Мелкотравчатая явь

Я кидаю пустую банку в урну и сажусь обратно на диван.

Что же он хотел мне этим сказать?

Электростанция не видна отсюда из-за домов. Что же это значит?

Я ложусь снова под одеяло и разглядываю небо. Луна на горизонте выползла чуть правее и выше, загородив собой туманность, которую я рассматривал до появления Грача. Облака в том же месте разошлись в разные стороны. Одни почернели, потому что их перестала подсвечивать луна, и они стали похожи на крадущихся чертей, над другими засветились яркие нимбы и они стали напоминать ангелов, трубящих в трубы. Я лежу и наблюдаю за этим действом. Медленно, но оно все же происходит.

Я предчувствовал беду – она и случилась. Взрыв. Я не умер. Мой круг не закончился и я не стал опять ни Взглядом, ни полностью не исчез из этого мира. Я выжил. Умерли другие люди.

Я пробую переставить местами эти данные и дополнить. Предчувствие – взрыв – балка – Рчедла вытаскивает меня – смерть людей – руины – огонь – улица – дом – смерть людей.

Глупая цепочка, все было не так. Это даже не данные, а последовательность получается какая-то. «А если наоборот?» – мыслю я. Смерть людей – дом – улица – огонь – руины – Рчедла вытаскивает меня – балка – взрыв – смерть людей – предчувствие. Все равно чушь получается. Тут нужно что-то, от чего можно отталкиваться. Начало – середина – конец. Нужна какая-то система. И почему Грач мне так сказал? Неужели не мог мне намекнуть чуть больше…

Я снова слышу стук в дверь. Такой же, как и в прошлый раз. Я гляжу на часы в углу, стрелка указывает на половину первого ночи. Почему всем понадобилось приходить ко мне сегодня ночью?

Я открываю дверь, ожидая увидеть у ног Грача, но взгляд мой натыкается на черные туфли без каблуков. И чуть худые ноги. На одной из них красуется бинт с большим темным пятном от крови, кажущимся в ночи сиреневым.

– Мне не спится, – произносит Рчедла и смотрит не на меня, а куда-то в сторону. Вернее, она сверлит глазами дверной косяк, а боковым зрением смотрит на меня. Я как-то могу сразу это определить.

– Что же, проходи. На небе сегодня показывают бой ангелов с демонами. – Я улыбаюсь ей, скрывая, что я ее совсем не ожидал. Более того, на сегодня я планировал в своей голове спасение от индейцев. Как в школе на уроке физики, ковбой a спасается от индейца b…

Она проходит, снимает фиолетовый вязаный жакетик и вешает его на один из двух крючков в прихожей.

Я ложусь обратно на диван. Она садится рядом.

– Мне было страшно дома.

Я киваю и смотрю на нее. В лунном свете ее глаза блестят, как мокрые угли.

– В голову все лезли мертвецы. Понимаешь, очень трудно быть дома, когда настолько привык к своему жилищу, работе и погибшим людям, что не мыслишь их по отдельности. Дома такое чувство неуютное, как будто не хватает одной стены, а там, где она должна быть – скалистый обрыв. Очень неприятное чувство.

– Я рад, что ты пришла, – говорю я ей. Она склоняется надо мною. Волосы падают с ее головы мне на лицо, как новогодние гирлянды, разве что, не светятся. У меня возникает желание ее поцеловать. Но я ничего не делаю. А она как будто специально щекочет мне лицо и смотрит прямо в глаза. В ночной тени люди выглядят намного естественней. Раскрывается их истинная сущность. Я гляжу Рчедле в глаза и вижу высокую траву, колышущуюся на склоне того обрыва, должно быть, про который она говорит. Ночь. Облачно. Вдали, над горизонтом, виднеется желто-красное огниво на тучах – это свет города в них отражается. Но это вдали, а здесь, совсем близко, ветер, то едва коснется пары стебельков, то обхватит всю поляну, колосья и листья травы и вихрем полощет их в своих теплых порывах, точно меж гигантских невидимых пальцев. Такая вот у нее, на мой взгляд, сущность.

Это происходит где-то минуту. Затем она ложится рядом, не снимая туфель.

– Ты похож на кактус.

– Это почему? – удивляюсь я.

– …диковинный и колючий, —как будто не слыша меня, говорит Рчедла.

– Почему? Это как?

Ангелы на горизонте немного растворились, один бросил трубу и в ошеломлении смотрит на чертей, а другой даже перевернулся на девяносто градусов, как будто улетает вдаль. Тем временем, черти подкрались прямо под луну, а двое из них, кажется, даже накололи ее на вилы и глумятся. Ангелы ретируются и не знают, что делать. Интересно…

Рчедла, видимо, смотрит в то же место, но никакого боя, наверное, там не видит.

– Ну, до тебя дотронуться трудно, понимаешь? Я не буквально, конечно, говорю. Просто ты уж очень заковыристый какой-то… Сам себе на уме.

– Честно говоря, ни разу не видел кактусов самих себе на уме. – Пытаюсь пошутить я.

– …но это и притягивает.

Я закидываю руки за голову и пробую представить хранителя луны – кактус. Получается что-то вроде шарнирного человечка, сплошь в иголках и с кусочком звездной материи в руках.

* * * *

Просыпаясь, в полубреду я вспоминаю детали старого советского мультика, где кто-то протирал звезды тряпочкой очень старательно. То ли ежик, то ли какой-то еще зверь… Подробности вспомнить не удалось. Очень уж такая вещь эта – память, трудная.

Меня выписали из больницы вчера и я жил у своей подруги. «Так будет лучше», – говорила она, а я соглашался.

«Что же имел в виду Грач», – снова задал я себе вопрос. Жалею ли я о разрушении электростанции? Горюю ли? Да. Как только я нахожу себе место в мире, что-то рушится кардинально. В этом-то все и дело. А, если правильнее, в причине этого как раз все не так. И эта причина во мне. В каком-то смысле я поспособствовал уничтожению генератора. Я все время даю какой-то толчок, причем вполне сознательно, к разрушению, затем хочу все наладить. Иногда выходит. Но в большинстве случаев, разрушение потом трудно остановить. Как в синергетике, система, достигая пика, рушится. Значит, это я довожу все до пика, что бы то ни было, а затем все валится к черту само по себе…

Индейцы окружили меня, привязывают к столбу, поют победную песню и хотят принести меня в жертву своим непонятным мне богам, а я стою и молю небо помочь мне. Не смиряюсь, не молю о пощаде, а мысленно сверлю небо глазами. «Но это еще не конец», – как в старом анекдоте.

Это еще не конец.

И я могу даже не надеяться, конца не будет. А прерии разряжаются маревом, которое, кажется, ждет от меня чего-то.

И несет, как будто я еду в полупустом автобусе куда – не понятно. Напоминает песню Deftones.

Hear I lay

still and breathless,

Just like always

Still I want some more.

Mirrors sideways —

Who cares what’s behind?

Just like always

Still your passenger…

Веди быстрее, нажми на газ! А куда едем – неясно. И вся моя свобода заключается лишь в том, чтобы ходить по салону автобуса. В беспомощно замкнутом пространстве… А в углу этого автобуса какие-то люди стоят. Трясясь, держатся за поручни. Один из них читает книгу, другой, зевая, смотрит на прозрачно-непонятный пейзаж за окном, мелькающий, как кадры черно-белого фильма. Девушка слушает плеер, облокотившись на горизонтальный поручень.

В зеркале на лобовом стекле мелькают глаза водителя. Обычные глаза, неприметные. Посмотришь на них, отвернешься – и тут же забудешь. Глаза, каких миллиарды. Лица не видно.

Roll the window down.

This cool night air is curios.

Let the whole world look in.

Who cares who sees anything?

I’m your passenger…

Я открываю окно, этот ночной воздух потрясает своей холодностью и свежестью. А за окном, хотя и есть что-то, но оно либо пролетает – и не заметишь, либо силуэты не разберешь – слишком темно.

Водитель, быстрее! Я уезжаю от себя. Я – твой пассажир.

I’m your passenger…

Don’t pull over… This time won’t you please… Drive faster!!!

Хотя, песня не совсем о том, да вот только моего положения это не меняет. I’m your passenger… И с этим ничего не поделаешь.

Слишком много образов. Слишком мало реальности…

Университет. Шла пара физкультуры, на которой я не появлюсь еще два месяца и двадцать один день. Я бродил вдоль окон, открывавших золотистый вид на заречье. Это был дальний план. А на переднем – два высоких скрученных дерева, какая-то петляющая тропинка между ними, деревянные дома с деревянными заборами.

Я присел на один из стульев. Их списали из актового зала и переместили сюда. Они старые, драные, и запах от них, как от подмышек, об которые долго терли денежную купюру. Не сказать, чтобы я видел такие подмышки, просто такая родилась ассоциация. Затем в голове начала сама по себе придумываться история про олигарха, который долго бегал в фирменной фуфайке от Армани вокруг своих владений, а затем вернулся к себе в кабинет, снял фуфайку и стал с блаженным видом, запыхавшись, натирать подмышки пятьсотевровыми купюрами.

Я выбросил этот ядреный бред из головы и продолжил разглядывать пейзаж за окнами, уже с этой позиции. Удивительное дело, подумал я. В левом окне все выглядит живым, летают птицы и колышется береза. Чуть дальше – работает башенный кран. А в правом – все застыло и стало неподвижным, как мамонт, которого поглотил ледник, а он даже не дожевал свою любимую траву: деревья, птицы (я встал со стула), рядом с оградой университета – автомобиль, кустарники какие-то, – все выглядело как на пластилиновом проекте третьеклассника.

– А это что, Максимка?

– А это дом, в котором мы живем. С Белькой.

– Может, с белкой?

– Нет, с Белькой! Это имя моей собаки.

Окрошка в голове никак не унималась. Приходили в мою голову какие-то невнятные мысли, совершенно без стука, наливали себе чаю и садились ко мне на диван пить его, а затем я их вышвыривал пинком. Но они возвращались. И так – чуть ли не весь день. К вечеру они стали принимать более разумную форму. Мы с девушкой сегодня занялись любовью. После чего я долго испытывал смешанные чувства и спрашивал себя, что это было. Было хорошо. Голова прояснилась, к девушке я стал испытывать большую и трепетную нежность, как у меня бывает после этого. Единственное, сам процесс как-то выскользнул из памяти и исчез где-то в области паха, оставляя внутри меня приятное ощущение пустоты. Приятных «пустот» в мире не так уж много. Секс – путь к одной из них.

Мы лежали в постели и с наслаждением разглядывали потолок, обмениваясь странными репликами, которые нас, впрочем, вполне устраивали.

– Ты когда-нибудь видела Фила Корнера?

– Нет. А кто это?

– Не знаю, забудь. Я не знаю, зачем спросил.

– Тятенька! – Почти выкрикнула она, быстро щупая меня за ребра.

– Кто? Фил Корнер? – Покорчился я от щекотки.

– Нет, ты.

– А что это – Тятенька?

– Ну, я же тебе уже говорила. Это все самое замечательное в мире, это такое… такое славное что-то… такое… Тятенька. Ну это нечто непередаваемое, вроде чувства любви. Нечто необъяснимое до конца и то, что можно объяснять бесконечно. Вот как. – Она, казалось, сама удивлялась тому, как объяснила.

– А… вроде Инь-Ян?

– Да, точно. Вроде того…

Шел двенадцатый час.

Я пытался вспомнить, что такое «тятенька». Сказать по правде, это было не единственное слово, которым она меня называла. Было еще огромное множество коверканных слов с уменьшительно-ласкательными суффиксами. Тятенька… То ли в «Грозе» у Островского видел это слово, то ли еще где-то. Тятя – это папа. Так, или нет? Так.

«Мне нужно с кем-то поговорить», – стреляло в голове. И даже есть с кем. Проблема есть – а как говорить и что – понятия не имею. Видимо, я слишком сильно увяз в самом себе. Безнадежно тону в своем болоте все больше и больше. Не то, чтобы я не доверял своей подруге. Просто все равно то, что я хочу сказать, сказать не выйдет. Вот мои ноги все больше и больше уходят в бездонную топь. И я уже по колено. Вот я сейчас сделаю шаг – и утону еще глубже.

А схватиться не за что. Замкнутый круг. Слишком много образов, слишком мало реальности.

И что самое досадное, это еще не конец.

Хотя, я с уверенностью мог сказать, что образная реальность – тоже реальность.

Я поцеловал подругу и продолжил читать книгу, которую отложил полгода назад, летом.

* * * *

Сражение в небе застыло. То ли ветер утих, то ли на этом история кончилась: черти глумятся над луной, ангелы вконец капитулировали. Остается лежать лишь труба одного из них.

Вечер кажется мне удивительно длинным, но от этого мне только комфортнее. Превозмогая себя, поднимаю голову, гляжу на часы: с момента, как пришла Рчедла, прошло всего полчаса.

Смотрю на Рчедлу. В этот самый момент я понимаю, как хочу ее. Хочу сдернуть с нее блузку, вдохнуть запах ее тела, потереться кончиком носа от одного соска до другого, плавно, ритмично, точно я не человек, а метроном. Легонько обхватить один из них губами, прикоснуться языком, а она закроет глаза, выгнется дугой и застонет. Затем я не стану снимать с нее юбку, а…

Что-то внутри меня останавливает. И я соглашаюсь, что еще рано. Хотя, с одной стороны, вот она, дружище, лежит у тебя в постели – бери ее. Но все же я так не могу. Возможно, я сноб, зануда, но все не так. Атмосфера не для этого. Рано. И я незаметно разочаровываюсь в себе – мне как будто бы нравится, что я себя торможу и ограничиваю. Возможно, когда она шла ко мне – она знала, что что-то будет. И я так сначала думал.

Я повернулся на бок, лицом к ней и продолжил ее разглядывать. На вид ей лет двадцать. Она не красавица, но что-то в ней есть. Я имею в виду, если она чем-то берет, то далеко не красотой, хотя чисто внешне она симпатичная. Она выглядит очень нежно. Гляжу на нее – и впечатление о ней как о травянистом луге – растет. И чем больше гляжу – тем больше мысли теряют всякое значение…

Don’t pull over… This time won’t you please… Drive faster!!!

Я сегодня не займусь с ней сексом. Нет. Надо остановиться. Не то время…

Моя рука касается крохотной пуговки на ее блузке. Пуговица маленькая, а петля для нее большая, и в голове рождается беззвучный вопрос: как блузка вообще от этого не расстегивается. Но мои пальцы не без труда расстегивают ее. Парадоксальная блузка. Рчедла не двигается. А я продолжаю расстегивать пуговицу за пуговицей. Их, как мне показалось, много. Я насчитал двенадцать. Двенадцать крохотных пуговок я плавно выпускал из больших петель. Одна за другой они освобождались. И вот теперь я повисаю над ней и мельком смотрю ей в глаза, будто чтобы не спугнуть. На ее лице обнаруживаю слабую улыбку, но этого вполне достаточно, чтобы подбодрить меня. Целую ее в щеку, висок, затем оставляю поцелуй над ее губами. Ее губы автоматично смыкаются в поцелуе, не достигающем цели, меня. Затем я касаюсь ее губ своими. И, кажется, это даже не поцелуй. Потому что он был так аккуратен и медленен, как состыковка спутника с орбитальной станцией. Иных ассоциаций не появляется.

Я откидываю мысли прочь. Все, кто мне сейчас нужен, всё, что мне сейчас нужно – это она. Я продолжаю целовать ее в маленькую ямку между ключицами, касаюсь пальцами ее шеи, целую там. Она слегка подрагивает, но, кажется, ей это нравится. Далее я убираю полы ее блузки, и на меня с трепетом глядят два розовых соска, каждый из которых я целую. Я глажу ее грудь руками и продолжаю целовать соски. Она, наконец, закрывает глаза.

Затем я прокрадываюсь ниже, целуя мягкий живот над пупком. Глажу ноги, стараясь быть как можно более нежным.

В моих движениях остается присутствовать какая-то судорожная неуклюжесть, как и всегда, когда данную девушку ласкаешь впервые. Мне не нравится слово «данную» и я заменяю его на «эту». Эту девушку. Данность предполагает то, что тебе девушку дали, а это уже… Что за чушь у меня в голове. Прекрати думать об этом.

Мало-помалу, слова в голове превращаются в образы – то я вижу Рчедлу в лице изысканной дамы из девятнадцатого века, то еще в каком-либо лице. Это мне теперь нравится больше, и я продолжаю более ласково. Понимаю, что меня тянет снова коснуться ее груди, и я крадусь поцелуями к ней аккуратно, как кот в кустах – к жертве. Останавливаюсь на секунду у одного из приятно твердых сосков, затем быстро провожу языком по нему, стараясь сделать язык все мягче и мягче. Другой сосок я чуть щипаю губами, а только затем – рисую языком на его границах с кожей груди мокрый слюнявый кружок, аккуратно стираю его теплой рукой, делаю так еще несколько раз и, слыша ее тихий стон, расслабляюсь окончательно. Как будто я таким образом нахожу ключ к самому себе.

И впервые целую ее. Погружая плавно свой язык в ее горячий рот. Ее же язык, вопреки моему ожиданию, не пытается найти путь в мой рот, а сначала гладит по нижним зубам, точно хочет удостовериться в чем-то неведомом мне, а затем соприкасается с моим. Одной рукой я аккуратно стягиваю с себя штаны и осознаю, насколько крепок мой пенис.

