Восход и закат

Лорд Лильбурн не успел кончить предостережения своему шурину Артуру Бофору, как Гавтрей подступил к нему и, уставив глаза в глаза, сказал глухим, зловещим голосом:

– Милорд! есть ад, право, есть! Я иду пить за приятную встречу там с вами!

С этим словом он насмешливо поклонился и исчез в галереях Пале-Рояля.

– Вот, и опять упустил Филиппа! сказал Артур с упреком самому себе: как же я исполняю свою клятву?

– Пойдемте, Артур, сказал Лильбурн: нас ждут. Что ж касается до этого негодного молодого человека… Будьте уверены, он совершенно погиб душой и телом. Забудьте об нем.

– Но он мне брат!

– Ба! вздор! с побочными детьми нет родства. К тому ж, он скоро отыщет вас, не беспокойтесь. Такие оборванные претенденты не долго гордятся просить милостыни.

– Неужто вы в самом деле думаете?..

– Положитесь на мое знание света. Пойдемте.

* * *

Было около полуночи. На перекрестке той улицы, где жил Гавтрей, стояли четыре человека и о чем-то таинственно разговаривали. В том доме, против которого она стояли, раздавалась бальная музыка.

– Месье Фавар, говорил один из них, обращаясь к самому малорослому и худенькому: вы не забыли условия? Двадцать тысяч франков и совершенное прощение.

– Помню, помню. Сказано: так дело и кончено. Но, признаюсь, мне хотелось бы иметь своих людей поближе, при себе. Я не труслив, да это шутка-то опасная.

– Вы вперед знали опасность и согласились. Вы войдете со мною одни, или вовсе не войдете. Мои товарищи поклялись убить того, кто изменит им, хоть одним словом. Я ни за двадцать раз двадцать тысяч не хочу, чтобы они стали подозревать меня: я не прожил бы одной минуты безопасно. Если вы теперь уверены, что вас не узнают под этою маской, так и опасности нет никакой. Вы увидите их за работой, можете потом узнать их лица, узнаете место, а там, как хотите, так и начинайте следствие. Я между-там успею выехать из Франции.

– Хорошо, хорошо; быть так.

– Еще одно. Заметьте себе, что начальника, того, что живет в том дом, вы должны захватить именно дома, спящего, если хотите взять его живьем. Пока он бодр и вооружен, он ни за что не дастся в руки, какой бы ни то было сил.

– Понимаю… Жильбер! сказал Фавар обращаясь к одному из своих провожатых: возьмите трех человек с собою и исполните, как я вам сказал. Дворник впустит вас: это уже условлено. Только осторожно; смотрите, без шума. Если я до четырех часов не ворочусь, не ждите меня; делайте свое дело. Осмотрите пистолеты… да есть ли порох? Схватите живьем; в крайнем случае – мертвого. Ну, с Богом… А вы, сказал он другому, идите со мной и поставьте наших людей в некотором расстоянии от дому, но так, чтобы они могли явиться по первому знаку. Сами встаньте у дверей погреба и ждите звонка; раньше не входите. Пойдемте.

Пришли. Дверь большего, неблаговидного дому была только притворена. Они тихонько вошли, беспрепятственно миновали двор и спустились в подвал. Тут один из них остался, как было сказано. Вожатый мосьё Фавара отпер дверь погреба, вынул из-под плаща воровской фонарь и осветил черные своды, под которыми лежало несколько бочек. Он отвалил одну из них, поднял люк и скрытую под ним лестницу.

– Войдите! сказал он, и оба исчезли в подземелье.

