и в собственном аутодафе.

Хлопнула входная дверь студии. Ирвин вздрогнул и недовольно оглянулся. Это вернулась припозднившаяся ассистентка. Лайза Эванс с извиняющейся улыбкой стояла на пороге.

Ирвин знал о назначенной ему помощнице только два, но зато красноречивых факта. Когда-то она победила в городском конкурсе красоты, а потом угодила в автомобильную аварию. Расспрашивать о подробностях и последствиях было некогда, да и неудобно. Но первый же взгляд на ассистентку доказывал, что последствия, ясное дело, были. Большие черные очки, неснимаемый черный шарф, надвинутая на лоб черная шапочка и серый брючный костюм представляли несчастную девушку образцом невезучести. И сейчас Ирвину даже на мгновение полегчало, когда ее явление напомнило: есть люди, которым тоже досталось от судьбы по полной программе.

– Простите, сэр, я задержалась.

– Пустяки. Хотя… мы же вроде договорились: никаких «сэров», – ответил он, отходя от шредера. – Я Ирвин, просто Ирвин.

Лайза продолжала, словно не замечая раздраженного тона:

– Я купила сэндвичи с ветчиной и сыром.

– Спасибо, – перебил ее Ирвин. – Большое спасибо.

– Похоже, ты потрудился на славу. – Лайза вздохнула, покосившись на шредер.

Ирвин мрачно улыбнулся.

– Как видишь, да.

– Бывает и хуже.

Лайза поставила сумку на столик, приткнутый между дверью и рядом выключенных софитов.

– Но ведь это только первый сеанс, впереди еще целых шесть дней, столько возможностей исправиться…

Ирвин сжал руки в кулаки. Сдержался.

– Я думаю, столько времени мне уже не понадобится. Все ясно – я не справился с задачей. Не стоит тратить силы.

Лайза несмело подошла к нему поближе.

– О тебе босс говорил как о крепком профессионале с большим потенциалом.

– С благополучно исчерпанным потенциалом, – резко уточнил Ирвин.

Ему хотелось одного – прогнать мрачную зануду и забыться. Впрочем, Лайза все-таки действительно хорошая помощница и не стоит обижать ни в чем не повинное создание.

– Понимаешь… – продолжил он, мрачно глядя не в глаза, а куда-то сквозь Лайзу, мимо нее, в свои мысли. – Одно дело блистать на фоне дилетантов, халтурщиков и ремесленников, подавая неслыханные надежды, и совсем другое – сотворить классную, безупречную, потрясающую композицию, в которой ни прибавить ни убавить…

Он махнул рукой на шредер, забитый погибшими надеждами на успех.

Лайза виновато улыбнулась, как бы заранее извиняясь.

– А может быть, дело в другом?

– В чем? – Ирвин наконец сфокусировался на ее лице, ожидая ответа. Краткие советы ассистентки во время фотосессии были весьма точны и полезны. Может быть, действительно он упустил какой-то важный нюанс при съемке?

– Объясни, если можешь.

Лайза вернулась к дверям и произнесла тихим голосом:

– Может быть, ты просто…

Лайза повернула ручку.

– Может, ты просто влюбился в модель?

– Еще этого не хватало, – парировал Ирвин. – Я профессионал; профессионалы не влюбляются в объект, а работают с ним!

– В жизни случается всякое, – грустно улыбнулась Лайза и вышла, аккуратно закрыв дверь.

Ирвин стукнул кулаком по шредеру.

– Все это вздор.

Ирвин прошел в ванную.

Когда-то дед, заядлый фотограф, заразивший внука той же страстью, раскрыл талантливому мальчишке свой секрет восстановления после неудач – особый ритуал: сначала требовалось тщательно уничтожить паршивые образцы, все до единого, а потом выдержать три минуты под ледяным душем. И беду как рукой смоет! – уверял дед.

Ирвин задержался у зеркала. Усмехнулся.

Вот ведь – бездушное стекло, а умеет передавать образ гораздо лучше, чем камера, оснащенная сверхсовременным объективом.

На него смотрел человек с серыми глазами, широковатым овалом лица, более или менее правильными чертами и очень твердым, спокойным, непоколебимым выражением. Это выражение всегда нравилось Ирвину. Но сегодня он ему не верил. Сквозь спокойствие проступало отчаяние, сквозь твердость – растерянность, сквозь напускную непоколебимость – угрюмость осознания полной неудачи.

Нет, Ирвин, возможно, твоя мужественная физиономия нравится женщинам, но, боюсь, как фотографу тебе это не поможет.

Ирвин неторопливо разделся.

