Соблазн. Проза

Бытовое электричество

Тут я заметил, что меня уже не слушают. Тоже разболтался – не выдержал искус полемической лихорадки. Мои спутники корпоративно – и забавно! – сфокусировались на полных стопках, и я благоразумно погас. Трудно, согласитесь, владеть чужим вниманием в такой ситуации. Да и чего, собственно, ерепениться? Ведь я экскурсант, и не забывай этого.

– Ха-алстух у тебя больно хорош, – то ли похвалил, то ли сыронизировал гладкощёкий Серж, глядя на своего коллегу. Анатолий потрогал свой кадык, пожал плечами:

– Я ж его снял и упрятал. Как только вошёл сюда и переоделся. Ты не заметил разве?

– А я вот помню, память у меня ещё молодая… – и скосив в мою сторону хитрый глаз: – Врезалось в карту памяти. Хороший галстук!

– О да, – кивнул Анатолий и при этом усмехнулся чему-то далёкому, во всяком случае, не рядом находящемуся. – У меня их штук сто и плюс один штук. Чуть забрезжит праздник, тёща тут как тут, и без всякой подначки в подарок новый галстук мне – от широты души, вероятно, хотя я их только в командировку и повязываю. Я жену спрашиваю: слышь, говорю, Ленуль, вы меня с Всякашвили перепутали, что ли? Я галстуками не завтракаю, не обедаю и не ужинаю. Даже предпочитаю жвачку, если уж на то пошло…

– А она?

– Она? Не поняла. Но обиделась. На всякий случай.

– М-м.

– Она у меня женщина… и при шубе и при модных штанах.

– Ну… у других и того нет. Тебе хоть не скучно. Кстати. Пословица. На обиженных воду возят.

– Думаешь?

– Стараюсь… думать.

– А ты философ. Это они, хоть раз в неделю, но думают. Мышлению завянуть не дают. Слыхал про Декарта?

«Это полковники, кажись, между собой уже пикироваться начали… – сообразил я. – По инерции».

– И не говори. Сознают своё сознание. Но я не философ. Вот один мой знакомый, тоже доморощенный, тот да-а – мудрец. Так вот он изъясняет следующим образом: ангела любить нельзя – это что-то хрустальное. Разве что вальс разучивать в отсутствие настоящего партнёра. Хотя… как с хрустальным танцевать? Но, это ремарка.

– Ха, Ремарк сделал ремарку.

– Если бы. Помарку.

«Каламбурят. Это у них какая-то своя игра…»

Впрочем, Серж вернулся к прерванной теме:

– Ангел, видишь ли, есть идеал – он для мечтаний, а не для жизни земной. Должен быть весь набор плюсов и минусов для полного спектра эмоций. Желательно, разумеется, без ощутимого перевеса в ту ли, другую ли сторону.

– Да, лучше уж без перевеса… Я, конечно, сочувствую ей, Ленке… но когда тебя начинают кушать поедом… большими ложками начинают черпать… хлебать и причмокивать… бесконечно мельтешить… мелочить-суетить и ссучить… мутить в тебе спокойствие без всякого перерыва… А ты им, значит, всё сочувствуй, сочувствуй, сочувствуй… Надоедает, знаешь ли, сочувствовать. Кто бы тебе самому немножечко посочувствовал. Чайную ложечку хоть этого самого сочувствия влил в твой сосуд драгоценный и неповторимый… Однако им подавай лишь для себя. Себе и только себе… Это их постоянное сакраменто!.. сакраментальный вопрос: «А как же я?» Сакральный даже вопрос.

Мы с Валерьяном переглянулись. Нам обоим, похоже, сделалось неловко присутствовать при чужом задушевном разговоре: нас они попросту выключили из списка доверенных их солидной корпорации.

– А тут тапки пропали, – продолжал Анатолий, шевеля усиками.

– Тапки?!

