Я иду к тебе, сынок!

Первый же выстрел дяди Васи заставил колокольчик почти остановиться. Маша аж задохнулась от зависти, она долго молчала, а потом покачала головой:

– Так я никогда не смогу!

– Ну, уж сразу и не смогу! А ты попробуй.

Лишь на девятой пульке Маша попала в колокольчик, но на этот раз радость её была не такой бурной, оно словно ждала этой маленькой победы, и вместо радости она ощутила в груди лишь усталость и опустошение.

А Василий Петрович закурил очередную свою папиросу и сказал:

– Я ведь, доска, тоже стрелком не сразу родился. До войны в егерях служил. Знаешь, что это такое? Нет? Ну, это лесной охотник, чтобы тебе понятнеё было. До войны все стреляли, даже нормы сдавали на ворошиловских стрелков, ну и нас заставляли отстреливаться раз в полгода. Поэтому, как на фронт попал, меня сразу и определили в снайперы.

– А я книжку про снайперов читала, про женщину. Здорово она фашистов стреляла! – перебила его Маша.

– В книжках пишут много интересного и поучительного, но правды ты там не найдешь, дочка. Правда она всегда страшная, и тебе её знать не обязательно, так я думаю. Но про одну историю расскажу. Однажды на передовой фашист убил пятерых. Комбат тогда рассвирепел, вызвал меня и приказывает: «Или ты прикончишь этого го…, ну, в общем, фашиста, или я тебя самого под его пулю поставлю!» Что делать, приказ есть приказ, обсуждать его нельзя. Ну, я еле выпросил два дня.

Замаскировался этот фашист так, что его все наблюдатели не могли засечь – я его аж прямо зауважал. А за неделю до этого сильный бой был, наши позицию оставили, а на поле три или четыре танка остались. Ночью он, конечно, не стрелял – темно, да и боялся, что его засекут. И вот я вижу, что возле одного танка, вроде, дымок закурился. Я в прицел пригляделся – так и есть, из дыры в башне торчит ствол винтовки. Ага, думаю, вот ты и попался, голубчик! А тут сообщают, что ещё одного нашего бойца ранило – все тот же снайпер, гад. Ну, я три пульки в эту самую дыру и пустил, а для верности попросил, чтобы в эту башенку пару бронебойных всадили.

Сделали всё, как полагается, башню аж набок свернуло. А у меня на душе как кошки скребут, чую, что тут что-то неладно – уж больно всё просто получилось. И точно, на следующий день он, cволочь, словно в насмешку, нашу кухонную лошадь пристрелил, c намёком, видать – мол, впрягайтесь теперь в свою кухню сами. А меня срок поджимает – осталась всего одна ночь. Если я к тому времени этого фрица не уберу, точно – расстреляет меня комбат! Что делать, думаю, поползу на нейтральную полосу, поищу его там. Я был уверен, что он замаскировался где-то на нейтральной полосе, потому что до немецких окопов было слишком далеко, чтобы прицельный огонь вести.

Когда стемнело, я прихватил штык, пистолет, который выпросил у разведчиков, и пополз. Наметил ориентир, чтобы не заблудиться – большую кучу навоза, которую, видать, вывезли на поле колхозники. Взял чуть правеё, чтобы обогнуть её. И вдруг слышу: «Бу-бу, бу-бу». Что за чертовщина! Потихоньку подполз к этой куче навоза – точно, оттуда бубушка доносится. А он, гад, сделал в куче нору, вырыл под ней небольшой окоп и сидит там, под нос что-то бубнит. Ну, кто бы мог подумать, что он своё логово в дерьме устроит. Вот так вот, дочка, – закончил свой рассказ Василий Петрович.

– А что же с немцем? – спросила Маша.

– Ну, этого тебе знать не надо, мала ещё. А вот про хитрость его расскажу. Ведь он чего удумал-то: прикрепил многозарядную винтовку в танке, просунул её в дыру, привязал к курку проволоку, и как только стрельнёт – дерг за проволоку, винтовка тоже стреляет. Вобщем, сделал отвлекающий маневр – ну, будто бы в танке сидит. А я вот живой остался, – вздохнул дядя Вася, – правда, награды не дали: ни медали, ни той, что мне комбат обещал.

