Ходила младёшенька по борочку

А вот за младшего сына мать спокойна. Крепко Василко на ноги встал, и с Лизаветой всё у них в порядке, в ладу меж собой живут. Жена-то, похоже, опять на сносях. Значит, у Василия семья скоро прибавится. Это замечательно, так и должно быть. И зарабатывает он справно. Хорошо, что выучили парня, на ноги поставили. Дом у него богатый, тут уж дед Денисьев постарался. Прислугу в прошлом годе наняли, Матрёну. Точнее, не сами наняли, а Иван Филимонович прислал из Петербурга. Чем-то она его молодой жене не угодила, вот та и решила её выгнать. А пойти-то бедной некуда, она в ноги хозяину и бросилась. А он, человек добрый, пожалел бедняжку. А как не пожалеть, коли он ещё мать Матрёнину знал, крепостной она была у его отца, верой и правдой служила. Вот и отправил дед служанку к своему внуку, сам и жалованье ей платит. А она у них и за кухарку, и за горничную. Своя-то жизнь не задалась, жених её накануне свадьбы сгинул. То ли от невесты сбежал, то ли в беду какую угодил – никому неведомо, только осталась Матрёна старой девой – ни дома, ни мужа. А кто её теперь возьмёт? Третий десяток уже на исходе. Перестарок. Ну, разве что вдовец какой встретится.

За дочерей тоже сердце болит у Анфисы, далеко от родительского дома уехали, редко навещают. Но, слава Богу, всё у них в порядке. Нюра – настоящая барыня. Повезло ей с мужем. И детки у них славные, образованные. Когда приезжают в гости, так видно, что и манерам обучены, и в строгости воспитаны, хотя и в большой любви при этом. Не чета другим-то внукам. Особенно старшенькие – Варенька с Ванечкой. Им уже по девять лет, десятый идёт. Учителя нанятые на дом приходят, языку французскому их обучают, танцам да музыке. Павел Иванович денег на учителей не жалеет, хочет, чтоб дети его получили всё, что сам он в детстве имел. И Нюру он хвалит, повезло, говорит, ему с женой. Благодарит их с Прохором постоянно, что дочь хорошую воспитали. А кому ж не приятно такое слышать-то!? Внучка Фисонька – просто ангелочек с картинки! Уж такая баловница! Пять годочков уже исполнилось ей. Анфиса Павловна! Так её Прохор порой называет. А уж как он маленького Прошу любит! Трёхлетний внучок, в честь деда названный, – особая его привязанность. Как в гости приедут, тот с дедовых колен не слазит, всё по бороде его поглаживает да в щёку целует. Вот ведь забавный какой!

Лицо Анфисы посветлело, как о внуках вспомнила. В них теперь вся жизнь. А как же иначе-то? Вот скоро опять изба огласится детскими голосами. Маруся письмо прислала, что погостить приедет с детками. Они у неё погодки все: Тимоша, Никита и Нюрочка. Из Маруси тоже заботливая мать вышла. Вроде, и с мужем ладно живут. Егор дом новый купил. Большой, в два этажа. Вот ведь тоже старается мужик ради семьи! Всё делает, чтоб жена ни в чём не нуждалась, да, не дай Бог, не пожалела вдруг, что от Сана ушла. А о чём тут жалеть-то? Правильно и сделала! Егор-то ей больше подходит. Теперь он хочет в новом доме ремонт большой учинить, прежде чем в него вселяться, а семью на лето сюда отправляет, чтоб вернулись они потом в новые хоромы. Молодец мужик! Знает своё дело. И Анфисе повеселей будет с дочкой-то да с внуками. Она снова вдохнула черёмуховый аромат, невольно залюбовалась свежей зеленью листочков. По весне всегда так – не надышаться, не наглядеться. А травка-то на меже какая! Что ковёр мягкий стелется. Хорошо! Но сколько не сиди, а дела сами не делаются. Отдохнула и будет. Надо работать.