– Ну да, шлёпанцы. Заходит, понимаешь, с улицы, хвать-похвать – нету… их у неё там бесчисленно на полке… но ей именно войлочные потребовались. Где?! – вопрос ко мне направлен, естественно. А я как раз полку эту ремонтировал с утреца пораньше, ну так по мелочи возился. Куда дел? – и всё тут. Вот я облазил все закутки на коленках. Нету! Вижу по её глазам: просчитывает варианты. Соседка заходила! – зачем? Неспроста. И тапки уволо-локала. Чтобы, значит, навести на мысль – не одна, мол, Ленка, моим расположением пользуется. Но ладно – с ней можно разобраться, она близко. А если кто со стороны? И тоже подчеркнуть решила своё присутствие таким вот макаром – бытовым воровством…

Серж усмехнулся и почесал свою бычачью раскрасневшуюся шею:

– И что?

– Что?

– Чем закончилось?

– Весь дом электричеством наполнился.

– Хо-хо.

– А тапки под полкой оказались. Я их нечаянно запихнул туда, когда возился….

– Ещё раз хо-хо.

– Ты понимаешь, в чём дело?.. Нет? И я не понимаю. Со стороны можно подумать – я умный. А я не умный, – так получается на бытовом уровне…

– А какой же ты?

Анатолий провёл пальцем под усиками:

– А не знаю. На работе вроде не дурак. А дома – сплошное электричество. Почему?

– Да ладно тебе. У всех так. И к слову. Про извечное противостояние мужского и женского начал слыхивал? Нет? Ну ты даёшь! Это ж диалектика!

– Не скажи.

– Напи-люй. Выпить надо – и нет проблем.

– Думаешь?

– Знаю. Это уж я знаю наверняка. Можешь по-ве-рить!

– Ну… ладно, – Анатолий хлопнул себя по колену. – А то сам с собой ругаюсь.

– Это интересно. А наказываешь? Себя. Мазохизмом занимаешься?

– Хм.

Я поднялся и вышел на перрон, поезд как раз остановился. За мной вскоре последовал и Анатолий. Поглядывая в окно нашего купе, где Валерьян и Серж опять уже принялись жестикулировать, он сказал:

– Пусть поспорят одни, без нас. Они ещё энергоэволюцию не обсудили и прочие новости философской мысли… а мы с вами подышим. Звёздной пылью.

И запрокинул голову в ночное небо.

«Ишь ты, поэт!» – не без досады подумал я. Но сказал другое:

– Да, им, похоже, не суть важна, но сам процесс… Только бы поспорить. Это их заводит и питает.

– И они чувствуют себя на коне! – усмехнулся мой визави.

– Ну да – ну да.

– А чёго в скит-то, в самом деле? Из простого любопытства или по делу? По велению, так сказать, души?

– Сын болен. Может, пристроить удастся…

Помолчали. Полковник подвигал сначала усиками, затем поразмял круговыми движениями поясницу. Сказал:

– Такая ж примерно история у моих знакомых. Парень, в конце концов, отказался от таблеток… но ему, правда, повезло с работой. Он, видишь ли, попал в условия близкие к армейским – вставай, делай зарядку, иди, беги, работай, обедай… Нет, условия нормальные, никакой дедовщины, просто распорядок дня, отсутствие возможности скучать, приобщённость к коллективу, ощущение своей нужности, полезности… Выздоровел, да. А так это чревато необратимыми последствиями и прогрессией, н-да… К старости душевная неприкаянность… оборачивается, короче, гораздо более тяжёлой болезнью… аутизмом, кажется.