Ее рука задевает его и, чуть поколебавшись, обвивает покрепче. Затем медленно отпускает… Почему я делаю то, чему несколько минут назад искренне противился? Не потому, что мне не нравится Рчедла. Напротив, потому что я испытываю слишком сильные чувства к этой женщине. Люблю ли я ее?

Я начисто отбрасываю подобные мысли в сторону и наслаждаюсь процессом. Я ложусь у ее ног и целую ее выше гольфов. Вот бедро, на нем – едва различимый шрам, вероятно, от какого-то лезвия. Шрам старый, получен, как минимум, лет десять назад. Я окончательно залезаю головой под юбку, покрываю поцелуями все и вся. Мое тело трепещет, как крылья бабочки. Я глажу ее по бархатному лобку, тогда как она отводит в сторону сначала одну, а затем и другую ногу. У ее вздохов чуть заметно сменился тон с трепетно-возбужденного на трепетно-просящий. Уж не знаю, как я их различил, но тем не менее, различил-таки.

Я провожу языком – в самую точку, и она кладет руки на мою голову через свою кружевную юбку. Я повторяю это действие несколько раз. Она, кажется, сдерживает свое дыхание, чтобы оно не перешло на стоны. Антракт. В голове звенят колокольчики, и я поднимаюсь к ее лицу, целую ее в шею, чуть приподнимаю ее юбку и обнажаю ее влажный пах. Затем плавно вхожу в нее.

Двигаюсь я плавно, и по спине пробегает приятный холодок от мысли, что я все же успокоился. Сливаясь с ней, я чувствую каждое, даже мало-мальски значимое, движение ее тела. Ее согнутые в коленях ноги то напрягаются, то расслабляются. Она откидывает голову назад. Мышцы спины периодически напрягаются. И каждое место на ее теле, которое я чувствую, я обхватываю рукой.

Затем меня с головой накрывает ощущение, будто я являюсь половинной частью чего-то большего, которому я целиком и полностью принадлежу. Рчедла судорожно с силой обхватывает мою спину, не в состоянии оттянуть на попозже свой финал и кричит так пронзительно, что рождается новое ощущение, что в комнате разражается молния и попадает в нас двоих. И даже не одна, а сразу несколько молний. Гремит гром, чуть стихает постепенно и неуловимо. Выпуская в Рчедлу всего себя, я понимаю, что она тоже ощущает все то же, что и я. Последние рефлекторные сокращения усталых мышц… Затишье после грома… и в душе будто льет освежающий и бодрящий дождь. Я выхожу из Рчедлы и, обнявшись, мы еще долго лежим молча, расслабляясь и, порция за порцией, выпуская разбушевавшийся внутри нас воздух.

Я удивляюсь бреду, который только что лез мне в голову.

Черти с неба под луной все еще на своем месте, которое отвоевали у ангелов, только теперь они, кажется, от скуки, что не придется никого колоть, сидят вокруг луны и жарят сосиски. И теперь эти черти выглядят невероятно, вселенски беспомощными и грустными. Думаю, на этом небесной истории – конец. Я даже хочу подвести этой истории какую-то мораль, но…

В эйфории, я гляжу Рчедле в невероятно распахнутые глаза, в уголках которых блестит по одной луне. Кажется, она что-то хочет мне сказать, но молча дожидается возможности.

Думаю, слова типа «это было лучшее в моей жизни», или что бы там ни было – настолько глупы, что, кажется, я никогда не смогу подобрать что-либо из их бесконечной безнадежной замкнутости. Молчание, вроде бы, чем-то нужно заполнить… но сердцем осознаю, что это молчание заполняется самим собой и не нуждается в заполнении. Мы смотрим друг другу в глаза, и мне в голову приходит размышление о том, сколько же в мире бессмысленных и неуместных слов и вещей, но все же, они действительно существуют во всем этом мировом безобразии ради самих себя. А я продолжаю молчать, так и не подобрав слов.

– Я чувствовала все, – внезапно и с улыбкой говорит она, не отрывая от меня взгляда. Сейчас она кажется действительно красивой, хотя по своей природе является просто симпатичной, и не более. Сейчас же она… она… будто преобразилась. Большинство людей преображается после секса.