К вечеру двор наполнился коровьим мычанием и гулом колокольчиков. Гуртовщики пригнали дюжины две коров да бычков. Пришлось выдаивать стадо. Этим молоком мужики предложили расплатиться за постой. Анфиса, Тюша и Любаша весь вечер до боли в пальцах доили коров и разливали молоко по большим глиняным корчагам4, крынок уже просто не хватило. Несколько из них сразу отставили в сторонку на ссядку5, чтоб наварить потом свежего творожка. Из другой части будет взбито масло. Эх, много работы предстоит впереди бабам – долго придётся им бить деревянными мутовками6, пока маслице взобьют. Поболят потом рученьки. Анфиса уже прикинула, не нанять ли кого на пару деньков, а то самим-то, поди, и не справиться будет, да и сила в руках уже не та. Может, Лизавета придёт помочь, и служанку их тоже можно привлечь, всё равно ведь на всех масло-то делать будут. Нет, Лизавету трогать не стоит, на сносях она, пусть побережётся, а вот Матрёна могла бы прийти. Надо будет завтра Любашу к ним отправить, а лучше Стёпку с записочкой. Он парнишка проворный, мигом сбегает. С этими мыслями Анфиса убирала после ужина со стола, когда в избу вошёл Иван. Прохор в это время ещё сидел за столом, наблюдая за ловкими движениями жены и отдыхая после трудового дня

– Дело у меня к тебе, батя, обсудить бы надо, – сказал сын, садясь на лавку.

– Ну, говори, какое дело, – Прохор приготовился слушать.

– Да вот, думаю, не заняться ли нам торговлей. Мы вместе могли бы открыть мясную лавку. Гуртовщики-то эти постоянно стада через нас гоняют. Может, стоит нам с ними сговориться. Будем скот у них покупать на убой и торговать мясом. Всё равно от постоялого двора толку уже никакого, пора чего-то придумывать.

– Ты, конечно, дело говоришь, Иван, только надо всё обмозговать. Мясо – продукт ненадёжный, его хранить как-то надобно. Опять же, помещение под лавку нужно.

– Я всё придумал! Лавку можно сделать прямо при доме. Отгородим часть возницкой, которая на улицу выходит, вместо окна сделаем там широкий прилавок со ставнями, чтоб снаружи запирались. Тут и будем торговать. А в базарные дни можно на рынок выезжать. Ледник наш увеличим, а лучше второй сделаем. Летом яму заготовим, а там, глядишь, и пойдёт дело-то.

– Надо покумекать, прикинуть, что к чему, – не спешил соглашаться Прохор.

– Ну, давай хотя бы попробуем. Купим сейчас у них голов пять и будем их забивать поочерёдно. Своё-то мясо у всех уже кончается, впереди лето. Понемногу-то, я думаю, будут брать. Поначалу соседям предложим, а там поглядим, как пойдёт.

Анфиса понимала, что сын дело говорит, но не встревала в разговор мужиков, пусть сами решают. А перед сном, как всегда, завела с мужем разговор.

– Ну, и как ты смотришь на Иванову затею? – осторожно обратилась она к Прохору.

– Затея-то неплохая, только тут всё надо взвесить, чтоб не прогореть.

– А с чего мы прогорим-то? Иван верно говорит, начинать надо осторожно, помаленьку, а там уж как Господь распорядится. В конце концов, то, что не продастся, мы и сами подъедать будем, скоро Маруся с ребятишками приедут, ртов в доме добавится.

– А куда ж мы их поселим? В горницу?

– Можно в горницу, а можно и сюда. Ребятня-то любит на полатях спать, им тут интереснее будет.

– И нам веселей, – улыбнулся Прохор.

Наутро Анфиса отправила Стёпушку к Елизавете с запиской, в которой просила послать к ним в помощь Матрёну. Сами же они с Тюшей и Любашей снимали с корчаг сливки для взбивания. Вскоре босоногий гонец вернулся и выпалил, что там беда с Лизаветой приключилась. Отравилась она чем-то, рвёт несчастную второй день, позвали Семёновну, та её настоями отпаивает. Фельдшер приходил, велел в город её везти, в больницу, а та из дома уезжать ни в какую не хочет, говорит, что дома ей легче помирать будет. Анфиса тут же велела Прохору запрягать лошадь да свезти её к больной. Она повязала на голову платок, накинула кацавейку и вышла из избы, прихватив с собой сушёной ромашки, мяты да укропа. Тюша строго посмотрела на дочь.