* * *

Фальшивые монетчики работали во все руки. Вилиам Гавтрей сидел за бюро и вносил счеты в большую книгу. В стороне, один, у длинного стола, сидел Филипп Мортон. Действительность превзошла самое черное его подозрение. Он согласился дать клятву, что никому никогда не откроет того, что тут увядать, и, когда его ввели, когда повязка с глаз была снята, он долго не мог еще вполне понять преступной деятельности этих страшных людей, между которыми высилась огромная фигура его покровителя. Когда истина мало-помалу прояснилась перед ним, он содрогнулся и отскочил от Гавтрея. С глубоким состраданием к уничижению своего друга и с отвращением от его преступного ремесла, он опустился на стул и чувствовал, что последняя связь между им и Гавтреем разорвана, что завтра он опять будет стоять одиноким сиротой на свет. От времени до времени, когда грубые шутки и отвратительные проклятия, оглашавший черные своды, долетали до его слуха, Филипп с такою гордостью, с таким презрением окидывал взглядом грязные группы окружающих, что Гавтрей трепетал за его жизнь. Но Филипп молчал. Он удерживал огненную речь негодования, которою готова была разразиться всё-еще гордая и беспорочная его душа: его удерживал не страх: он только не хотел умереть от таких подлых рук. Все присутствующие были вооружены пистолетами и ножами; только Мортон оставил на столе те, которые ему даны были.

– Ну, поздравляю, товарищи! дело идет как-нельзя лучше, сказал Гавтрей, закрывая книгу: еще месяца два, три, и с нас будет довольно; можем отправиться на покой, наслаждаться жизнью. А где Бирни?

– Он ничего не говорил вам, капитан? спросил один из работников; он нашел, искуснейшего парня во всей Франции, того самого, что помогал Бушару делать пятифранковики. Бирни обещал привести его сегодня.

– Да… помню, он говорил сегодня утром, возразил Гавтрей; этакая западня этот Бирни!

– Да, уж нечего сказать! лучше его никто не сумеет заманить! Ведь он же поймал и вас, капитан, лучшую голову для наших рук, черт возьми!

– Льстец! сказал Гавтрей, отойдя от бюро к столу и налив большой стакан вина: ваше здоровье, господа!

Тут отворилась дверь и вошел Бирни.

– Где ж ваша добыча, почтеннейший? спросил Гавтрей: мы чеканим только деньги, а вы поискуснее нас, вы чеканите людей, клеймите их своим гербовым клеймом и пускаете в оборот… к чертям.

Работники захохотали. Бирни не обратил внимания на злую выходку и только бросил презрительный взгляд исподлобья на своего товарища.

– Вы спрашиваете о знаменитом монетчик, Жаке Жиромоне? Он за дверьми. Вам известно правило: я не могу ввести его без позволения.

– Позволяем, позволяем! Не так ли, господа? сказал Гавтрей.

– Да, да! разумеется! закричали все в голос: он знает клятву и наказание?

– Знает, сказал Бирни и вышел.

Через минуту он воротился с малорослым, худеньким человечком, в грязной блузе, с огромными седовато-рыжими бакенбардами и усами, нечесаными волосами такого же цвету и черным пластырем на левом глазу, что еще увеличивало неприятность его физиономии.

– Черт возьми! вскричал Гавтрей: да вы, месье Жиромон, настоящий подземный ковач! вы больше походите на Вулкана, нежели на Адониса.

– Не знаю я, кто таков был Вулкан, но знаю, как делаются пятифранковики, отрывисто отвечал мнимый Жиромон.

– Вы бедны?

– Гол как сокол, то есть, как общипанный сокол: потому что на мне и перьев нет.

Монетчики захохотали.

– А кто ручается за вашу верность?

– Я! сказал Бирни.

– Ну, пусть его произнесет клятву.

Четыре работника схватили гостя и вынесли в другое отделение подземелья. Через несколько кануть она воротились.

– Он дал клятву и знает, чем будет наказан в случае измены.

– Смерть тебе, твоей жене, твоим детям и внукам.

– Детей у меня нет, стало-быть и внуков не будет. Что ж касается до жены, капитан, то это больше похоже на подкуп чем на угрозу, когда вы говорите мне об её смерти.

– Гром и молния! да вы истинное сокровище для нашего общества, почтеннейший! сказал Гавтрей; между-тем как дикая толпа одобряла выходку гостя новыми неистовыми кликами.