И я вновь, уже как бы по привычке, свожу все к тому, что люди преображаются в сторону своей натуральности. Вот теперь она прекрасна… – повторяю про себя.

– Как это? – спрашиваю я.

– Мне хорошо. Я чувствовала всего тебя и поняла, что ты действительно запутался в жизни.

– Я не понимаю, как это можно ощутить?

– Да это уже неважно. Это твой мир, ведь так? – Спрашивает Рчедла.

– Ну да, – чуть задумавшись, отвечаю я.

– Просто я подумала, что я могу открыть тебе кое-что, чего ты не знаешь, здесь, в этом мире. Пойдем?

– Это, конечно, прекрасно, – игриво склоняюсь над ней я, гладя ее бархатные плечи, – но давай утром. Я сейчас не намерен никуда идти. Давай лучше поваляемся чуть-чуть, а потом съедим что-нибудь?

– Давай. – Она вдруг улыбается еще шире и, кажется, я начинаю падать в ее глаза.

– А ты замечательный антидепрессант! – Улыбаясь, говорю я, – знаешь, ты сейчас просто прекрасна. Тебе говорил это кто-нибудь?

– Нет.

– Так вот знай, – я снова устремляюсь взглядом на луну, ползущую все выше и выше. В квартире теперь так светло, что можно хоть газету читать.

– Сейчас?

– Что?

– Ты сказал – сейчас прекрасна, а вообще?

– Тебе действительно важно это знать?

– Не то, чтобы очень.

– Вообще – довольно симпатичная, а сейчас – прекрасная. Понимаешь?

– Да. Только ты не думай, мне не обидно. Просто адекватизирую свое восприятие. Что-то вроде поиска обуви нужных размеров…

– Ясно.

Счастье ли это? Не знаю, но, по крайней мере, нечто свежо-необычное. Иной характеристики не подберешь. Так уж устроен мир: мужчина – опустошается, а женщина – наполняется. Главное, что обоим хорошо, а уж форма проявления этого «хорошо» остается всего лишь формой… Содержание – каким бы оно ни было – остается содержанием.

Секс – это просто секс, а уж каким содержанием я его наполняю – это уж как мне больше нравится… лишь бы это содержание не сильно расходилось с этим содержанием у партнера. Следовательно, чем меньше содержания… Бред какой-то. И почему же я все время ищу смысл, думаю я, играя с гирляндами на голове у Рчедлы. Какого лешего меня все время тянет на объяснение всего и вся? Вряд ли это природа человека. Скорее моя…

Я сильно зажмуриваю глаза и обещаю себе до утра ни о чем таком не думать.

* * * *

Я проснулся в десять часов, чувствуя себя двустворчатым моллюском, в которого непонятно зачем засунули песчинку, а он пытается ее выгнать, облепливая песчинку тут же каменеющей слюной. «Зато будет жемчуг», – подумал я. Разлепив глаза, я начал читать книгу, затем перелез через спящую подругу, от вида которой хотелось зевать (очень уж крепко она спала), пошел на кухню, сварил кофе и наделал кривых бутербродов, почему-то полагая, что к концу приготовления она должна проснуться. Но она спала еще час, а я сидел и пил кофе сам, глядя в окно на заснеженный мир. «Как же этот снег, все-таки, ложится, – подумал я, – на каждую мало-мальски значимую веточку». И тут же эта мысль мне показалась заменой какой-то другой, которую я не осмелился подумать. Что-то вроде, «Здесь могла бы быть ваша реклама»…

Днем мы пошли в парк, постреляли в тире, съели по порции блинов в полном молчании. Я наблюдал за ребенком за соседним столом: он просил коньяк у родителей, а они ему сунули полтинник в руку и посоветовали лучше покататься на вон той карусели.

Мою подругу все кардинально не устраивало непонятно почему.

Когда мы закончили с блинами, то пошли по аллее рядом с прудом. Я остановился, щелкнул зажигалкой и закурил, разглядывая дугообразный мост недалеко от нас. Сейчас с одной стороны по нему бежала черная бродячая собака, а с другой под зонтом, защищаясь от мокрого снега, шла пара молодоженов и еще толпа родственников и фотографов за ними. Невеста, как и полагается, в белом платье, была какой-то неестественной, не из этого мира. Уж очень она сильно волочила ноги, наверное, из-за тяжести платья.

– Сейчас повесят замок на мост. – Сказал я.

– Ага… этих замков уже столько, что скоро мост рухнет. – Ответила подруга, опираясь на меня.