– Твоя работа? – сурово спросила она.

– Да что ты, матушка! Разве ж я могла?! – испуганно отвечала Любушка.

– А что ты мне давеча говорила? Не ты ли поминала, что Лизавета и отравиться может?!

– Да мало ли, что я могла говорить! Сказать – не сделать!

Тюша недоверчиво покачала головой.

– Ей Богу, маменька! Я тут ни при чём! Не желала я ей смерти! Не травила я её! – оправдывалась Любаша, уливаясь слезами.

– Ох, не верю я тебе, девка!

Любушка вздёрнула плечом и стремительно выбежала из избы.

Анфиса с Прохором вернулись только к вечеру. Они рассказали, что Лизавета вчера ела какую-то рыбу, которую Матрёна купила у заезжего торговца. Он, дескать, по домам ходил да торговал. Уж очень он рыбину эту нахваливал. Вот Матрёна и запекла её на углях в вольной печи. Аромат стоял невероятный. Лизавету так соблазнил запах рыбы, что она отведала её, не дождавшись мужа с работы. А он-то к рыбе уже и не притронулся. Не до того было. Как Лизаньке плохо-то стало, он от неё ни на шаг не отходил. Потом Матрёна выкинула эту рыбу от греха подальше, решив, что хозяйка ею и отравилась, а то, неровён час, ещё и барину плохо станет или Филюшке маленькому. А ещё Анфиса сказала Тюше, что Лизавету так рвало, так наизнанку выворачивало, что и ребёночка она лишилась. Хорошо, что Семёновна рядом была, быстренько сообразила, что делать надо. Теперь вот снадобьями лечит бедняжку. Лежит она сейчас бледнёхонька, вся в испарине, краше в гроб кладут. Ещё неизвестно, выживет ли. Прохор переживает, что Фёдору скажет, как в глаза глядеть станет, не уберегли его дочери. И Василко до смерти перепуган, уж больно он жену-то свою любит. Помнит он, как Иван Лукерью хоронил да как убивался потом по ней, и страшно ему оттого, что с ним та же беда случиться может.

Всю ночь потом Анфиса стояла на коленях перед образами, творя молитву. Она истово просила Господа о здравии своей невестки.

Неспокойно было и в избе Ивана. Засыпая, Любушка слышала, как матушка с тятенькой о чём-то долго шептались.

Глава 4

Утром Тюша сказала ещё сонной дочери:

– Собирайся, поедешь в Лаю!

– Зачем это? – с недоумением вскинула брови Любаша.

– От греха подальше! Поживёшь пока там, у коконьки7.

– Из дома, значит, гонишь? – дерзко спросила вмиг проснувшаяся дочь.

– Не гоню, а спасаю! – молвила Тюша.

– От кого? – сверкнула очами Любочка.

– От тебя самой! – горько проговорила матушка.

Коконькой все называли тётку Пелагею, которая доводилась младшей сестрой покойной бабушке Наталье и была крёстной матерью своим племянницам Луше и Тюше. Потому они и звали её коконькой, да и не только они. Как-то так уж получилось, что прилепилось к ней это имечко. Жила Пелагея одиноко, деток Бог прибрал ещё в младенчестве, а муж помер, надорвавшись на тяжёлой работе. Вот она и вековала одна. Раньше, бывало, Пелагея частенько навещала сестру свою, обычно по большим праздникам. Всегда приезжала с подарками да гостинцами, но при этом была строга лицом и даже сурова. Любушка её побаивалась. Всего лишь раз гостила она у коконьки: пару лет назад они с матушкой навещали старуху в Троицу. И сейчас Любушке было немного боязно – как же встретит её престарелая тётушка?

Люба молча собрала узелок с вещами и вышла на крыльцо. Майский ветерок запутался в её непослушных кудрях, выдёргивая их из косы. Она повязала платок и оглядела подворье. Всё здесь было до боли родным: и столб для привязи лошадей, и ларь с овсом, и короб с сеном, возле которого стоят пять купленных на убой коров. Решился-таки тятенька начать новое дело, сторговался с гуртовщиками ещё вчера, пока Анфиса с Прохором у Василия были. Любаша бросила последний взгляд на высокое крыльцо дедовой избы. Вернётся ли она сюда ещё? После вчерашних событий груз вины давил ей на сердце. Она, конечно, не травила Василкову жену, но ведь желала же ей смерти прежде, хотела ведь, чтоб давний дружочек ей, наконец, достался. Вот и услышал её Господь. Наверное, и впрямь надо ей уехать, хотя бы для того, чтоб покаяться и всё забыть, чтоб вытравить из сердца Василку. И пусть поправится его Лизавета, пусть живёт со своим мужем. Права матушка – у них своя жизнь, а у Любаши – своя. Но как же не хочется с этим мириться! Вот ведь учинили ей наказание!

Постояв ещё немного, девица стала спускаться по ступеням. Вышла из избы Тюша и обняла дочку за плечи. Так, в обнимку, они и пошли со двора.

– Любаша! Не уезжай! – раздалось вдруг позади.

На крылечко выскочила босая Асенька и протянула к сестре руки. Люба вернулась, обняла малышку, погладила её по голове и, едва сдерживая слёзы, вымолвила:

– Не могу, сестрица, не по своей воле я еду. Ты не кручинься так и помни, что я тоже по тебе тоскую.

Она поцеловала Асю в каждую щёку, развернула её и подтолкнула к двери, а сама пошла к матери.

Запряжённый в телегу молодой конь Ветерок уже ждал девицу на улице. Любушка уложила свою котомку, уселась поудобнее и увидела, что в воротах появились дед Прохор с бабкой Анфисой. Они с недоумением смотрели на всех, но ничего не спрашивали. Девица подняла руку и несмело помахала им на прощанье. Иван крикнул:

– К вечеру вернусь! – и натянул поводья.

Конь тряхнул гривой, телега медленно тронулась с места. Когда выехали за посёлок и миновали речку, Любушке вдруг стало так тоскливо, что слёзы сами потекли по щекам. Что же ждёт-то её впереди? Начинается новая жизнь, и она будет совсем иной, чем прежняя. Только какой? Неужели опять ей предстоит, как в детстве, скитаться по миру? Но тогда рядом была матушка. А как же она одна-то теперь? И ощущение безысходности, незащищённости совсем придавило Любушку.

– Чего пригорюнилась? – обратился к падчерице Иван.

– А чему радоваться-то? – незлобно огрызнулась та.

– Свободе! Ты ж теперь без родительского догляду жить станешь, вот и радуйся этому!

– Коконька мне там такой догляд учинит, что тут же и сбежать захочется.

– А ты блюди себя, чтоб тётка Пелагея довольна тобой была. По дому помогай, да и в огороде сейчас работы много, самая пора. Так что, не ленись! Чтоб слова худого не могла она про тебя сказать.

Любушка помолчала. Едва ли она сможет угодить вредной тётке, хоть и будет стараться.

– Я скажу коконьке, что Тюша тебя в помощь ей отправила. А на матушку ты не серчай! Не со зла она тебя отсылает, хочет, как лучше, сама знаешь. Вот дома всё успокоится, я и приеду за тобой.

Любушка молча кивнула.

– Не кручинься, недолго тебе в изгнании быть, – улыбнулся Иван.

– А ты, тятенька, тоже не веришь, что я ни в чём не виновата?

– Верю я тебе, верю! – утешил он строптивую падчерицу, хотя ответ этот был очень сомнителен.

Любушка вздохнула. Так она и ехала, погружённая в свои невесёлые думы.

Наконец взорам путников открылось село. Оно состояло из двух частей, находящихся на расстоянии чуть более версты друг от друга. Тётушка Пелагея жила на берегу Нижнего пруда при Нижнелайском железоделательном заводе, где построено было несколько десятков домов, расположенных немного в стороне от плотины. Поодаль, возле Верхнего пруда, где стоял другой завод, дворов было поменьше. Избушка коконьки стояла особняком, слегка наклонившись набок. Было видно, что ей не хватает мужицких рук. Хозяйка вышла за ворота встретить гостей. Это была сухонькая старушка в платке, повязанном на лоб по самые глаза. Взгляд их был тускл и невыразителен. Строго поджатые губы под заострившимся носом нехотя разлепились, когда старуха стала приветствовать гостей. Не выказав большой радости, коконька пригласила их в избу. Лишь когда Иван выложил на стол привезённые с собой продукты: бутылочку конопляного масла, голову сахара, миску свежего творожка да кусок солонины – лицо хозяйки изобразило подобие улыбки. В довершение всего он вынул синий кубовый8 платок и вручил его тётушке. Щуря свои подслеповатые глаза, она потрогала ткань, помяла её в руках и, судя по всему, осталась довольна подарком.

До вечера Иван оставался у коконьки. Он подправил ей повалившееся пряясло9, заново повесил калитку, почти сорванную с петель, подлатал полусгнивший сарай, который был больше похож на груду старых досок, чем на дворовую постройку. Уезжая, он наказывал Любочке не перечить тётушке. Оставшись одна, девица пригорюнилась.

– И пошто тебя сюда сослали-то? – спросила вдруг старуха, нарушив молчание.

– В помощь тебе, коконька, – смущённо проговорила Люба.

– Я, конечно, старая, – молвила та, – но вовсе не дура. Понятно, что тут какой-то добрый молодец замешан. Али недобрый. А за что ещё могут девку из дому спровадить? Матушка-то твоя и сама в твои годы хорошо почудила. А теперь вот тебя строжит. Ну, раз строжит, значит, так надобно. Ей виднее.

Любушка молчала. А что она могла сказать?

Так началась её жизнь в изгнании. Она старалась помогать тётушке во всём, чтоб, не дай Бог, не осрамить своей матери. Днём работала на огороде, носила воду, мыла да подметала, а вечером старуха доставала куделю10 и усаживала Любушку с веретеном на лавку, а сама устраивалась рядышком и теребила овечью шерсть. Поначалу девица побаивалась суровой старухи, но со временем поняла, что это всего лишь вид у неё такой, а душа-то добрая, только она почему-то скрывается за напускной строгостью. Иногда бабка заводила неспешные разговоры, из которых Люба узнала кое-что про свою родню.

Если верить семейным преданиям, то предки Пелагеи и бабушки Натальи были переселенцами из Черниговской губернии, вывезенными сюда ещё Акинфием Демидовым, который и построил тут железоделательный завод. Так они при этом заводе и жили, одно поколение за другим. А дедушка Савелий, будучи ещё довольно молодым, по каким-то делам на завод приезжал, тут он и встретил судьбу свою, да вскорости посватался, а потом и вовсе увёз Наталью с собой. Сильно Пелагея тосковала по сестрице. Очень уж дружны они были. А потом батюшка и Пелагею замуж выдал, не спрося её согласия. Только накануне свадьбы она впервой своего жениха и увидела. Такое порой бывало – родители сговорятся промеж собой, а от молодых пока в секрете держат. Пелагее повезло меньше, чем сестре Наталье. Муж её, Никифор, был крут на расправу. Работал молотобойцем в заводе, уставал сильно, а потому часто принимал с устатку и поколачивал жену. Так что, когда он помер, надорвавшись на работе, Пелагея не сильно и горевала. Жаль только, что детки у неё не выжили, ни один из пяти рождённых за все годы жизни с мужем. За это она часто попрёки от своей свекровушки выслушивала. А разве ж она виновата в том? Так Господу было угодно. Вскоре после смерти мужа свекровь слегла, уж больно она по сыночку-то младшему убивалась. Пришлось невестке её допокаивать. А уж как та вслед за сыном отправилась, так Пелагея одна и осталась в этом доме. По праздникам сестрицу навещала. А племянниц, Лушеньку да Тюшеньку, крестниц своих, она очень любила и частенько брала их к себе погостить, чтоб не сильно одиноко ей было. Бор тут сосновый недалеко стоит, так они туда часто за грибами да ягодами ходили все вместе. Девчонки бегают меж сосен, аукаются, только сарафаны мелькают, и Пелагея веселится с ними вместе. Ой, как же давно-то это было! Так вот жизнь и прошла, а смерть всё не приходит.

Любушка слушала старуху и никак не могла представить её молодой. Казалось, она такой и была всегда. И всегда жила в этой покосившейся избе. После рассказов тётушки Люба ещё сильнее тосковала по своему дому, по семье. Перед сном, закрыв глаза, девица представляла, как спят на полатях Стёпка с маленьким Сашей, как Ася заботливо укрывает братьев. Виделся большой двор и спешащая с ведром бабушка Анфиса. Вот она ставит пойло одной корове, потом другой. Вот дедушка Прохор с метлой возле короба, подметает насыпавшуюся с сена труху. Тятенька чинит борону, готовясь к пахоте, а матушка выносит ему кружку холодного кваса. А вот Василко, тряхнув кудрями, спускается с крыльца. Как-то он там? И что с Лизаветой? Жива ли? Неведение только усиливало тоску, и жизнь казалась Любаше ужасно несправедливой.

Однажды на заре она шла по тропинке с пруда. На плечах – коромысло с вёдрами, а в них – чистая водица. Шла осторожно, стараясь не расплескать. Вдруг навстречу ей появился какой-то парень. Видимо, он не ожидал увидеть тут незнакомую девку и на мгновение замер.

– Может, отойдёшь в сторонку, пока воду на тебя не расплескала? – со смешком сказала Любаша.

Парень посторонился, но так и остался стоять как вкопанный. Она окинула его взглядом и прошла мимо, веселясь в душе. Нередко парни вот так замирали при виде Любочки, и она к этому уже привыкла. Она не знала, почему её облик так завораживал тех, кто видел её впервые. Вроде, лицо как лицо. Ну, красивое, конечно, так мало ли красивых лиц кругом! Но ведь не каждое способно так действовать на людей. А в Любином была своя изюминка, как говаривал, бывало, тятенька. Потому Любушка и не желала ходить на всякие там посиделки да гулянья, тяготили её эти пристальные взгляды. Да и парни ей были неинтересны. Разве ж могли они тягаться с Василком, которому навеки было отдано девичье сердечко?

Войдя в избу, она аккуратно перелила воду в кадку и, когда движение воды утихло, засмотрелась на своё отражение. Что же так подействовало на парня? Её смуглая кожа? Или жгучий взгляд её чёрных глаз? А может непослушные локоны, постоянно выбивающиеся из-под платка?

– Иди к столу, Любаня, шаньги подоспели, – позвала от печи Пелагея, прервав её размышления.

И девица задорно улыбнулась своему отражению. Пожалуй, впервые за всё это время.

Глава 5

Назавтра, когда Любушка шла с пруда с водой, тот парень опять стоял на тропинке. Проходя мимо, она успела разглядеть его лицо с крупными конопатинами на носу и забавной рыжей чёлкой. Длинные волосы почти касались плеч. На этот раз он сам посторонился, а потом молча пошёл следом. Девица улыбнулась, вскинула голову и горделиво зашагала впереди него. А он проводил её до самой избы и ушёл. На следующее утро было то же самое.

– А пошто этот кержак11 за тобой по пятам ходит? – спросила её Пелагея, как только Любушка переступила порог.

– А я почём знаю? – весело откликнулась та, выливая воду в кадку. – Ходит и ходит. Я его не зову.

– В женихи, видать, набивается, – сделала вывод старуха. – Странно. Оне ведь только со своими роднятся. Зря ходит, родители узнают – греха не оберётся.

– А он, что, в самом деле, кержак? – удивилась Люба.

– А кто ж ещё?! Из Казанцевых он, по обличью вижу, а оне кержаки и есть. Пятистенок со ставнями в конце улицы стоит, там и живут. А живут-то как чудно! Без молитвы шагу не сделают, всё со словом божьим, а в церкву не ходят, собираются в избах да поют. Старой веры держатся. Живут закрыто, в свою избу чужих впускать не любят, из чужой посуды никогда не пьют, не едят. Много их тут таких. Но люди работяшшие, ничего не скажу. Во всём порядок у них. На наших никогда не женятся, если только в свою веру не обратят. Так что, девица, не заглядывайся ты на него, не к добру это.

– А я и не заглядываюсь, он сам за мной ходит, – с вызовом ответила Любаша.

Вечером она вышла в огород и по другую сторону прясла опять увидела того же парня. Он стоял, облокотясь на верхнюю жердь, словно кого-то поджидал. Да тут и гадать не надо, понятно, кого он ждёт. Любаше вдруг стало весело, и она направилась к молчаливому ухажёру.

– Зотей! Ты чего там пялишься? – раздалось вдруг, и девица увидела приближавшегося к парню крепкого старика с окладистой седой бородой. Она невольно остановилась, разглядывая незнакомца. На нём был надет кафтан, из-под которого виднелась синяя косоворотка, подпоясанная сверху, штаны заправлены в сапоги, а на голове – картуз.

– А ну-ка, ступай домой! – продолжал старик, обращаясь к парню. – Чего ты тут потерял? Только цыганок нам и не хватало!

Парень бросил последний взгляд на Любу, нехотя развернулся и пошёл к деду, а тот обратился к девице:

– Ехала бы ты, милая, отсюда подобру-поздорову, – он перекрестился.– От греха подальше.

– А я не к вам приехала! – сверкнула глазами Любаша.– Придёт пора, и уеду! И нечего меня гнать!

Она понимала, что негоже так разговаривать со старшими, но всё в ней в этот момент бунтовало. Не понравилось ему, что она цыганка! И что теперь? Не человек она, что ли? Да и цыганкой она себя никогда не считала.

Наутро Зотей опять стоял на тропинке и ждал Любушку.

– Доброго здоровья! – проговорил он негромко, когда девица поравнялась с ним.

Любаша молча кивнула головой

– Давай, я помогу тебе, – снова обратился он к Любушке.

– Сама управлюсь!

– Ты не серчай за вчерашнее… ну… за деда, – начал, было, он, но тут впереди опять появился всё тот же старик. Он сурово глянул на парочку, махнул ладонью, как бы зазывая парня шагать за ним, развернулся и пошёл. Зотей кивнул Любушке и отправился следом.

С той поры он больше не появлялся. Заперли, видать, парня.

Уже неделю прожила Любаша у коконьки, а тятенька за ней всё не ехал. Она скучала по дому, по матушке, по сестрице с братьями, по своей привычной жизни. Как-то все они там? Поправилась ли Лизавета? А вдруг померла? Может, потому и не едут за Любушкой, что все её виноватят? А если и Василко так думает? Но она ведь ему своих чувств не показывала. Не мог он догадаться ни о чём. А если её никогда отсюда не заберут? Просто избавились и забыли. Но так ведь не может быть! Эти мысли не давали девице покоя.

Иногда, в свободную минуточку, уходила она в сосновый бор и гуляла там, вспоминая о своём доме и близких людях. Вот и сегодня вышла Любаша на прогулку, испросив позволения у тётушки Пелагеи. Ещё издали залюбовалась девица приятной картинкой: тонкие стволы сосен, устремлённые ввысь, были освещены играющим на них закатным солнышком и оттого стали похожи на свечи. Свежая зелень у их подножия радовала глаз и манила к себе. Ступая по мягкому мху, вошла Любаша под сень деревьев и полной грудью вдохнула целебный воздух, пропитанный непередаваемым запахом буйно растущих тут трав, перемешанным с крепким настоем прелой коры, хвои и лесного мха. Здесь всегда хорошо дышалось и думалось.