Проводник махнул нам рукой:

– Заходьте, товарищи однополчане, трогаемся…

Адлер

И лишь выйдя из комфортного микроклимата супервагона под ослепительное южное солнце Адлера, на пышущий зноем перрон и заприметив средь пёстрой людской толчеи человека лет тридцати в чёрной рясе и с реденькой пегой бородкой, я необратимо осознал: действо началось. И причина тут для меня очевидна – резкий по контрасту сдвиг зрения от яркого одеяния толпы к одной-единственной тёмной и тощей фигуре – как ушат холодной воды на голову! И в мыслях моих стал плавиться неприятный кисловато-тусклый сумбур. Со мной всегда так. Дискретный, эволюционный скачок? – как сказал бы полковник Серж. Не знаю. Может, проще: псих. Или недоумок? Или всё же – позднее зажигание, как говорят автомобилисты?.. А было б оно раннее – не решился бы на поступок (действие, акт, авантюру…), не посмел, не осмелился… Вот и соображай – что же лучше.

И что-то вроде дежавю. Было, было уже нечто похожее со мной. Опять солнце, жара. Состояние неопределённости: то ли ты на кого обижен, то ли тебе кто зла желает. Как выразился некий философ: с безумной ясностью осознал нечто, что раньше было в предощущении. И всё это так молниеносно, что перед глазами поплыло…

Валерьян и встретивший нас монах поприветствовали друг друга известным им образом. Плохо разобрав и не запомнив потому их ритуала, я проговорил затверженную ранее заготовку:

– Благословите, батюшка, – и хотел приложиться к его руке, но тот отдёрнул руку и смущённо пробормотал:

– Я всего лишь монах… простой монах, – и, увидя мою растерянность, поспешно и доверительно прибавил: – Зовите меня братом Алексеем.

Поскольку при этом он широко и несколько сконфуженно улыбнулся, обнажив бугорки верхних дёсен (что придало его облику некоторую забавную уродливость, но подкупило чистопробным искренним участием к моей промашке и сразу как-то расположило меня к нему), я буквально мгновенно успокоился. Будто некий авторитетный и добрый Айболит сказал мне ласково, приподняв кустики рыжеватых бровей: будь, дитя моё, самим собой – это лучшее из возможного. От промахов не застрахован никто, тем более неискушённый.

Через пару минут мы ехали на «Ниве» по оживлённой сочинской трассе. Валерьян расспрашивал об изменениях, происшедших за шесть лет, что он тут не был. Я же попросту озирался по сторонам, пытаясь также что-то вспомнить из давнего и смутного своего прошлого, когда мы с Тамарой в свой медово-свадебный месяц посетили сей курорт. Ничего медового мне не припомнилось (уже тогда между нами установилось напряжение непонимания, которому мы по молодости не придали значения). Однако одна встреча – на пляже – всплыла и удивила меня тем, что никогда ранее не вспоминалась. То был сухощавый мужчина в зрелом возрасте, сидевший неподвижно в тени утёса (я, кстати, впоследствии нырял с него и вывихнул правое плечо) и спокойно наблюдавший за нами всё время, пока мы купались. Мне почему-то стало досадно – это его бесцеремонное внимание. Но и любопытство разобрало. И чуть позже мы с ним разговорились. Оказалось, здесь он уже довольно давно и вполне освоился – года три, что ли – без прописки, без работы, без постоянного жилья…

– А как же?.. – я, законопослушный малый с самого детского сада, был удивлён настолько, что даже не сумел сформулировать вопроса до конца. Но он понял. Пожал плечами, улыбнулся.

– Тепло, – сказал, – даже зимой… не то что там… Я из Магадана. Хожу-брожу, думаю, читаю, если есть чего, общаюсь с людьми. Всё разный народец встречается – местные, приезжие, куртизаночки, попики, безбожники – всякие, словом. Надоедает – шагаю дальше. Ни к кому и ни к чему не привязан и никто не досаждает, не угнетает, не воспитывает, на психику не давит. Ничто, короче, не обременительно. Думай себе, мечтай… записывай в дневник, если есть к тому влечение. Попадал разумеется и впросак… Но как без этого? Даже скучно без этого.

– Как паломник? Вы верующий или сочинитель?