– Ну, выпьемте же за общее здоровье.

Монетчики оставили работу и, обступив гостя, начали расспрашивать его о разных разностях, чтобы удостовериться в его знании дела; он отвечал очень удовлетворительно, как мастер, и в свою очередь расспрашивал их, рассматривал работу. Гавтрей между-тем внимательно следил за ним. Бирни заметил это и хотел-было подойти к новопринятому товарищу, но Гавтрей положил ему на плечо руку и шепнул:

– Ни слова с твоим приятелем, пока я не позволю.

С этим словом он коснулся своих пистолетов. Бирни несколько побледнел, но отвечал с обыкновенною своей холодной улыбкой…

– Подозрение! Ну, тем лучше.

Они сел за стол и закурил трубку.

– Вина! закричал Гавтрей.

Вина подали и все уселись: Гавтрей рядом с гостем на верхнем конце; Бирни через несколько человек ниже; Мортон остался на своем месте, на нижнем конце. Отчаянные люди во всякую пору склонны к веселью. Скоро монетчики запировали, начали разговаривать и хохотать один другого громче. Только Бирни и Мортон молчали, казались чужими в этом шумном кругу. Оба наблюдали, хотя с разными намерениями, однако ж с одинаковым вниманием; оба почти не сводили глаз с Гавтрея, который, казалось, был совершенно занят гостем.

– Мне немножко странно, сказал наконец Гавтрей так, чтобы все могли слышать: как такого искусного монетчика, каков месье Жиромон, никто здесь не знает кроме Бирни!

– Вовсе не странно, возразил Жиромон: нас всего трое работало с Бушаром. Сам Бушар казнен, двое помощников на галерах, стало-быть, кому же меня знать? Наша компания была маленькая. Всякая вещь имеет свое начало.

– Справедливо. Пейте же, почтеннейший.

Стаканы застучали.

– С вами, кажется, случилось несчастие, месье Жиромон, продолжал Гавтрей: как это вы лишились главу?

– Да при последней встрече с служителями правосудия, когда захватили Бушара. Такая уж игра: не мудрено проиграть и больше глазу.

– Справедливо. Выпьемте, месье Жиромон. Да на вас, кажется, парик, почтеннейший? Судя по ресницам, природные волоса ваши должны быть гораздо более приятного цвету?

– Нам важна не красота, капитан, а безопасность, – чтобы не узнали. Полиция здесь дьявольски быстроглазая.

– Справедливо. Ваше здоровье, месье Жиромон… А когда мы с вами виделись в последний раз?

– Никогда, кажется.

– Неправда. Пейте же, месье Фавар!

При этом имени собеседники в смятении и ужасе вскочили с мест; полицейский чиновник забыл роль свою, также вскочил и сунул-было руку в карман.

– Стой! измена! громовым голосом закричал Гавтрей, и схватил несчастного за горло.

Со всех сторон засверкали ножи и глаза. Колоссальный атаман фальшивых монетчиков вытянулся, подняв над головами в могучих руках своих судорожно скорченного гостя. Раздался один предсмертный стон, и толстый дубовый стол затрещал под ударом рухнувшего на него трупа; черепки разбитых стаканов и бутылок со звоном брызнули во все стороны. Все это было делом одной секунды. Гавтрей вскочил на стол и роковой взгляд его из-под грозно насупившихся бровей искал в толпе трепещущего предателя. Бирни бежал к потаенной двери. Лицо его, серое, помертвевшее, совершенно перевернутое назад, через плечи, не походило на человеческое.

– Дьявол! заревел Гавтрей своим ужасным голосом, который еще страшнее повторился эхом подземелья: я разве на то отдал тебе свою душу, чтобы ты продал другим мою жизнь? Смотрите, люди! вот как кончается мое рабство и все наши тайны!