– Мой папа тоже на войне был, – тихо сказала Маша, – живой остался, а после войны от осколка умер.

– Война, дочка, это такая противная Баба-Яга, – отозвался дядя Вася, – она ещё долго пакостить будет. А ты хорошо стреляешь, у тебя есть способности. – Василий Петрович положил на плечо девочки руку. – Хочешь заниматься стрельбой?

Маша молча смотрела на него, не зная, что ответить. А дядя Вася нажимал:

– Я схожу к директору, попрошу, чтобы он отпускал тебя раза два в неделю на тренировки в город. Ну, как?

Город, свобода, новые люди, кинотеатры, мороженое! Кто из детдомовцев не мечтал погулять по городу без надзирательства, без надоевшего строя, а просто сам по себе. Это и разрушило все колебания Маши, с этого и началась Машина спортивная карьера.

4

В тире было холодно. Власти топили плохо, потому что бросали в топки котлов не уголь и газ, а ассигнации, которых с каждым днём становилось всё больше и больше, а их покупательная способность – ниже ниже. За кучу угля нужно было заплатить грузовик денег, которых было много и у кого угодно, только не у властей.

Маша положила руку на чугунную батарею – та еле теплилась, но грела. «Значит, не умрём», – подумала она и прошла в свою конуру на втором этаже пристроя, мельком взглянув на окованную железом дверь оружейки – замки и пломбы были на месте. Из другого конца коридора прихромал дюжий старичок, открыл дверь и через порог, не поздоровавшись, спросил:

– Мария, мне идтить-то можно?

– Иди, дядь Петь, отдыхай. Как тут, никто, ничего, не озоровал?

– Не-е, счас, слава Богу, милицейские несколько раз за ночь приезжают. Да и мне не спится, у стариков жизнь длинная, а сон короткий. Ну, пойду я, бывай здорова, дочка. Как сынок-то, пишет? – снова высунулся в дверной проём старик.

– Пишет, только редко да бестолково.

– У молодых оно так: ногами бы хоть куда убежал, а умишком ленятся. Ну, я пойду, пожалуй. Старуха, наверно, печь натопила, греться буду. Что-то назябся я за ночь.

Маша любила приходить на работу пораньше, привычка выработалась с тех пор, когда она водила Сашку в садик, а потом и в школу. За час до прихода своих немногочисленных сотрудников она успевала прибрать на столе, проверить оружейку, вскипятить воду для кофе и посмотреться в зеркало. А что, она ещё ничего! Ей ещё никто не даёт больше сорока, хотя хвостик-то уже приличный вырос.

Приготовив и выпив кофе, она включила приемник:

– …совет безопасности Российской Федерации принял решение о вводе войск на территорию Чеченской республики для разоружения незаконных воинских формирований и восстановления конституционного строя…

В этот момент выстрелом хлопнула входная дверь, а Маша непроизвольно вскрикнула:

– Господи, Сашенька!

Она почувствовала, как в левой стороне груди разлилось тепло, а сердце словно сжало раскалёнными тисками. Крепко прижав обе руки к болючему месту, она медленно опустилась на стул и застонала.

В этом положении её и застал тренер-стендовик Гриша Парятин. Он, как всегда, вошёл, насвистывая «Прощание славянки». Отвратительная, как он сам признавался, привычка осталась у него с флотской службы, где, по его словам, он истрепал в швабры восемь пар ботинок. Гриша пристально поглядел на свою начальницу и, опустив свист с соловьиного до баса, удивлённо спросил:

– Ты чего, старуха?

Но, заметив на её лице бледность и прижатые к груди руки, бросился к графину.

– На-ка вот, глотни морской. Видно, голубушка, ты в девятый вал попала.