Его ответа я почему-то не запомнил. Однако с какой стати мне вспомнилось про этого человека именно теперь? Не-ет, странная штука память. Не менее странная, чем, скажем, сон. Подкинут тебе символику некую, и ломай над ней голову, пока не сломишь.

У светофора нас зацепил фургончик «Скорой помощи». Алексей решительно, однако совершенно спокойно вышел, невозмутимо осмотрел переднее левое колесо, взглянул на выскочившего из «Скорой» водителя, ободрил его кивком – заметно растерявшегося перед фигурой в рясе:

– Спешим вот на вызов, спешим… – пробормотал ободренный и, натянуто улыбнувшись, почесал за ухом. – Фельдшер я…

– Даже не поцарапал, лишь резину резиной коснулся, – сказал Алексей, усаживаясь за руль и делая отмашку фельдшеру, так и не обременив его ни единым словом.

И дальше. По мосту через почти совсем пересохшую речку, блещущую белизной обнажившихся валунов и булыжников, затем мимо строительных фирм, судя по названиям на огромных щитах, прибывших сюда со всей России.

– Ишь ты, – выказываю свою незаурядную проницательность, – опять приметы олимпиады.

– Да, взялись капитально, – подтверждает Лёша. – Тут перед мостом иной раз по часу—полтора торчишь – проехать невозможно. Надо будет к тому времени защиту какую-нибудь изобрести от туристов, не то и в скит притопают – поглазеть.

– Как, и зимой даже? Олимпиада ж зимняя…

– Да кто их знает – этих неугомонных экстремалов. Тем более мы дорогу там налаживаем. То браконьеров теперь мимо провозят, то девиц всяких… Бизнес, короче, процветает.

Дорога рванулась круто вверх, и – внезапный съезд, чуть ли не отвесный спурт по извилистой дороге в бездну – к железным воротам…

«Уж не горнолыжник ли ты в прошлом!..» – аукнулось эхом у меня сперва в затылке и затем застряло в горле.

Подворье

Подворье оказалось небольшой и современного покроя уютной усадебкой. Вокруг островерхого дома с двумя анфиладами террас на первом и втором этажах, цвёл и благоухал сад с крошечным прудиком посредине цветника, кромка которого была выложена округлыми камнями размером с детский мяч. А дальше, за оградой, – высоченные дерева по склону.

Выходя из машины, я вдруг увидал своего Петю!.. Дыхание перехватило даже. Он стоял в тени балкона и смотрел в мою сторону! Ошеломление было столь велико и всепоглощающе, что минуту целую, наверно, я не мог ни двинуться, ни вымолвить слова. В голове промчался рой бессвязных, диковинных по своей несообразности мыслей (типа: я приехал его проведать будто, однако в пути со мной что-то произошло, и я напрочь позабыл о том, что устроил его сюда) … мыслей, которые, в конце концов, уложились в одно упорное несогласие с реальностью: «этого не может быть!.. По два раза слетать с катушек – это уже слишком». И спокойствие, хоть и не полностью, вернулось и расковало мои члены и язык.

Да, молодой человек был невероятно похож на моего сына. Но это был не он.

Шагнув к двойнику, я уже достаточно обучено поклонился… то есть мы поприветствовали друг друга по православному обычаю, после чего он и назвал своё имя: Олег. Поговорить с ним мне не пришлось, даже осмотреться, как следует, не успел: во двор вкатил микроавтобус, за рулём сам батюшка. Он стремительно вышел…