Пистолетный выстрел поглотил последнее слово. Изменник, в одним стоном, с пробитою головой, повалился наземь. Наступала гробовая тишина, в продолжении которой только дым медленно катился клубами по черным сводам.

Мортон, невольно вскочивший вместе с другими, упал назад на стул и закрыл лицо руками. Преступный покровитель его был заклеймен последней печатью отвержения, убийством; последняя волна ужасной, таинственной судьбы выбросила его душу на тот берег, откуда уже нет возврата. Последняя надежда на примирение с людьми и светом залита кровью.

– Друзья, я вас спас! сказал Гавтрей глядя на труп второй своей жертвы и засовывая пистолет и пояс: я не содрогнулся от взгляда этого человека, прибавил он, с презрением толкнув ногою тело сыщика; я узнал его, лишь-только он вошел; и узнал его с первого взгляду, сквозь маску, как она ни замысловата. Оботрите его лицо; посмотрите: она уже никого не испугает.

Фальшивые монетчики, еще не оправившиеся от ужаса, столпились и внимательно рассматривали мертвого. Гавтрей остановил их, заметив свисток, вывалившийся из кармана блузы.

– Вы спасены, товарищи, но только на час, сказал он: это дело не совсем тайное. Смотрите, он ждал помощи, по данному знаку. Полиция знает, где отыскивать своего брата. Забирайте, что нужно; остальное в землю, и спасайся, кто может. Все врознь!!

Потом Мортон, не открывая глаз, слышал смешанный шум шагов, восклицаний, звон денег, скрип дверей, глухие удары. Наконец все смолкло. Сильная рука отвела его руки.

– Вот первая игра, где вы видите на ставке жизнь против жизни, сказал Гавтрей, которого голос показался Филиппу страшно измененным: полноте думать об этом… Что ж вы бы сказали, когда бы увидели настоящее сражение?.. Пойдемте домой. Тела уже убраны.

Мортон с содроганием оглянулся в подземелье. Их было только двое, он, да Гавтрей. Он взглянул на места, где лежали убитые. Их уже не было; не оставалось никакого следа преступления, ни одной капли крови.

– Пойдемте; возьмите свой нож, продолжал Гавтрей, идя к двери с фонарем, который тускло освещал небольшое пространство.

Мортон встал, машинально взял оружие и последовал за ужасным путеводителем, молча, бессознательно, как душа следует за видением в обители сна.

Пробравшись по темным, извилистым переходам через целый ряд подвалов, противоположный тем, через которые вошел несчастный Фавар, они вышли на узкую, полуразрушенную лестницу в том доме, где жили сами и беспрепятственно достигли своей квартиры. Гавтрей поставил фонарь на стол и молча сел. Мортон, опять оправившись и приняв уже твердое решение, также безмолвно смотрел на него несколько минут, потом сказал:

– Гавтрей!

– Я просил вас не называть меня этим именем, возразил тот.

– Всё-равно. На этом имени у вас меньше лежит преступлений и потому я предпочитаю его другим вашим именам. Впрочем, я вообще уже в последний раз называю вас по имени. Я хотел видеть, какими средствами живет человек, которому я вверил свою судьбу. Я видел это и наш союз разорван навсегда… Не прерывайте меня. Не мое дело судить ваши поступки. Я ел ваш хлеб, пил из вашего стакана. Слепо доверяя вам, полагая, что вы не запятнаны по крайней мере та ужасными преступлениями, для которых нет искупления в этой жизни, – с совестью, заглушенною нуждой и страданием, с душою, онемевшей от отчаяния, я предался человеку, который повел меня на подозрительный и не честный путь жизни, но, по моему мнению, еще не запятнанный действительным преступлением. Я проснулся на краю бездны и останавливаюсь, пока еще есть время; мы расстанемся, и навсегда.

Гавтрей захохотал и произнес несколько проклятий.

– Расстаться! нам расстаться? чтобы я отпустил на белый свет еще предателя! расстаться! после того как вы видели дело, за которое одним словом можно довести меня до гильотины? Нет! никогда! По крайней мере живые мы не расстанемся.