Маша выпила воду, кивнула головой в знак благодарности и глубоко и часто задышала. Немного подождав, Гриша потребовал:

– А теперь рассказывай, что стряслось?

Маша посмотрела на него замутнёнными глазами и тихо сказала:

– Что-то с Сашкой неладно.

– Письмо?

Она помотала головой и постучала кулаком по левой стороне груди.

– Не знаю, может, да, а, может, и нет. Вот оно, моё письмишко. Никогда не верила в эту хреновину: чувствия, предчувствия. А тут, как гирей кто хватил. Ты слышал по радио о Чечне?

Гриша заложил руки за спину и широко заходил по кабинету:

– Слыхал, – с вызовом ответил он. – Ну и что из того? Мало ли чего болтают по радио. Ну, поиграют военные кулаками да мускулами и разойдутся. Не будут же свои со своими воевать! Ты, старуха…

– Да брось ты меня старушить, чёрт бы побрал тебя, белобрысого! – В сердцах закричала Маша. – Неужели ты не понимаешь – восстановление конституционного порядка! А мой Сашка в спецназе МВД служит, значит и в Чечню ему прямая дорога. Понял ты!?

Гриша сел, поднял голову, обнажив острый кадык, потом закурил, предложил ей:

– Будешь? Ну, как хочешь, иногда помогает. Надо обсудить… – Чувствовалось, как он проглотил «старуху». – Письма пишет?

– Да какие там письма – одни конверты, а в них одно и то же: жив, здоров, кормят хорошо, чего и вам желаю, – зло ответила Маша.

– Нормально, – задумчиво произнёс Гриша.

– Чего тут нормального? – взвилась Маша

– А что он по-твоёму должен писать: как портянки стирает, палубу драит, картошку и гальюны чистит, или как боцмана тебя за вихры таскают? Так что ли?

– У них палубы и гальюнов нет, – тихо сказала Маша.

– Чего?

– И боцманов тоже нет, – ещё спокойнеё добавила Маша.

– А-а, ну тогда порядок, – согласился Гриша и сел на скрипучий стул.

– Что же мне делать, Гриша? – жалобно спросила Маша.

– Ехать надо, мать. – Гриша встал, подошел к форточке и выщелкнул в неё окурок. – Если уж тебя так припекло, всё равно не успокоишься. По себе знаю. Адрес Сашкин знаешь?

– Знаю, знаю. – Маша спохватилась. – Но это же так далеко, в Питере, в Петербурге. Я была у него год назад, нет, уже немного подольше. Жаль, белые ночи тогда не застала. А часть ихняя прямо в центре, у самого Зимнего Дворца, представляешь! Красота! Там ещё атланты стоят, от них через мостик всего двести метров до их казарм. Говорят, там раньше не то Семёновский, не то ещё какой-то полк размещался.

– Нормально, – ответил на её восторги Гриша. – Тогда пиши заявление.

– Какое заявление?

– Ну, что ты на время своёго начальственного отсутствия возлагаешь свои обязанности на своёго надежного товарища Григория Парятина, ввиду… И так далеё. Ты же знаешь.

Маша тут же повисла на могучих плечах Парятина и закричала:

– Гриша, родненький мой, дай я тебя расцелую!

Парятин с улыбкой поднял руки:

– Вот этого не надо, меня после поцелуев, особенно вот таких молоденьких и красивых старушек, начинает штормить. А штормов и авралов я не люблю. Ты пиши, а я сейчас приду.

Когда Парятин со свистом вышел, Маша быстро написала заявление и взялась за телефон.

– Здравствуйте. Фасовочная? Попросите Галину Тихоновну Фильчакову. Галка, ты? Привет. Ты когда на работу вышла? Ага. Давно, давно не виделись. – Она засмеялась. – Слушай, а я к Сашке собралась… Ничего я не сошла. Да чо ты ревёшь-то, дура? Ну, съезжу, повидаюсь и – назад… Ну ладно, пару коробок принеси, «Ассорти» и «Птичье молоко», Сашка его любит. Да, слушай, чего я тебе позвонила-то: где мне твоёго Гошку найти? А чей же он, мой, что лива? Так… Так… А ещё? Да он что, во всём городе сразу живет? Где? На свалке? Или на рынке? Да ты с ума сошла, я что – по помойкам шариться буду! Ну и бизнес нашёл твой благове… Ну, ладно, ладно, извини. Целую!

Маша положила трубку, посмотрела в замутненное сырым налетом окно: тишина, серость, затхлая, прокуренная комната и пустота. Может быть, от этой серости и пустоты снова защемило сердце. Ах, Сашка, Сашка, сыночек мой родной, ты так далеко от меня, а сердце теребишь, будто рядом. Хотя нет, когда он был дома, сердце даже не ворохалось, разве что иногда, когда набедокурит или задержится где-нибудь. А тут сердце расшалилось, будто его кто за ниточку дергает.

Чёрт, выругалась про себя Маша, неужели этого Гошу придётся искать по всем городским помойкам! Вот дура-то, что сразу этот видик не сплавила, а теперь ищи-свищи этого Гошу. И Гришка куда-то подевался. Ну ладно – переживёт. Она написала заявление об отпуске, подвинула его на середину стола и прижала чашкой с так и недопитым холодным кофе. Прислушалась – в тире кто-то уже был, раздавались щелчки выстрелов. Она закрыла кабинет и вышла на улицу.

– Ну что за погодка чёртова! – выругалась она и бр-р-рыкнула от проникающей под одежду свежести. Всего час назад шёл ледяной дождь, несколько минут назад висела хмарь и сырость, а сейчас, лишь только небо покрылось голубыми проплешинами и между туч стало скакать солнце, природа повеселела, а город ожил.

5

До железнодорожного вокзала Маша добралась на тряском, скрипучем трамвае и, пройдя здание вокзала, устремилась к выходу на перроны. Здесь, по словам Галины, мог находиться её незабвенный Гоша. У широких дверей застекленного перехода, которые безостановочно махали створками, как напуганные птицы крыльями, сидело и стояло несколько рядов попрошаек, нищих и бомжей, торговцев пирожками, сигаретами, газетами и прочими товарами, необходимыми в дороге. Она обошла ряды, словно интересуясь товарами, но того, кто ей был нужен, среди этого сброда не оказалось. Да она и не верила, что среди этих опустившихся, пропитых, небритых, одетых в потёртые, засаленные одежды людей мог находиться Гоша.

Решила на всякий случай порасспросить, подошла к трём бомжеватым типам, по её мнению, больше подходившим к друзьям Гоши, которые потягивали из горлышек пиво. Она не знала, как к ним обратиться, и потому напрямую спросила:

– Гошу не видели сегодня?

Один из них – седой, высокий, в коричневом берете на голове – низко поклонился ей и с усмешкой сказал:

– Здравствуйте, сударыня.

Лицо его дышало приветливостью, а глаза излучали ум, и если бы не небритая физиономия и не синие круги под глазами, она бы подумала, что этот человек интеллигент – художник или писатель. Маша растерялась и автоматически ответила:

– Здрасьте.

Затем к ней повернулся другой – в потертой кожанке и с повязкой на голове, похожей на тюрбан – и также ласково сказал ей:

– А теперь до свидания, мадам.

– До… – Только теперь до Маши дошло, что над ней попросту издеваются. Она хотела сказать что-то дерзкое и обидное в ответ, но, увидев невозмутимые, побеленные спины бомжей, поняла, что этих людей никакими словами не проймешь. Она резко развернулась и, опустив голову, направилась к выходу. Но через несколько шагов наткнулась на синий потертый плащ и подняла голову. Перед ней стоял мужчина неопределенного старческого возраста, от шестидесяти до восьмидесяти лет, с окладистой, невероятно черной бородой, ссохшимся, как у мумии, лицом и широко раздвинутыми губами. Но Маша почему-то с первого взгляда поняла, что он не смеялся, а улыбался. Голос у него был ровный, басовитый:

– Извините меня. – Он прижал правую руку к груди. – Я случайно слышал ваш м-м разговор. Вы ищете Гошу Телешина? Его сегодня здесь не было.

– Спасибо, – ответила Маша почти сквозь слезы. Она чувствовала благодарность к этому незнакомому старику. Потом махнула рукой в сторону троих мужчин. – А эти…

– Я понимаю вас, и смею заверить, что они понимают не хуже меня. Дело в том, что у людей, которые вынуждены вести такой образ жизни, очень обостренная психика, они мгновенно реагируют на неадекватность ситуации, точнеё – на пренебрежительное к ним отношение.

– Но ведь я… – начала возражать Маша.

– Вы просто с ними не поздоровались, – ответил на её возражение мужчина. Маша почувствовала, как её лицо поплыло пятнами, и опустила голову.

– Да, наверно, вы правы.

– Ну вот, видите. – Мужчина почему-то причмокнул. «Зубы, видно, вставные», – догадалась она. – Но они не злодеи и не разбойники, у них просто фигуры такие большие, а в душе они – дети, вот они и обижаются. Да, времечко сейчас, – он помахал рукой над головой. – Как сказали бы в старину – смутное, безвременьице, лихолетье. Жизнь перекосилась, и те, кто был никем, вдруг стали всем, а вот они… Вы знаете, кем они были раньше? Вон тот, что пониже, ведущий конструктор завода, сократили по штатам, а молоденькую секретаршу оставили. Седой, с которым вы разговаривали, писатель. Вы представляете, всю жизнь писал про грандиозные стройки, про трудолюбивых людей, про подвиги. И вдруг в один момент это никому не стало нужно, а детективы он писать не может и не хочет. Третий… Ну вы и так всё поняли. Не правда ли? Так что вы их простите, Бога ради. И меня тоже, – неожиданно добавил мужчина и так быстро отошёл от Маши, что она ничего не успела ему ответить.

Она украдкой покосилась на троих мужчин и вдруг увидела обращённый на неё глаз седого, который вдруг подмигнул ей. Маша отвернулась и почти бегом направилась к выходу.

Рынок был от вокзала недалеко, три остановки Маша проехала с комфортом. В автобусе было лишь с десяток стариков и три девчонки, хихикающие на задней площадке, и она просидела всю дорогу, любуясь полупустынными улицами и яркими афишами гастролирующих заезжих звёзд. Но на самом рынке царил праздник продажи глаз. В глаза сразу бросалось, что народ здесь хорошо живёт, в основном, по те стороны прилавков, на которые были выложены… Вобщем, всё. При виде изобилия желудок Маши что-то сердито проворчал. Она понимала, что сейчас она не властна над этим обжорой, над тем, кто сидел внутри, а заставить его замолчать было не в её силах. Нужно было хоть что-то кинуть ему в пасть, и Маша пошла по рядам.

Нос развернул её в сторону нехуденькой мамаши, перед которой лежали аппетитные куски копченой корейки с чистейшим срезом розового мяса и белоснежного сала.

– Почём, тетя? – спросила Маша, еле сдерживая слюни во рту.

«Тетя», розовощекая, сдобная бабенка лет шестидесяти, сама похожая на ухоженную свинью, аж подскочила на ящике и завизжала:

– Берите, берите, женщина – не пожалеёте. Свеженькое, сочное, прямо тает во рту, только три дня как закололи. Двадцать семь тысяч всего. Нет, за двадцать пять отдам, – затараторила торговка, увидев сгустившийся Машин взгляд. – Дешевле ни у кого не найдете, женщина. Берите, берите!

Маша представила, какими глазами будут смотреть на неё жадные торговки, когда она вытащит из кошелька остатки своёй зарплаты, полученной ещё в прошлом месяце, и виновато сказала:

– Жирновато больно, мне бы попостнеё.

Тут же коршуном вскинулась соседняя торговка, словно увидела желанную добычу.

– У меня посмотрите… Вот, постненькое, попробуйте. Если возьмёте, на три тыщи ещё сбавлю.

Торговаться Маша не умела и наверняка спустила бы последние деньги, если бы сзади не подошёл парень с девочкой на руках.

– Привет, бабуленьки-рекетуленьки! Ещё не всех обобрали? – со смехом поприветствовал он торговок своим зычным голосом.

«Рекетуленьки» вдруг присмирели, а покупатели сгрудились около прилавка, привлеченные бесплатным представлением.

– Да какие же мы рекеты, или больше всех берём! – Возмущенно начала оправдываться торговка, меча свой взгляд по сторонам, словно оправдываясь перед народом. Она взяла в руку кусок корейки, который только что предлагала Маше за двадцать семь тысяч. – Вот это по двадцать два продаю, даже за двадцать отдам. А это вот, немножко заветренное, за восемнадцать тыщ отдам! А он – рекеты, рекеты!

– Слышите, люди, – не поворачиваясь назад и глядя продавщице прямо в глаза, громко говорил парень, – Она за восемнадцать отдает! На рынке, небось, мясо за десятку да оптом брала, а тут такую цену заворачивает!

Мамаша, воровато стреляя глазами, притянула парня за рукав и тихо, в ухо, спросила:

– Послушай, касатик, а ты за сколько хочешь взять?

Парень также тихо ответил:

– За пятнадцать полтора кило возьму. Тебе навар пятьдесят процентов. Мало что ли?

– Хорошо, хорошо, касатик, выбирай, какое тебе глянется.

– Вот это, – показал парень на розовую корейку. – Да гляди, не обвесь.

Пока парень не ушёл и гугукал со своёй дочкой, Маша тоже подошла к прилавку. Её корейка вытянула на шесть тысяч. В соседнем киоске она купила булку, прикидывая в уме, на сколько вытянул бы этот вожделенный кусочек, если бы она взяла его по двадцать пять тысяч за килограмм, и ужаснулась – десять тысяч! Вот что значит уметь торговаться!

Уписывая свой отвоёванный кусок, Маша наблюдала за тем, что будет происходить дальше. Мамаша, не моргнув глазом, называла прежнюю цену, и покупатели, морщась, отлетали от прилавка, как срикошетившие мячи. Но вот прямо к прилавку, солидно урча, подкатила иномарка, из которой выкатился небольшого роста «колобок» в кожанке и разноцветных шароварах и подошёл к прилавку. Сзади него словно из-под земли возникли два бритоголовых «каравая».

Мамаша тут же вытянулась в струнку, вытянув крашеные губы в полуулыбку. Вытаскивая из внутреннего кармана куртки небольшой чемоданчик, «колобок» спросил:

– Почём, мать?

– Тридцать, – не моргнув глазом, ответила мамаша.

– Беру всё, – огрызнулся «колобок».

«Все» вытянуло на сто восемьдесят две тысячи, чуть меньше Машиной зарплаты. «Колобок», не глядя на продавщицу, кинул на прилавок четыре купюры по пятьдесят тысяч и проворковал:

– Сдачи не надо, на остальное котиков своих покормишь. Возьми, – приказал он одному из «караваев» и покатился сквозь толпу назад, к своёй машине.

Маша подивилась на психологические приемы покупателя с дочкой и продавщицы, которая в один момент вычислила выгодного покупателя. Нет, она бы так никогда не смогла ни торговаться, ни обманывать. Перекусив, Маша завернула остатки корейки в салфетку и положила в сумку. Гошу она нашла по пышной рыжей шевелюре, возвышающейся среди базарной толпы. «Слава Богу, – подумала Маша, – не придётся искать его по свалкам и помойкам». Гоша стоял у легковой машины, водитель которой сунул в его лапищу деньги, хлопнул дверкой и уехал.

Острый Гошин взгляд сразу высмотрел худенькую Машину фигурку:

– О-о-о, сколько лет, сколько…!

– Ну, хватит, Гошка, придуриваться, у меня к тебе дело.

Гоша развёл руки и заржал:

– Ну, дело я люблю, только не слишком грязное. Ой, погоди, мать, я один секунд.

Он подскочил к подъехавшей «девятке», о чём-то переговорил с водителем и снова подошёл к Маше.

– Слушай-ка, Машуля, мне действительно некогда сейчас, говори, зачем пришла: дело пытать или от дела лытать?

Она ответила:

– Ну, про твои чистые дела я наслышана, а чем ты здесь занимаешься, никак не пойму.

– Да вот, машины охраняю, – весело ответил Гоша. – Ты понимаешь, мать, власти не разрешают делать автостоянку, правила какие-то мешают. А всем давно известно, что чем больше правил, тем больше дорог, чтобы их объезжать. Но ведь люди приезжают на рынок, а машину поставить некуда. Да и ворьё замучило. Вот мы и открыли тут бизнес.

– И помногу зарабатываешь?

– Да нет, так, штук по двести, иногда по триста.

– Не густо, Гоша.

– Не густо, конечно, некоторые и по пол-лимона за день наскребают.

– За день!? – закричала Маша.

– Ну не в месяц же, чудачка ты эдакая. Кто ж за такие гроши месяц будет пахать?!

– А что за бизнес у тебя на помойке?

– Уже и об этом доложили, – с укоризной ответил Гоша. – Да всё просто: рубероидный завод стоит, макулатуру не принимают, а на свалках много бомжиков, они целыми днями в этом мусоре ковыряются, бутылки ищут, а заодно и бумагу в кучу складывают. А чего бомжику надо, ну дашь ему за это бутылку водки да полбатона колбасы – он и рад. Ну ладно, Машуня, давай, говори, что у тебя за дело.

– Видик продать надо.

Гоша пристально посмотрел на Машу:

– То её уговариваешь, словно целочку, а то сама прибежала. Случилось что?

Маша тяжело вздохнула:

– Сама не знаю. Хочу к Сашке съездить. Сейчас вон что на Кавказе твориться, вдруг и его туда засунут. Вобщем, деньги нужны, у меня, как ты понимаешь, своёго бизнеса нет.

– Понятно, ну, надо, так надо. Как скоро?

– Вчера.

– Понятно. Ну, цену ты знаешь: двести зелеными, десять процентов моих.

– Гоша, ты садист! В прошлый раз – помнишь, когда я тебя зубровочкой угощала? – ты говорил совсем другое.

– Верно, тогда и день был другой, и покупатель другой, а теперь дня того нет, и покупатель уже далече, а сегодня это тебе больше надо, а не мне.

Маша поджала свои тонкие губы и дёрнула ноздрями – Гоша знал, что это плохой знак, он успокаивающе положил на её плечо руку, ласково проворковал:

– Да погоди ты, не кипятись. Пивка хочешь?

– Пивка? В этой вонючей забегаловке?

Гоша улыбнулся:

– Обижаешь, мать. Найдём что-нибудь получше. Пошли. Только подожди минутку, я своёму напарнику кое-что шепну на ушко.

Через несколько минут они уже пробирались через орущую, хаотическую, нервную толпу к какому-то красному сараю без окон постройки века эдак девятнадцатого-восемнадцатого. Гоша остановился у обшарпанной железной двери, постучал в неё условным стуком, и она, словно по-волшебству, растворилась. Девушка в бордовом костюме, увидев Гошу, ласково пригласила их войти. Они прошли по длинному коридору с многочисленными дверями и через плотную портьеру попали в небольшой райский уголок.

Полукруглый зал сверкал зеркальной радугой витрин уютного бара, на светлом лаковом паркете стояли гипсовые вазоны с пальмами, а со стен свисали пышные водопады аспарагуса. В зале было с десяток столов с мягкими розовыми овальными креслами, за которыми сидело человек десять клиентов, попивавших пиво из высоких глиняных кружек. Из стереоколонок легким эфиром расплывалась тихая музыка. Гоша показал на угловой столик.