Первое моё впечатление: редкое великолепие и отчасти суровое величие его облика поразили меня (хоть мне и довелось за жизнь мою повидать всякого штучного человеческого материала). Строгость безукоризненно сочетающихся черт спокойного лица – лба, носа, губ и глаз – с чернёным серебром длинных бороды и волос… Высок, строен – он точно был создан для священного облачения – и вызывал какое-то по-детски трепетное благоговение. Именно благоговение и доверие. И одновременно… Если бы рядом – почему-то пришло мне в голову – загарцевал нетерпеливо-горделивый конь-красавец, то ему не достало б одного – такого же гордого и удалого всадника! И в мозгу моём ярко полыхнула ясная картинка: в мгновение ока батюшка лихо взлетел в седло, поднял на дыбы победно заржавшего скакуна и в следующий миг умчался прочь, помахивая не то саблей, не то плёткой…

Хотя я уже знал от Валерьяна, что отец Ефим имеет московскую прописку (и в квартире его живёт сейчас дочь, не пожелавшая уехать с матерью в Германию), на жителя столицы он не был похож совершенно. То, действительно, был статный, обременённый уже возрастом и опытом горец с благородным ликом и выразительными вишнёво-карими глазами – очень спокойными и проницательно-проникновенными. И при той внушающей уважение осанке, в нём не ощущалось ни надменности, ни… ничего такого, казалось, что могло бы оттолкнуть или удержать от признания расположенности к этому человеку.

Подойдя под благословение, я физически ощутил, как меня обволакивают добрые токи приязни… При этом я заметил и физически почувствовал, как зорко и внимательно он изучает меня, проникая в глубины моей – и самому мне мало понятной – души… почему-то теперь по-детски смущённой и растроганной. Впрочем, я постарался стряхнуть это поэтическое наваждение и взглянул на батюшку более трезво, уже благословляющего других чад, то есть поглядел уже со стороны, вернее – с другой точки обозрения. Он был моего примерно возраста… Да, никакой суетности, в отличие от меня, при всей лёгкости и одновременно природной выверенности по изяществу движений. Да, по-восточному величав…

Да что же это я, в самом деле! Опять сбиваюсь на поэзию… Но это – мой недостаток: восторженность натуры, постоянное ожидание приятного сюрприза, подарка судьбы, чуда, однако легко уживалось с язвительно-критическим зудом, сварливым и занозистым языком. Встречая по-настоящему прекрасных ликом и духом людей (а это всегда неразрывно – как давно подмечено не мной, если речь идёт о подлинности, а не смазливости), я невольно и самозабвенно очаровываюсь ими. И непроизвольно же скрадываю их недостатки. Чаще всего очарование действительно скоро истаивает. Проходит время и… Но иногда – очень редко, к сожалению, – восхищение моё превращается в преданность и любовь, не как даже к человеческому существу, а, скорее, как к природе… Да, не исковерканной алчной цивилизацией природе. Не подверженному порче эталону, созданному эволюцией и отступившей в изумлении – от качественной своей поделки в виде неразменной монеты. То есть созданию, закрывшему и даже отменившему саму эволюцию вместе с Дарвином – теперь за ненадобностью. Вершина достигнута потому что!

Нас с Валерьяном отвели (Олег проводил) по второму ярусу террасы в крайнюю к саду келью, напоминавшую гостиничный номер средней руки – и мы, разобрав свои вещи, немного повалялись на пружинных койках.

– Да, неплохо, – сказал я нечаянно вслух – в ответ на свои мысли: имелось в виду, что жить бомжем или бедняком в захолустье, в запокинутой миром захудалой деревушке гораздо менее комфортно, чем здесь… – И постель мягкая, да? – это я уже к Валерьяну повернул голову. – Да?

– Да, – откликнулся он. – И кормёжка.

– Что?.. Кстати, мог бы и рассказать чего-нибудь про отца Ефима.

– Что тебя интересует? – Валерьян повернулся на бок, чтобы, вероятно, увидеть моё лицо. – Ну… закончил консерваторский курс по классу фортепьяно, я даже слышал в его исполнении 2-й концерт Рахманинова.