– Расстанемся, возразил Мортон с твердостью, скрестив руки на груди: мы расстанемся; мы должны расстаться. Не смотрите на меня так дико: я не трусливее вас. Через минуту меня не будет.

– А! так-то? сказал Гавтрей, оглянувшись, в комнате, в которой было двое дверей.

Он подошел к тем, что были поближе, запер их на замок, положил ключ в карман, потом задвинув другие тяжелым железным засовом, заслонил их собственным телом, и опять захохотал.

– Ха, ха, ха! раб и глупец! Ты думаешь уйти? Нет! однажды мой, так и навсегда мой!

– Еще раз повторяю, не воображайте, что вам удастся запугать меня, сказал Мортон, смело взяв великана за плечо.

Это озадачило Гавтрея. Он пристально посмотрел на храбреца, у которого едва начинал пробиваться пушок на месте будущих усов.

– Дитя! отстань! Не буди снова демона во мне. Я могу размозжить тебя одним ударом.

– Моя душа укрепляет тело мое и, притом, у меня есть оружие, возразил Мортон, взявшись за рукоять ножа: ни вы не должны обижать меня, ни я вас. Несмотря на то, что вы обрызганы кровью, я всё-таки еще люблю вас: вы дали мне пристанище и хлеб. Но не вините меня, если я теперь пытаюсь спасти свою душу, пока еще есть время… Неужто вы хотите, чтобы мать моя напрасно благословляла меня на смертном одре?

Гавтрей отступил и Мортон в сильном волнении схватил его за руку.

– О! послушайтесь, послушайтесь меня! вскричал он: оставьте этот ужасный путь! Вы были предательски увлечены на него человеком, который теперь уже не может ни обмануть, ни испугать вас. Оставьте этот путь, и я не оставлю вас никогда! Ради её… ради вашей Фанни… остановитесь как я, покуда бездна не поглотила нас. Убежим, далеко, в Новый Свет, всюду, где твердая душа и сильные руки могут честно пропитать нас. Возьмите свою сироту с собою; мы оба станем работать для неё. Гавтрей, послушайте меня! Это не мой голос, это голос вашего ангела говорит с вами.

Гавтрей прислонился к стене; грудь его сильно волновалась.

– Мортон, сказал он глухим, трепещущим голосом: ступайте… ступайте! предоставьте меня моей судьбе. Я погрешил, ужасно погрешил против вас… Мне казалось так сладостно иметь друга… В вашей молодости, в вашем характере есть много такого, что привлекало меня к вам… я не мог вынести мысли о разлуке с вами и не решался показать вам что я такое. Я обманывал вас насчет прежних моих поступков. Это было дурно. Но я поклялся в собственной душе, не подвергать вас никакой опасности и предохранить от всякой нечистоты, запятнавшей меня. Я свято исполнял эту клятву до нынешней ночи, когда, увидев, что вы начинаете удаляться, хотел запутать вас в свои преступные сети, чтобы навсегда удержать при себе. Я наказан, и поделом. Ступайте! повторяю вам, предоставьте меня моей судьбе, которая с каждым днем становится грознее. Вы еще ребенок; я уже не молод. Привычка – вторая натура… Правда, и я мог бы еще воротиться, мог бы раскаяться… Но… могу ли я успокоиться, могу ли я оглянуться на прошедшее?.. Денно и ночно будут терзать меня воспоминания, призраки дел, за которые придется отвечать на суде…

– Не умножайте числа этих призраков! Пойдемте… убежим, теперь же… сейчас!

Гавтрей молчал и очевидно боролся с нерешимостью. Вдруг послышались шаги на лестнице. Он встрепенулся как застигнутый врасплох кабан, и стал прислушиваться.

– Чу! идут!.. это они!

В эту минуту ключ извне повернулся в замке; дверь затрещала от напора.

– Шутишь!.. Эту задвижку не скоро сломишь… Сюда! шепнул Гавтрей, тихонько прокрадываясь к другой двери и осторожно отворив ее.

– Сдайся! ты мой арестант! вскричал человек вскочивший через отверстие.

– Никогда! возразил Гавтрей, выбросив его и захлопнув дверь, хотя этому всеми силами старались воспротивиться несколько человек.

– Го! то! кто это хочет отворить клетку тигра?

За обеими дверьми послышались голоса: «Именем короля, отвори! или не жди пощады!»

– Ст!.. еще есть дорога, шепнул Гавтрей: окно… канат!

Мортон отворил окно; Гавтрей размотал канат. Начинало светать, но весь город еще спал; улицы были пусты. Об двери дрожали и трещали от усилий ломившихся преследователей. После двух, трех неудачных попыток, Гавтрей перекинул канат на окно противоположного дому; крюк зацепился, и опасная дорога была готова.

– Полезайте!.. скорей, скорей! шептал Гавтрей: вы ловки… оно опаснее кажет нежели есть… только держитесь крепче… Зажмурьтесь… Переберетесь… это комната Бирни… дверь налево… по лестнице вниз и из дому вон… вы спасены.

– Ступайте вы вперед, возразил Мортон в том же тоне: вам нужно больше времени, чтобы перебраться. Я покуда постерегу двери.

– Вы с ума сошли! Где вам?.. что значит ваша сила против моей? Двадцать человек не отворят этих дверей, если я прислонюсь к ним. Скорей! или мы оба погибли… Вы на той стороне подержите канат: он для моей тяжести, может-быть не довольно хорошо прикреплен. Стойте!.. еще слово… Если вы спасетесь, а я погибну… Фанни… мой отец… он возьмет ее… не забудьте!.. Благодарю вас за дружбу… простите мне все!.. ступайте скорей… вот так!

Мортон не без трепета пополз по ужасному мосту, который качался и скрипел под его тяжестью. Цепляясь руками и ногами, стиснув зубы, закрыв глаза и удерживая дыхание он перебрался и счастливо достиг окна. Тут, вздохнув свободнее, он напряг зрение, чтобы рассмотреть, что делается в полумраке противоположной квартиры. Гавтрей всё-еще упирался в дверь. Вдруг раздался выстрел. Они выстрелили сквозь доски. Гавтрей пошатнулся вперед и болезненно вскрикнул. Еще секунда… он выкинулся из окна, ухватился за канат и повис над пропастью. Мортон стал на окне на колени и судорожно ухватился за крюк. Глаза, от страху налившиеся кровью, неподвижно уставились на грузную массу, висевшую на слабом канате, который ежеминутно ног порваться.

– Вот он! вот он! закричали голоса напротив. Мортон взглянул туда. Все окно было заслонено темными фигурами сыщиков. Двери не выдержали: они вломились. Гавтрей, чувствуя гибель, открыл глаза и неподвижно уставил их на преследователей. Один из сыщиков поднял пистолет и осторожно прицелился. Гавтрей не дрогнул. Из раны в боку черная кровь тяжелыми каплями медленно падала на мостовую. Даже сыщики содрогнулись, увидев свою жертву в таком положении: волосы несчастного стояли дыбом, лицо было покрыто смертною бледностью, дикие, неподвижные глаза на выкате, губы судорожно сдвинуты со стиснутых зубов. Рука полицейского задрожала при втором выстреле: пуля попала в раму окна, где стоял Мортон. Неопределенный, дикий гортанный звук, полунасмешливый, полу-злобный вырвался из груди Гавтрея. Он быстро подвигался… Оставалось еще раза два передвинуть руки.

– Вы спасены! вскричал Мортон.

Но в то же мгновение из рокового окна раздался залп и вслед за тем стон или, лучше сказать, вой бешенства, отчаяния и смертельного ужасу, от которого затрепетала бы самая твердая душа. Мортон вскочил и взглянул вниз. Там, глубоко, на мостовой лежала темная, безобразная, неподвижная груда. Могучий человек, исполненный страстей и легкомыслия, гигант, который играл жизнью и душой как ребенок куклами, стал тем, чем становится и богач и нищий, когда из праху исходит дыхание Божие – чем навсегда и навек остались бы всякое величие и гений, все высокое и прекрасное, если бы не было Бога.

– Там еще один! закричали полицейские: пали!

– Бедный Гавтрей! пробормотал Мортон, я исполню твою последнюю просьбу.

И, не обратив внимания на пули, просвистевшие мимо ушей его, он исчез за стеною.

Читатели помнят, что в то время, когда Бирни условливался с Фаваром об открытии убежища фальшивых монетчиков, в одном из домов той улицы, где они стояли, слышалась музыка. Это было в том, где жил Бирни, напротив Гавтрея, и именно у госпожи де-Мервиль, той молодой дамы, которая однажды посетила брачную контору мистера Ло, по поводу сватовства виконта де-Водемона. Гости только-что разъехались. Слуги тушили лампы и свечи, снег которых и без того тускнел перед проникавшим сквозь шторы рассветом дня. Мадам де-Мервиль сидела в своем будуаре, одна, в задумчивости, утомлении, склонив голову на руку, у письменного стола, на котором между цветочными вазами и разными изящными безделками лежало несколько книг и исписанная тетрадь. Наружность её отличалась той выразительной прелестью, которую романисты, за недостатком лучшего прилагательного, обыкновенно называют классическою, или античною. Этим уже довольно сказано. Предоставляем читателям дополнить портрет по благоусмотрению. Заметим только, что госпоже де-Мервиль в ту пору минул ровно год вдовства, что она обладала голубыми глазами, порядочным состоянием и малою-толикою мечтательности, и что она пописывала стихи и повести, но только не для печати, а так, для своих собственных литературных вечеров, которые обыкновенно оканчивались самою приятною критикой, – танцами. Так было из тот вечер, который мы описываем. Мадам де-Мервиль, по обычаю всех мечтательниц и мечтателей, вела записки своим ощущениям, и только-что положила перо, дописав историю последнего вечера, как раздалась трескотня пистолетных выстрелов. Она перепугалась до-смерти; люди побежали на улицу, узнать причину тревоги.

Между-тем Мортон искал выхода из комнаты Бирину который предвидел, какою дорогой будут искать спасения его друзья, и распорядился очень остроумно, оставив окно настежь, но замкнув двери, так, что беглец попал в западню. Оглянувшись назад в окно, он увидел, что один из полицейских пытался пуститься вслед той же дорогой, по канату. Несчастный задрожал, но только на мгновение. Видя неминуемую гибель, если его догонят, он выпрямился, расправил члены и ухватился за нож. Глаза засверкали, ноздри вздулись. Он хотеть дождаться преследователей. Но вдруг ему мелькнула счастливая мысль. Он подкрался к окну и ловким взмахом отрезал крюк прежде нежели сыщик решился влезть на страшный Чертов Мост. Потом, тем же ножом, Мортон разломал плохой замок в дверях и счастливо вышел на лестницу. Спустившись до второго этажа, он услышал внизу шум встревоженных людей и бросился в сторону, попал в людские покои, оттуда в коридор и на другую лестницу. Тут опять снизу послышались голоса. Ему ничего больше не оставалось, как броситься в первую попавшуюся дверь. Он вбежал как сумасшедший, миновал несколько богато убранных комнат и, в будуаре, стал лицом к лицу перед мадам де-Мервиль. беспорядочно одетый, с непокрытою, растрепанною головой, дико сверкающими глазами и с отчаянием и строптивостью во всех чертах благородного, но бледного лица, он был страшен и прекрасен как юный гладиатор, готовый отдать свою жизнь не иначе как за десять других жизней. Неожиданно встретив прекрасную женщину, он оробел как ребенок.