Я иду к тебе, сынок!

Маша засмеялась:

– Ой, какой ты у меня умненький и жадненький Буратино! – Она шаловливо всплеснула руками и обняла Алексея за шею, еле сдерживая слезы. В это время в прихожей послышался шум. Алексей тихонько отстранил Машу.

– Ну, пошли, мать, видать, гости заявились.

Галина уже сидела на кухне за столом и метала в рот все, что послал ей Бог и машин холодильник. При этом она трещала, как сорока, защищающая своё гнездо:

– Ты, Гошка, у нас неприкаянный, растрепанный, неухоженный какой-то, от тебя пещёрой несет. Тебе бы дубинку в руки, шкуру на голую задницу и питекантропочку посисястей – вот это твоё! А ты болтаешься в нашей цивилизации, как говяшка в море, и не знаешь, к какому берегу прилепиться.

Гоша слушал её болтовню с улыбкой на лице, с наслаждением даже, как слушает искушенный слушатель арию в исполнении Паваротти или Карузо. Маша вошла на кухню и тут же цыкнула на подругу:

– Галка, хватит задираться! Ну что ты мужика теребишь, неравнодушна, что ли?

Галина взвилась:

– Это я-то, к нему неравнодушна?! Ха!

– Ну, ха, так ха. А вот только к твоему берегу почему-то никакая говяшка не пристала. – Маша повернулась к Гоше. – Гоша, хоть ты бы приручил эту дикую женщину.

Гоша довольно ухмыльнулся:

– Попробовать можно.

Галина пообижалась ровно минуту, а потом затараторила снова. Но её уже никто не слушал, все ждали, что придёт ещё кто-нибудь. И гость не заставил себя ждать. Гриша Парятин был как всегда точен. Хозяйка пригласила его к столу и налила водки. Гриша взял в свою пятерню, похожую на экскаваторный ковш, рюмку и выдохнул:

– Ну, Маша, семь футов тебе под килем.

Выпив, он степенно отправил в рот ложку салата, прожевал и протянул Маше конверт:

– На, старушка. Можешь не считать, тут и зарплата и отпускные. Ты уж там не задерживайся, в срок ждём к родным берегам.

Пока сидели на дорожку, Маша делала Галине последние наставления:

– Цветы не забудь поливать… Раз в неделю, не больше, а то сгниют… Дверь на оба замка закрывай… Пыль протирай и проветривай… Холодильник размораживать не забудь, в нем лед быстро намерзает…

– Ой, да отстань ты, репей, – отмахнулась лениво и рассеянно Галина. – Будто я первый раз.

Московский фирменный поезд уже стоял на первом пути, когда они подъехали на Лёшкиной машине к вокзалу. На привокзальной площади и на перроне царили суета, прощальные наставления, плачи, крики, стоны и молчание. Электрические часы на фасаде здания давали ещё двадцать минут на прощание. Лёшка, подтащив чемодан к вагону, куда-то исчез.

Маша не любила этих ахов и вздохов при прощании, но сейчас с умилением смотрела на своих друзей и непрестанно улыбалась, не замечая, что похожа в эти минуты на бледную глупую куклу.

– Ты, Маша, понапористей там с военными бюрократами, они кроме командного голоса другого языка не понимают, – потрясая кулаком, напутствовал её «растрёпанный, неприкаянный» Гоша. – Это они с виду только такие открытые: заходите, мол, милости просим, пожалста, а на самом деле попасть к ним, что к Богу на прием. Или как в элитный ресторан – мимо швейцара без десятки не пройдёшь…

Галка, схватив подругу за руку, прижалась головой к её плечу и, как ни странно, молчала. Маша знала такое её состояние: это означало, что душевное смятение парализовало на время её бойкий язычок, и теперь подружка отойдёт, когда поезд тронется.

Парятин стоял чуть поодаль, широко, по-моряцки, расставив ноги и засунув кулачищи в бездонные карманы штанов, где бутылка водки чувствовала бы себя, как камешек в двухсотлитровой бочке. Он ничего не говорил, а лишь тихонько насвистывал «Прощание славянки», и Маша знала, что так он прощается с ней. Наверное, в эти минуты он вспоминал, как когда-то уходил в далекие походы на корабле.

Но где же Лёшка? Маша огляделась и увидела, как из-за будки «комка» с каким-то веником в руке выскочил Алексей. Кожаной кепки на нем не было, и лысина блестела от пота. Он подбежал к Маше, сунул ей в руки «веник», который оказался огромным букетом белых хризантем, и просто сказал:

– На, это тебе, Машенька.