Выдержав небольшую паузу, – полагая, вероятно, что я должен удивиться? – Валерьян продолжил:

– Отец его, как некогда германский Fatter Амадея Моцарта, насильно возжелал преклонить дитя своё музыке. Идея благородная сама по себе. Худо, что насильственно внедряемая. Младой музыкант, как ты, наверно, догадываешься, не имел в жилах немецкой крови, германского педантизма и менталитета к послушанию. Поэтому, как наелся-накушался, так и воспротивился сразу, даже дома не имеет теперь инструмента…

«Где же, в таком случае, ты соблаговолил его услышать?» – хотел я вставить, но не успел.

– После окончания курса предпочёл юноша музыкальной карьере геологический факультет МГУ. Затем, как геолог и альпинист, облазил весь Кавказ, защитил диссертацию. И затем – очередной, столь же непредсказуемый, поворот – подался в художники-живописцы, Суриковское закончил. Стал выставляться, в том числе за рубежом, имел даже финансовый успех. Женился, родил дочь. И вновь поиск себя, своего подлинного предназначения. Духовное училище… И тут жена сказала: выходила я, дескать, за художника, а не за попа, – и ушла к другому… Само собой, о мотивах разрыва с супругой, не пожелавшей стать матушкой, не нам с тобой судить, они, очевидно, не столь просты… причины, я имею в виду. Тут ведь как – едины ль мы и в вере также… Ан нет, даже вера у нас различна… Ну и так далее, по понятно развивающимся законам любви и ненависти. Каждый, как давно уже прописано, ищет для себя, помимо материального, и мир идеальный… даже если этот мир противен и противопоказан другим. Отсюда, наверно, и метания батюшки – до того ещё как он стал батюшкой. И всех остальных человеков. Разница в активности. Более активный индивид становится лидером. И формирует вокруг себя среду обитания, и более пассивные примыкают…

«Э, – подумалось мне, – да ты, вижу, тоже очарован. Эк изячно поёшь!»

– А почему не нам судить? – попробовал я перевести в диалог его академическое вещание. Однако не преуспел. Валерьян, очевидно, затвердил полюбившуюся биографию многими презентациями… И биография эта служила ему не только поводом к зависти, но и в успокоение – не всё-де подлежит тлену и не все намерения бесплодны в нашем мире соблазна и мытарств…

– Будучи уже игуменом одного из монастырей Вологодчины, взялся батюшка за перо. Написал более десятка духовных книг… Правда, последние годы на творчество у него времени не остаётся: все силы отнимает скит, ведь с нуля воздвигаем… Ему бы хорошего хозяйственника в подручные… снять тяготы с себя хотя бы по прокорму братии…

– Да, хочется поскорее взглянуть, что же это за оазис такой. Да и книжки его не мешает посмотреть.

– Как художника его сравнивали с Серовым и… неким французом… забыл вот только каким, – Валерьян помедлил, вспоминая. – А как музыканта – с Рахманиновым.

– А как писателя?

– Писателя? Ах да! С бароном фон… опять же позабыл… Флобером, что ли? Он стилист, слово его пластично… А он взял да в монахи подался.

– Так, может, потому и подался в монахи, что понял: в писаниях на того-то похож, в рисовании – на другого, в музыке – тоже не оригинал?

– Есть ещё вопросы? – Валерьян ощетинился – ну не терпит он моих подначек: обижается как ребёнок.

– Да. Ты сейчас будто по шпаргалке шпарил. Или наизусть биографическую справку выучил?

– Отстань. Дурень стоеросовый.

– Одна-ако.

Судя по столь решительной отповеди, деликатность экскурсовода иссякла. И потому – молчок. Клинышек бороды остриём кверху. И веки смежил.

– Что ж, спасибо и на этом.

Отец Ефим неспешно показывал нам свою церковь на третьем этаже. Со знанием дела рассуждал о мастерах, непрофессионально постеливших линолеум, об удачном освещении… И во всём – будь то похвала или неодобрение – чувствовалось, как бурлит в нём нетерпеливая мальчишеская похвальбишка обладателя в целом прекрасной обители.