Фиговый из тебя фотограф.

В другом зеркале отразился ладно сложенный молодой мужчина. Ирвин скептически поглядел на отражение. Боюсь, дружище, что эти достоинства – единственное, что у тебя осталось.

Зашел в душевую кабину и решительно включил холодную воду на полный напор…

2

Сколько Ирвин себя помнил, дед, бывший морской пехотинец и любитель природы, всегда находился рядом, заменяя неуемных родителей, без устали скитавшихся по странам всех континентов в поисках лучшей доли. Дед овдовел в момент появления на свет единственной дочки и любил ее безумно и беззаветно. Дочка же, вертихвостка и авантюристка, едва достигнув брачного возраста, вырвалась из-под плотной родительской опеки замуж за такого же, как и она, раздолбая и любителя приключений. Вскоре парочка беспечных перелетных пташек оставила деду нечаянно сотворенного внука, и сентиментальному ветерану ничего не оставалось, как отдать всю свою душу последнему утешению, появившемуся так вовремя.

Суровая армейская выучка позволяла деду не только стоически выдерживать неожиданные испытания, но и ценить в жизни все устойчивое, солидное, отдавая предпочтение, как он выражался, проверенным вещам. Поэтому вместо сказок перед сном они с внуком обстоятельно и увлеченно разглядывали толстенные фолианты, битком набитые фотографиями – в основном птиц, бабочек и растений.

Деду, прошедшему через множество военных конфликтов, слишком часто приходилось глядеть на людей через прицел, и всю оставшуюся жизнь он предпочитал созерцать безобидных представителей флоры и фауны. Цветок розы гораздо приятнее видеть в окуляр фотоаппарата, чем летящую вражескую гранату. Мотылек не вопьется в плечо, как осколок фугаса. А оперение колибри куда красивее, чем траектория шальной пули.

Но внимание, которое к тем же снимкам проявил несмышленыш, поражало деда – и совпадениями, и неожиданными предпочтениями. Маленький Ирвин любил в фолиантах те же картинки, но по-своему. Старик обожал изучать способности внука на примере своих, довольно оригинальных снимков.

– Внимание, малыш! – командовал ветеран морской пехоты тоном прожженного сержанта. – Смотри внимательно!

Ирвин беспрекословно подчинялся деду и безропотно вникал в световые эксперименты.

Особенно нравились внуку дедовские портреты соседских кошек. Ирвин вглядывался в фотографию: обыкновенный кот, захваченный на резкой границе света и тени, походил на черта, только что выскочившего из преисподней.

– Смешной котик. Смотри, как лапку держит!

– Верно! – радовался дед. – Соображаешь, малыш! У тебя дьявольское чутье на ракурс! Это, видишь ли…

И дед пускался в длинные объяснения. Фотограф-самоучка любил говорить долго и обстоятельно, выкладывая знания, почерпнутые из бесчисленных справочников, а также ускоренных курсов по съемке насекомых. Местная газетка часто и охотно печатала работы неутомимого натуралиста.

Съемки дед проводил, не слишком отдаляясь от дома, в ближайшем лесочке, и Ирвин был его постоянной и единственной компанией. Старый фотограф усердно наставлял маленького помощника в секретах, которые тут же сам и открывал, и долгое время эти походы были их любимым занятием.

Но чем старше становился Ирвин, тем тревожнее и задумчивее вглядывался дед в наследника. Слишком уж резко стала проявляться собственная линия, которую гнул мальчишка, не пытаясь этого скрывать. Все чаще и чаще объектом норовистого ученика становились красавицы. Если ветеран упрямо находил эстетический кайф в тихих цветочках, юрких насекомых и шустрых птицах, то подрастающего фотографа тянуло к другим прелестям.

– Что это такое? Нет, я спрашиваю тебя, что это такое? – кипятился дед, разглядывая результат порученной Ирвину работы – тщательно обдуманной, заботливо выношенной идеи: изобразить стрекозу, идиллически трепещущую на листе водяной лилии.

– То, что ты велел, – отвечал Ирвин с некоторым стеснением и упрямством, глядя на снимок, где из воды с лилией в зубах выглядывала веселая мокроволосая соседская девчонка.

– Гм… Ну и где тут стрекоза? – ехидно спрашивал дед.

Ирвин молча тыкал в растрепанную местную русалку.

Дед злился и разражался бранью, потом вглядывался, замолкал, хмыкал, хихикал и умилялся:

– А верно! Верно, парнишка! Стрекоза и есть! А мне и в голову не пришло! Молодец!

Так и сверкали дед и внук объективами в окрестностях Джорджтауна не один год – пока на наставника и единственного близкого Ирвину человека не обрушилась хворь, спровоцированная давними ранами. И настал тот проклятый день, когда дед, шаг за шагом утратив способность глядеть, двигаться, есть, принялся проживать свои последние минуты. Старик, умирая, держал Ирвина за руку и сквозь предагональные хрипы – он не терял ни сознания, ни беспокойства за будущее внука – давал последние наставления:

– Дитя мое… тебе талант дан… от Бога… береги его… Сделай то, что мне не удалось… Обещай…

– Что? – тупо спросил Ирвин, в заторможенности горя и ужаса почти не воспринимавший слов.

– Стань мастером… Настоящим фото…

Фразу закончить не довелось. И Ирвин поклялся на свежей могиле, что станет великим фотографом и прославит имя Стоктонов на весь мир.

Осталось клятву выполнить.

Свидетелем обещания был единственный соучастник похорон – главный редактор местной газетки, посчитавший служебным долгом почтить присутствием траурную церемонию. Добродушный толстяк утирал слезы, с горестными вздохами припоминал случаи прискорбных несогласий с беспокойным внештатным сотрудником и уважительными кивками сопровождал слова Ирвина. А на обратном пути с кладбища предложил внуку продолжить достойное дело деда, заняв вакансию редакционного фотографа. Последовало быстрое согласие – Ирвин был рад начать свою карьеру с той точки, на которой дед закончил свою. Но думалось ему, все чаще и чаще, что надо снимать не бессловесную флору и не редеющую фауну, а людей. Люди намного загадочнее и необъяснимее. В особенности – женщины. В особенности – красивые. Их красота, как успел понять Ирвин, открывается по-разному. От одних сразу невозможно оторвать взгляд. Они сами просятся под объектив. Загадку других постичь труднее – тут помогают задор и кураж. Но все-таки лучше всего – когда виртуозность мастера сливается с красотой модели: так-то и создается подлинное произведение искусства.

Но пока что требовалось хотя бы сделать себе имя, и юный фотограф деятельно предался этому занятию. Несколько лет полосы газеты пестрели работами Ирвина Стоктона: открытие нового корпуса больницы, соревнования по бегу с кипящим чайником, старушки в хосписе, молодожены, выходящие из собора… Невесты были небесны и воздушны, старушки сквозь обвислости и морщины являли последние следы женского лица, победитель с призом в руках необыкновенно радостно таращил глаза, а больничные окна сияли так ярко и приветливо, что вызывали немедленное желание за ними оказаться…

Что-то было в этих снимках, чего не было у коллег по редакции, – но и деда не было, и некому было объяснить Ирвину, в чем таился секрет его эффектов.

Но однажды случилось чудо, которое круто изменило жизнь провинциального самоучки, за десять лет втянувшегося в профессию и в немного богемный, как и положено творческой личности, одинокий быт. Может, судьба смилостивилась над талантливым фотографом, уставшим от газетной поденщины, от беспорядочной личной жизни, не слишком отличавшейся от унылой скуки местных порядков. А может, чудо случилось по иным причинам.

Последние годы примерно раз в неделю во сне Ирвину стал являться дед. Опускался на несуществующий стул, напяливал давно выброшенные очки и смотрел вполне реальные, недавно сделанные Ирвином снимки.

– Ну, дед, говори: что тут так, что не так, почему не так, – повторял Ирвин старую любимую присказку.

Дед по привычке тыкал пальцем, что-то говорил – как всегда, долго и убедительно, но туманно, неуловимо. Слова рассыпались воздушной пылью в столбе утреннего света, бьющего в окно.

Ирвин просыпался в досаде. В ушах звучали лишь те, последние слова:

– Стань мастером… Мне не удалось… тебе…

И, возможно, эти слова были сказаны не только при земном прощании, но и где-то там, в небесных канцеляриях.

В начале нынешнего года Джорджтаун проводил финал городского конкурса красоты с необычайной помпой, и из самого Нью-Йорка прибыла небольшая команда от знаменитого агентства, специальностью которого был промоутинг победительниц. И вот как объяснить такой факт? За час до открытия решающего этапа фотограф агентства по неосторожности провалился в канализационный колодец.

Иной раз Ирвин, ухмыляясь, представлял себе, как дед, отпросившись с того света на короткую побывку, с сопением выворачивает тяжелую чугунную крышку, чтобы посильно подсобить внуку в профессиональном росте.

Впрочем, невезучий фотограф отделался всего лишь переломами обеих рук и разбитым дорогостоящим объективом. А Ирвин Стоктон получил наконец возможность заявить о себе в полный голос на фотомодельном поприще.

Главный редактор городского таблоида не растерялся и предложил агентству своего лучшего репортера. Был бы дед жив, наверняка бы поставил своему бывшему шефу бутылочку виски.

Ирвин не подвел рекомендателя в свой звездный час и выдал потрясающую фотосессию победительниц, побежденных и просто участниц, вложив в работу все умение и азарт. Но, как оказалось, это было только начало.

После неожиданного звонка из агентства и последующих сенсационных событий Ирвин понял, что его звездный час еще только приближается. Жалко, дед никогда не узнает, что его безбашенный внук все-таки получил возможность реализовать свой творческий потенциал не где-нибудь, а в самом Нью-Йорке.

Ирвин избавился от всего движимого и недвижимого имущества и отправился покорять мир в старых джинсах, поношенном свитере, парой маек с девизом «Объектив видит все» и разношенных кроссовках. В город самых больших небоскребов и радужных возможностей вместе с фотографом перекочевали только старый фотоальбом с лучшими снимками усердного покойного натуралиста да скромное порт-фолио самого Ирвина, в котором среди редких, по его мнению, профессиональных удач находилась сделанная им подборка портретов деда. На одном из снимков старик держал в руках очки – старые, как он сам: стекло треснуло, а заушина перетянута скотчем. Очки Ирвин выкинул сразу после его смерти, не в силах ни видеть их, ни касаться. Но этот портрет он любил больше всего. На этот портрет, по правде сказать, он больше всего и рассчитывал, предвкушая, как директор агентства примет его в роскошном кабинете, вдумчиво примется перелистывать портфолио и замрет, увидев, как передана игра светотеней в дедовых морщинах, как уловлена ухмылка, спрятанная в серьезность, – изумится, похлопает новичка по плечу и воскликнет: «О'кей, парень, ты принят!». Но, как известно, человек предполагает, а судьба располагает…

Ирвин, продрогнув от ледяной воды и от не менее отрезвляющих воспоминаний, покинул душевую кабину.

Дедов рецепт восстановления в очередной раз сработал. Из ванной комнаты Ирвин вышел другим человеком. Или, точнее, прежним, но вернувшимся к уверенности в своих силах. Беда смыта дочиста, можно жить дальше и работать, работать, работать…

Красоту Сандры Бьюфорт может передать только истинный шедевр!

Ирвин в задумчивости продефилировал на кухню. А может, действительно ассистентка права? Может, он и вправду, сам того не замечая, втюрился в модель?

Достав из холодильника коробку гранатового сока, Ирвин наполнил высокий стакан и, неторопливо потягивая терпкий напиток, принялся анализировать события последних дней.

Да, это могло случиться. Причем с первой встречи. Как раз в тот день, когда, прибыв в Нью-Йорк, прямо с дороги, не успев даже перекусить, оказался в кабинете босса…

3

Ирвин ожидал увидеть нового босса похожим на главного редактора своей бывшей газеты – этаким упитанным солидным джентльменом в безукоризненной рубашке с нефритовыми запонками. Но вальяжно сидящий на краешке стола лысоватый мужчина средних лет и чрезвычайной сухопарости мог походить в крайнем случае на клоуна или в лучшем – на бойкого рекламного агента, но не на директора солиднейшего агентства.

Босс, завидев Ирвина, небрежно отшвырнул сигару и устремил на соискателя места под солнцем взгляд, не сулящий ничего хорошего. Ирвин еще не знал тогда, что босс обожает всякие психологические штучки. Минут пять, если не дольше, в комнате стояло тревожное молчание. Двое упорных мужчин изучали друг друга с пристрастной резкостью, и ни один не собирался заговаривать первым. Наконец босс понял, что Ирвин может стоять, не произнося ни слова, до скончания вечности, и прервал нелепое обоюдное молчание:

– Значит, приехал. Все бросил и приехал. Смелый парень, хвалю. – Босс достал из коробки свежую сигару. – Я тебя пригласил не просто так. Мои фотографы пустились в череду исчезновений: один недоволен оплатой, другой, видите ли, в творческом запое – бог его знает, что это за запой, – третий…

Босс пустил в ход гильотину, которой обычно в сериалах про мафиози отрезали мизинцы предателям. Ирвин на мгновение представил на месте сигары свой, ни в чем не повинный, с аккуратно подстриженным ногтем, палец.

– Ну, неважно. – Босс щелкнул газовой зажигалкой. – Вот и работай с такими людьми! – Босс, зажмурившись от удовольствия, затянулся ароматным дымком. – Может, закуришь?