– Зачем? – сморозила Маша.

– Как зачем – продавать будешь!

Все засмеялись. Маша глупо захлопала натушенными ресницами и бросилась к Лёшке на грудь.

– Лё-ё-ё-шень-ка, прости! Я думала совсем о другом! Ой, да ты простудишься! Где ж ты кепку-то потерял?

– Да ну её, кепку эту, – отмахнулся Алексей. Он обнял её и шепнул: – Я знаю, о ком ты думаешь, милая моя. Передавай ему большой – большой привет и скажи, что если он, поганец эдакий, будет надо мной издеваться в письмах – задницу надеру!

Прокричал тепловоз, чуть поддернул поезд, и загрохотавшие сцепки подали знак к последним прощальным поцелуям и объятиям. Перрон загудел, завыл, заплакал, засмеялся, закричал, и половина человеческого роя полезла в летки вагонов.

Маша быстро со всеми расцеловалась, оттолкнула их от себя и, подхватив сумочку и чемодан (рюкзак ещё раньше затащил Гриша Парятин), полезла по железным ступеням. Найдя в купе место, села у окна. И только сейчас, через стекло, она услышала истеричный голос любимой подруги. Галина словно очнулась от спячки, она прыгала у вагона, махала руками и кричала, перебивая все шумы станции:

– Машенька, за квартиру не беспокойся! Буду убирать, поливать цветы, закрывать на два замка! Обязательно напиши или позвони! Сашку поцелуй от меня!

Сцепки тихонько лязгнули, и перрон вместе с людьми покатил назад, а Галка бежала рядом и все прыгала, дергая руками за мочки ушей, показывая на карманы, прижимая кулачки в зеленых варежках к груди и посылая воздушные поцелуи. Маша махала ей рукой, пока её фигура не растаяла в темноте. Вскоре потух и вокзал, и сам город, а Маша все сидела у окна, подперев ладонью подбородок и уставившись заплаканными глазами в темноту.

Она вспоминала этих милых и дорогих её сердцу людей, которые расцветили её жизнь, и не знала, что Гошка, этот рыжий, лохматый бомж, так и не продал её «япончика», а дал ей под него свои деньги, потому что не любил не сдерживать слова; она не знала, что на работе ей не выдали ни получки, ни отпускных, потому что в кассе осталось всего две тысячи остатка, и Гриша принес ей то, что собрали её коллеги по работе; она ещё не знала, что в правый карман её пальто Галка потихоньку положила свои любимые золотые сережки с бирюзой; она не знала, что букет хризантем, который лежал перед ней на столике, Лёшка насобирал у всех торговок и бросил им все деньги, которые у него были с собой, потому что боялся опоздать проводить Машу. Она не знала многого, эта ещё молодая мать солдата, потому что все испытания были у неё впереди.

Часть вторая

1

Москва! Ах, как ласкает этот звук слух провинциала, который влюбляется в неё без памяти по буклетам, открыткам, кинофильмам и телевидению, по слухам, по Гиляровскому, по захлебывающимся рассказам знакомых, которые, побродив по Красной Площади, по ГУМу, по ВДНХ, по Тверскому бульвару, по рощам и паркам Сокольников, утверждали, что красивеё города на земле нет. Ах, какие там метро, дворцы, архитектурные ансамбли, храмы, концертные залы, улицы, площади! Ах, ах! И вокзалы. О них упоминалось, как о большом фасаде, надвигающемся на тебя во время прибытия в первопрестольную. О них почти ничего не рассказывали, человек вроде бы здесь был и вроде бы не был. Так, пробежал от поезда до метро. Но это для провинциалов. А для коренных москвичей вокзалы – это целый мир. О них можно писать поэмы, романы, эпопеи, саги, и всё равно ничего не расскажешь.

На Казанском, покрытом огромным, гулким металлическим сводом, где на следующий день оказалась Маша Святкина, кишел человеческий муравейник. По перронам туда и обратно бегали цепочки людей: с рюкзаками, с тележками, с цветами, с чемоданами, с узлами, с мешками. И в этом скопище невозможно было отличить, кто из них провожающие, кто отъезжающие, гости или хозяева, челноки или воры. И всех здесь встречали извозчики с тележками, пирожницы, мороженщицы, цыгане, бродяги, попрошайки, милиционеры. Повсюду стояли киоски с орущими динамиками, штабеля ящиков с пивом, лимонадом, коками и пепсями, и тепло и толсто одетые тетки зазывали покупателя к своёму товару. Рядом со всем этим добром высились горы и кучки мусора, и хотя дворники добросовестно шоркали метлами по асфальту, его почему – то не убывало.

К Маше поднырнул носильщик в фуражке с кокардой:

– Помочь? Мы мигом!

– Нет, меня встречают, – не моргнув глазом, соврала Маша.

К ней боком подошла цыганка, и хотя она говорила с Машей, глаза её косили в сторону милиционера, который стоял со скучающим видом и зевал:

– Женщина, купи, милая, кофточку, дешево отдам. Чистая шерсть, ангорка. Бери, не пожалеёшь.

Маша ответила коротко «нет», подняла чемодан и спустилась вниз, сдала багаж в камеру хранения, купила жетончик в метро. Как провинциалка, не раз побывавшая здесь, Москву она знала неплохо, но в министерстве обороны ей бывать ещё не приходилось. Спросила дежурную у турникета. Та сразу завопила:

– У-у-у, милая, я сама тут уже третий год проживаю… Эй, ты куда нарыбился?! – заорала она на парня, который пытался преодолеть барьер без жетона. – Я щас мигом в милицию тебя определю, прохвост эдакий! – Она снова повернулась к Маше. – Так вот я и говорю, что сама уж который год тут проживаю, к дочери жить переёхала, а свой дом с трудом нахожу. Тут столько этих коробок понатыкано, одну от другой не отличишь.

Маша поняла, что словоохотливая старушка нашла в ней отдушину на службе и, быстро поблагодарив, отошла. Милиционеров как назло, она здесь не увидела, обратилась к одному, второму, третьему прохожему, но у всех был короткий ответ: не знаю. И тут к ней подошел седой, пожилой мужчина в черном пуховике, спросил:

– Вам чем-то помочь?

Маша объяснила свои затруднения. Мужчина потёр пальцами и назвал цену. Торговаться она не стала, отдала десять тысяч рублей, и уже через минуту была вооружена необходимой информацией.

Главное здание минобороны, построенное, видно, ещё в сталинские времена, вычурное и тяжелое, напоминало усталого, старого льва, прилегшего отдохнуть, да так и не вставшего на лапы с тех пор. У фасада с огромными, высокими дверями стояли ряды сверкающих лимузинов, а из здания и в него беспрестанно сновали люди. К её удивлению, большинство из них были в цивильной одежде и совсем не походили на генералов и маршалов.

Как она и ожидала, сюда её не пустили. Тогда она стала тыкаться во все другие двери, пока одна из них не распахнулась перед ней.

Маша вошла внутрь, и шум улицы тут же стих, огороженный толстенными дубовыми дверями. Из холла между двумя рядами лифтов вверх поднималась широкая мраморная лестница с красной ковровой дорожкой. Справа, за стеклянной перегородкой, сидел офицер и пилил свои ногти. Маша подошла к окошечку и продемонстрировала знание воинских званий:

– Здравствуйте, товарищ майор. Подскажите, пожалуйста, как мне попасть в общественную приемную?

– Вы как сюда? По какому вопросу? – грозно спросил майор.

– Понимаете, я насчет сына.

– С ним что-то случилось?

– Н-нет. То есть да. Я… я не знаю, – промямлила Маша.

– Да что же вы, голубушка, ничего не знаете, а сами идёте искать то, не знаю что.

– Видите ли, я думаю, что он сейчас в Чечне.

– В Чечне? А в каких войсках он служит? – Внезапно майор напрягся, встал и изобразил на лице что-то наподобие улыбки. – Извините.

Маша проследила за его взглядом и увидела спускающуюся по лестнице ослепительной красоты женщину лет тридцати. Она спускалась легко и непринужденно, словно находилась на подиуме театра мод, и было видно, что она несла свою красоту не на показ, а просто потому, что красота была второй её кожей, как у тигрицы собственная полосатая шкура. Восхитительное длинное голубое платье из шелка при каждом шаге играло, словно легкая прибрежная волна при спокойном бризе, и открывало внизу изящные, под цвет платья, туфли на шпильках, стройные ноги чуть выше восковых икр, а наверху то, что могла открыть самая рискованная женщина.

На минуту рядом с ней Маша почувствовала себя золушкой и украдкой завистливо вздохнула. Дама непринужденно подошла к раздевалке и с легким кивком приняла у гардеробщицы шикарную меховую шубу. Майор выскочил из своёго аквариума, угодливо помог ей одеться и дежурно улыбнулся. Не глядя на него, красавица пропела:

– Миша, передай Владимиру Георгиевичу, что я займу его машину с водителем на два, нет, на три часа.

– Сделаем, Альбина Викторовна, не беспокойтесь. А он вам разрешил? – с сомнением спросил майор.

– Ты что, мне не веришь?

Миша стоял рядом с Машей по стойке смирно и провожал взглядом чудо в шубе, пока оно не скрылось за дверями. Как только красавица исчезла из его поля зрения, Миша как-то сразу обмяк, укоризненно, как показалось Маше, посмотрел на невольную свидетельницу его позора и снова зашел в будку. Ей даже показалось, что губы его немо воспроизвели один из знаменитых русских матерков. Она услышала в его голосе еле заметную стервозинку, когда он переспросил её:

– Так в каких войсках служит ваш сын?

Маша уже поняла, что майор не простит ей свидетельства своёго позора, и коротко ответила:

– Спецназ.

– Послушайте, женщина, у нас сейчас везде спец и везде наз. Конкретнее можете сказать: он танкист или парашютист?

– Нет, нет, у них береты ещё такие, знаете… красные.

– Вон что. Краповые, – снисходительно поправил её майор. – Тогда вы не туда попали. Вам нужно в управление МВД.

Получив дополнительные знания о том, что внутренние войска – это не вооруженные силы, но в то же время там служат, как в армии, и новый адрес, Маша Святкина вышла из здания. На свежем воздухе она почему-то сразу почувствовала голод и одновременно позывы к очищению желудка и мочевого пузыря. Но если с тезевозаправками дело обстояло, можно сказать, хорошо, потому что по всей улице насколько хватало её взгляда, блестели, сверкали, сияли, манили вывески и витрины с аппетитоповышающими названиями, то с туалетами была напряженка.

Спросить она стеснялась, а в пределах видимости этих нужных заведений не наблюдалось. Маша долго металась между домами и дворами, пока не наткнулась на старую двухэтажку, зажатую между двумя высотками, и пока её не прижало так, что терпеть дальше было невозможно. Тогда она плюнула на все этикеты и, найдя за домом старую, заброшенную котельную, присела за забор и прямо там облегчилась. Довольная совершенным, она вышла из-за забора и тут же услышала над головой недовольный старческий голос:

– Нашли уборную! Весь двор провоняли, не продохнуть!

Маша, склонив голову, чтобы спрятать свои глаза, побежала к проезду, а сзади до неё все доносилось:

– Бесстыдники, бессовестные! И когда только прикроют это безобразие. Ведь сколько раз звонили, писали, и всё как об стенку горох. А тут люди живут, как в сортире. Безобразие…

Выскочив на центральную улицу, Маша воровато огляделась по сторонам – не слышал ли кто визга старухи! – и направилась в первую же забегаловку. У входа в кафешку она увидела телефон-автомат и вдруг вспомнила о своёй старой знакомой актрисе, с которой она познакомилась в Крыму на сборах.

Тогда их команде предстояли ответственные международные соревнования, и начальство загнало их на карантин. Все стрелки тренировались до рези и темноты в глазах, из санатория их не выпускали. И однажды Маша сбежала и решила устроить себе небольшой праздник. Она сидела в небольшом открытом кафе на самом берегу моря и долго глядела вдаль, чтобы «замыленные» глаза отдохнули от мишеней, надоевших тренеров и четырех стен, окруженных высоким железобетонным забором. Там-то и подсела к ней молоденькая девушка или, как она представилась сама, Ксения Вострова, московская актриса.

Сошлись они быстро, потому что между ними было много общего: молодость, усталость от работы и своих патронов (оказалось, что Ксения приехала на съемки эпизода для какого-то фильма, помреж не давал ей проходу со своими приставаниями, и она сбежала от него). Они щебетали о прекрасных южных ночах, о тёплой, ровной погоде, о надоедливых мужиках, приехавших на юга половить в мутной воде «стерблядей».

Ксения была прекрасной рассказчицей, она веселилась и хохотала над самой собой, представляя в лицах каждое действующеё лицо очередной истории. Но тогда Машу поразил её рассказ об актерской работе. Ей действительно интересно было узнать о всенародно любимых актерах и режиссёрах, о закулисной войне, где слабые съедали сильных и известных, где плелись интриги и заговоры, и все это походило не на жизнь, а на кино с захватывающим сюжетом.

Сама Ксения работала в одном из московских театров, несколько раз снималась в эпизодических ролях и однажды – во второстепенной, но яркой, но фильм этот так и не вышел в прокат по каким-то идеологическим соображениям. Но одно наблюдение актрисы Маше запомнилось почему-то на всю жизнь. Ксения, удивлённо раскрыв карие глаза до размера пальтовых пуговиц и отчаянно жестикулируя, говорила:

– Ты представляешь, Маша, я, оказывается, себя раньше и не знала. Мы всегда как-то принижаем или идеализируем себя: слушаем только себя, видим в зеркале только себя, ощущаем только себя, страдаем внутри себя. А когда я увидела свои первые кинопробы и себя на экране со стороны, то чуть не грохнулась в обморок. Оказывается, я совсем не такая, как думала о себе. Ты понимаешь, на экране жила совсем другая женщина, её профиль напоминал мне какого-то монстра из фильмов ужасов, движения у меня были резкие и жесткие, как будто на экране двигался не человек, а кукла. А ведь я считала свои движения необыкновенно мягкими и женственными, даже царственными, божественными. А ноги! Собственные ноги я считала красивыми. А тут увидела две бледные сосульки, свисающие с розового карниза. Ты представляешь! Но главное – голос. Он был совсем чужим! Я понимала, что модуляции, передающиеся по воде, по воздуху и по телу, воспринимаются совершенно по – разному. Но то, что я услышала, было просто ужасно – голос у меня был писклявым и до тошноты слащавым. Ты понимаешь, Маша, именно тогда я поняла, что вовсе не совершенна и стала работать над собой. А лепить самого себя намного труднеё, чем кого-то другого, ты уж мне поверь.

После Крыма Маша несколько раз встречалась с Ксенией здесь, в Москве. Она вышла замуж за какого-то известного кинооператора и жила теперь в другом районе. С момента последней их встречи прошло лет десять, номер телефона в записной книжке был старый, но Маша все же решила позвонить. Долго никто не отвечал, затем пропитой мужской голос грубо спросил:

– Кого надо?

– Здравствуйте, – замешкалась Маша от прямой грубости.

– Ну, здорово, здорово. Кого надо, спрашиваю?

– Мне бы Ксению Вострову.

– Какая ещё Вострова! Нет у нас таких.

– Актриса, актриса Вострова! – в отчаянии закричала Маша.

– А-а, артистка-то. Сейчас позову. Эй, Ксюха, тут тебя кто-то к трубе требует, – послышался отдалённый крик. Через минуту раздался совсем незнакомый, хрипловатый голос:

– Да. Слушаю. Да слушаю же! Говорите!

Маша растерянно спросила:

– Это Ксения, Вострова?

– Да, да, слушаю. Кто это?

– Это Маша, Маша Святкина! Ты помнишь Крым? Мы с тобой сидели у моря, в кафе. – Маша чувствовала, что Ксения с трудом вспоминает о ней, и наводила её своими вопросами. – Ну, помнишь, мы с тобой на стендах из винтовки стреляли!

Наконец из трубки донеслись всхлипы и бормотания:

– Машенька, милая, да как же ты… Позвонила, вспомнила, спасибо, родненькая! Ты где, в Москве? Приезжай срочно ко мне, понимаешь, срочно! Ты помнишь, где я жила? Прошу, приезжай…

Чтобы прервать эту истерику, Маша коротко ответила «хорошо», повесила трубку и посмотрела на часы. Три – двадцать. Так, в приемную МВД она уже сегодня не попадет. Через полчаса Святкина была у старинного здания из красного кирпича, где, по – видимому, при царях жил какой-нибудь пузатенький купец, и стучала в обшарпанную дверь, потому что кнопка звонка была разбита.

2

Открыла ей незнакомая худенькая женщина в застиранном зелёном халате и в тапочках на босу ногу. И если бы не глаза, Маша ни за что не узнала бы в ней ту живую, полную жизни, радости и веселья Ксению. Не произнёся ни слова, они прижались друг к другу и долго стояли у порога. Наконец Ксения стряхнула с лица слезы и потащила Машу за собой:

– Ну, пойдем ко мне, Машенька, а то я тут совсем простыну.

Длинный, высокий коридор коммуналки был заставлен и завешен от пола до самого потолка раскладушками, колясками, санками, ваннами, оставался только узкий проход, через который мог пройти лишь один человек. Тусклая, 25-ваттная лампочка, свисающая с желтого потолка на длинном шнуре, была похожа на засиженную мухами луну. В квартирке Ксении, состоящей из двух небольших комнат и темной кладовки, превращенной в кухонку, веяло одиночеством, тоской и запустением. Старинная лепнина на высоких потолках казалась здесь лишней, даже кощунственной. Изразцовый купеческий камин, возле которого стояло черное пианино с двумя резными змеями, закрывающеё низ сводчатого окна, зиял открытой черной пастью, словно он только-только проснулся, зевнул да так и забыл закрыть от удивления огромный рот.

Раздевшись, Маша села за большой круглый стол на четырех резных ножках, а Ксения тут же убежала на кухоньку. И уже оттуда гостья услышала прежний звонкий голосок, правда, с простудной хрипотцой:

– Я знаю, Маша, ты голодная. Не спорь, не спорь, я вижу. Когда человек голодный, у него блестят глаза. Ты видела когда-нибудь голодных людей? У них потухает взгляд, а глаза постоянно что-то ищут и блестят, как у лихорадочных. Таких, Маша, в Москве сейчас очень много, особенно детей. Такое сейчас время… Ты знаешь, я как будто попала в прошлое, во времена гражданской войны, голода и военного коммунизма…

Маша слушала её болтовню и горько усмехалась – была ли она когда-нибудь голодной! Первый год в детском доме она постоянно была голодной, как новобранец в армии. Нет, еды хватало, но всегда недоставало, казалось бы, пустяка, того, чего у неё всегда было в достатке дома: пирожка, мороженого, морса или ситро, сорванной с куста ягоды, пареной тыквы или вишнёвого варенья. Поэтому в первый же день, когда она очутилась на свободе, она ходила по рыночным рядам, улицам, столовым и ела, пила, и снова ела и пила. А когда она осталась совсем одна с маленьким Сашкой на руках, она дошла до того, что воровала огурцы, помидоры, капусту с машины у соседнего магазина, собирала пустые бутылки и сдавала их, чтобы купить хлеба и манки, ездила в соседний колхоз в заброшенный сад и собирала там фрукты и ягоды. Это уже потом, через год, её снова нашел уже старенький дядя Вася, привел в спорткомитет, выбил комнату в общежитии и ясли…

Под куриный суп, горячую тушеную картошку, несколько ломтиков сыра и колбасы они выпили по бокалу кислого, но хорошего вина. Ксения тут же поинтересовалась:

– Ты надолго в Москву? По делам?

Маша рассказала о своёй беде, о Сашкином письме и о том, как решила поехать к нему, а потом спросила:

– А как ты жила эти годы?

– Как видишь. – Ксения окинула взглядом комнату. – Все возвращается на круги своя. Ты же знаешь, что я вышла замуж за оператора Володю, с которым мы вместе часто бывали на съемках. Он хороший человек, добрый, талантливый, общительный, веселый. Режиссеры его любили и уважали, приглашали в свои картины. А потом… – Ксения вздохнула. – Потом началась перестройка, переделка, перековка и всякое другое. И мой Володя решил заняться бизнесом. Нет, я не против бизнеса, – замахала Ксения руками, – я тоже понимала, что старая система своё отжила, загнила, провоняла. Хотя сама по себе советская система была великолепной: бесплатное образование, квартиры, лечение. Всё это так. Вся беда в том, что она не вписывалась в общемировую систему и досталась этим дуракам – коммунякам. Эх, какую страну просрали, говнюки!

– Ты прямо как политолог, – засмеялась Маша.

– Ты угадала, мой отец действительно политолог, правда, не такой известный, какие мелькают сейчас на экранах. Он предрекал крах этой системы задолго до всяких перестроек, Горбачевых и Ельциных, правда, в пределах семейной кухни, но разве это принижает значение его предсказаний. Ну да Бог с ней, с этой системой, она уже умерла и вряд ли скоро вернется. Хотя мой отец убежден, что за этой системой будущеё, только в сплаве с рыночной и государственной экономикой. – Ксения засмеялась. – Вот куда залезли! Ты не куришь? Бросила? Молодец! А я закурю, ты уж извини,

Ксения налила ещё вина:

– Давай-ка, Маша, ещё по одной, а уж потом я закурю. Ты знаешь, я уже сто лет так хорошо не сидела. С тобой так спокойно, так просто. Мне так надоели артистические тусовки и капустники. Там одни разговоры: об умирающем русском кино, о маленькой зарплате, о трудной доле русского артиста, который несет в общество… Тьфу! Одни слова, слова, слова. Понос, да и только! Надоело!