– Мне давно хотелось именно вот такие иконы, – и опять заметно было, как неприкрыто-ненасытно, в тысячный, наверно, раз, любуется игумен ликами святых. – Наконец-то нашёл чудесного иконописца, и он сотворил, как мне хотелось, как и я вижу… Что за иконы! Как светло на душе от них, да? А колорит!.. Даже звучание колокола присутствует, слышите? Прислушайтесь! Боже мой, а какие выразительные глаза! И непорочные совершенно…

И батюшка оборачивался, заглядывал и в наши с Валерьяном очи.

Чуть позже батюшка подарил мне несколько своих книг.

– Правда, уже семь лет ничего не промышляю на сём поприще… А семь лет – как раз тот срок, когда не только кровь в человеке полностью обновляется, но и душа приобретает добавочный опыт, не так ли? Так что не будьте слишком строги к моим запискам.

Первая трапеза

На трапезу нас позвал Диомед. Имечко, да? Кроме как в книгах и не встречал раньше. Но соответствует ли сие необычное по нашему времени имя внутреннему содержанию этого круглолицего крепыша? Он как-то болезненно и неприятно суетлив… потому и неприятно, что это и тебе передаётся. И говорун до мозга костей: так обычно характеризуют степень крепости мороза, лютости его – пробирает, мол, до костей… бр-р! – и передёргиваешься всем телом. И вот с таким именно, как Диомед, проведя несколько минут, хочется зафырчать или же затрясти головой навроде лошади, которую заели слепни. И бормочет, и бормочет, огромный ворох подробностей на ограниченном отрезке времени, так что начинает мерещиться: месяц или даже два уже с ним в непрерывном общении, причём в замкнутом пространстве – слух непроизвольно отключается! Невероятное ощущение – тебя вроде как ухватили за руку и насильно повели по рынку сквозь гомонящую толпу, где каждый торговец цепляет за локоть и предлагает свой товар, и ты обалдел и оглох от гвалта, ещё чуть-чуть – и глаза разъедутся врозь… Глупые, право, мысли вертятся в моей голове. Понимаю. Вероятно, акклиматизация даёт себя знать. В общем, Диомед себе ничего парень. «Мне сорок пять на днях исполнится», – не помню, по какому поводу сообщил он. Я остерегаюсь сам задавать вопросы таким людям – это их вдохновляет на душевные излияния. Назойливость их, я догадываюсь, происходит от постоянного внутреннего беспокойства, неуверенности в себе, потому он и хочет быть тебе (да, собственно, и неважно кому) полезен. «Тебе не надо кровать передвинуть, поближе к окну, чтоб читать посветлее было? Нет? Сумка тебе не мешается тут? А то давай я заброшу на шкаф…» – и это через каждую почти фразу словесного извержения. И рассказывает, рассказывает, волнуется, заискивающе ловит твой взгляд – сочувствия вроде ищет. В Германии вот жил несколько лет, работал там водителем. Сестра у него там замужем. И он туда поехал по её вызову. Женился. Теперь разведён. «Ты знаешь, где тут душ? Там можно и постирать…» Что-то у него с головой не в порядке. Точно.

Его товарищ, Игорь, к кому он приехал на побывку, – бывший подводник, майор – тоже улыбается несколько виновато и отрешённо, и как бы ждёт поручения, чтобы тут же опрометью помчаться исполнять. Выпуклый лоб, курчавая редкая бородёнка, глаза чуть навыкате.

– Мы с ним на одном заводе работали, – сообщает Диомед, – там и подружились.

Они похожи, как братья, – оба рыжие. Только Игорь долговяз и, как жираф, взирает сверху, чуть пригибая голову набок, а Диомед приземист, ему по плечо. Последний доминирует и назойливо воспитывает. И жалуется посторонним. Как мне сейчас: