Здоровье и власть. Воспоминания кремлевского врача

Мое положение было не из простых – официально я ничего не знаю, а неофициально я отвечаю за жизнь президента Финляндии и председателя Совета министров СССР. Советоваться уже было не с кем – была пятница, и первое, что я решил, – это срочно вылететь на Кавказ и пройти по трассе перехода, чтобы на месте разобраться в складывающейся ситуации и постараться обеспечить безопасность перехода. Я не раз поднимался в горы, хорошо их знаю. И знаю, что шутить с ними нельзя, какой бы высоты они ни были. Переход должен был состояться через Клухорский перевал, один из самых доступных. Но нельзя было забывать, что это около 25 километров горных дорог, 5 километров подъема и 7 километров спуска.

Прямо после самолета и автомашины (а от Минеральных Вод до Северного Приюта в Домбае, где начинается трасса перехода через перевал, километров двести) мы с двумя мастерами спорта прошли весь путь без остановки. Вышли около 12 часов дня, и надо было спешить, чтобы до темноты выйти в Абхазию. Самым тяжелым был участок подъема. В конце пути, несмотря на то что все вещи у меня взяли мастера спорта, я шел как в тумане, мечтая лишь об одном – не упасть и скорее добраться до Южного Приюта. А ведь мне было всего сорок, а не семьдесят, как У. Кекконену.

Вернувшись в Москву, я позвонил Косыгину и сказал, что вряд ли они осилят весь переход и что необходимо срочно восстановить старую дорогу до вершины перевала и подъем совершить на машинах. Кроме того, на трассе создать места отдыха и подстраховать переход медицинским персоналом и спасателями.

А. Н. Косыгин выразил удивление, каким образом я узнал о предстоящем визите Кекконена, хотя все прекрасно понимал, и поблагодарил за участие в его организации, добавив, что ничего особенного им не надо, потому что он и Кекконен физически подготовленные люди и переход для них – пустяк. Однако, несмотря на эти утверждения Косыгина, все было сделано, как я предложил. И президент Финляндии успешно ознаменовал свое семидесятилетие переходом через Кавказский хребет, в память о котором у меня остались специально изготовленные для этого случая запонки, подаренные мне У. Кекконеном. Сам он прекрасно перенес переход, а спасателям пришлось нести через горы не его, а молодого и довольно массивного адъютанта.

В тот же день, когда я объяснял ситуацию А. Н. Косыгину, позвонил Ю. В. Андропов и попросил меня подъехать. К этому времени у нас уже сложились дружеские отношения. Приехав, я застал его несколько встревоженным. С ходу он стал мне выговаривать: «Не надо было вам вмешиваться в эти косыгинские дела. Сам он кашу заваривал, сам бы и расхлебывал. И не надо вам ехать на этот дурацкий переход, пусть сами идут. Кое-кто не очень доволен вашей активностью в этом вопросе». Я возразил: «Юрий Владимирович, Косыгин очень тонко переложил ответственность на меня, да и в какой-то степени на вас. В создавшейся ситуации мой долг сделать все возможное, чтобы переход обошелся без неприятностей». «Вы правы, – ответил Юрий Владимирович. – Алексей Николаевич все правильно рассчитал. Теперь и вам и нам надо обеспечить полную безопасность». И хотя Андропов прямо не сказал, но я понял, что кто-то из окружения Брежнева, а может быть, и он сам, хотели, чтобы возникли сложности в ходе визита, в которых можно было бы обвинить А. Н. Косыгина. То, что Брежнев был в курсе всех событий, я понял потому, что накануне визита Кекконена в Минеральные Воды он позвонил и сообщил, что хотел бы на несколько дней лечь в больницу на диспансеризацию, хотя это и не планировалось. Я вынужден был остаться в Москве. Волнений не было, ибо все, что необходимо, было сделано, и «успех» кавказского перехода был обеспечен.

Как и предполагалось, У. Кекконен был в восторге от похода в горы.

Много разговоров было в тот период и вокруг лечения К. Е. Ворошилова. В те годы я был плохой политик и поэтому до сих пор не могу понять ни отношения к нему различных политических фигур, государственных деятелей, ни отношения к нему аппаратных работников ЦК КПСС, игравших большую роль в создании партийного, а значит, и общественного мнения. Проще было оценить не контролируемое общественное мнение, а мнение народа, который в тот период жил легендой о нем как о герое Гражданской войны.

Мое сугубо личное отношение к К. Е. Ворошилову базировалось на тех впечатлениях, которые я вынес из встреч с ним во время моей работы в 1957 году в Кремлевской больнице. В это время от рака умерла его жена. Почти через день можно было видеть в больнице Ворошилова, идущего к больной жене с букетом цветов. Работавшие со сталинских времен врачи, знающие, как известно, больше, чем кто-либо, рассказывали, что во времена Сталина, когда арестовывали жен-евреек руководителей партии и государства и когда Молотов и Калинин безропотно отдали своих жен на заклание Берии, Ворошилов с пистолетом в руках встал на пути его посланников и не позволил забрать на Лубянку свою жену. Возможно, что это была только легенда, но все равно Ворошилов вырастал в наших глазах.

Когда я с ним встретился, это уже был дряхлый, но пытавшийся себя сохранить одинокий старик, у которого страдала память и который иногда терял даже ориентацию. Странно было видеть эту одинокую, оторванную от общества фигуру в огромной, сталинского типа даче, своеобразие которой заключалось в больших комнатах, определенном аскетизме обстановки и преобладании в интерьере натурального дерева. У него была одна удивительная особенность, которая больше, чем что-либо, говорила о том, что ему, видимо, пришлось пережить в период сталинизма. Когда вечером он уходил в спальню, то запирал изнутри все запоры: на окнах, на дверях, а под подушкой держал оружие. От кого он по старой памяти пытался защититься: то ли от участников заговора, которые должны были, по одной из версий, убить его вместе со Сталиным, или, наоборот, от клевретов Берии, у которого с ним были, по его словам, очень натянутые отношения?

Ворошилову как-то удалось в разгар сезона с большим трудом получить для отдыха дачу в Крыму. Узнав, что мы приехали в Ялту, он пригласил к себе на дачу меня и моих коллег. Было грустно видеть, как человек, бывший одним из самых близких Сталину людей, с гордостью показывал свою временную трехкомнатную дачу, добавляя при этом, что он видит в этом проявление любви и уважения народа к нему, как герою Гражданской войны, человеку, сделавшему много для государства рабочих и крестьян.

В тот момент я вспомнил маршала Рокоссовского, которого лечил по поводу рака в 1957 году. Тогда он находился в опале, и ему с большим трудом удалось получить в Министерстве обороны дачу для отдыха в Крыму. Онкологи категорически возражали против направления его в Крым. Рокоссовский зашел ко мне в ординаторскую (это было в больнице на улице Грановского) и сказал: «Евгений Иванович, в Москве у меня не очень хорошие условия, а там отдельный дом, «обслуга». Хотелось бы хоть напоследок отдохнуть хорошо. Я знаю, что в любой момент могу умереть, но скрасьте мне последний год». Слова прославленного маршала, одного из тех, кто спас народы нашей страны от порабощения, резанули меня по сердцу. Я каюсь, что подделал тогда показания по направлению Рокоссовского в Крым, и он все-таки попал на отдых. Вернувшись из Крыма, он позвонил мне и сказал: «Доктор, разные люди есть; большинство из них бюрократы, а вы настоящий человек».

В течение жизни мне вручили немало наград, орденов, званий, но этот звонок прославленного маршала был лучшей наградой из всех, которые я получал.

Где-то также мне было жалко и К. Е. Ворошилова, пытавшегося сохранять свое реноме видного политического деятеля, народного героя, но понимавшего в минуты просветления, что он уже никому не нужен. Тогда, в Крыму, мы выпили с ним бутылку шампанского, ибо только этот напиток он признавал. После бокала шампанского исчезла его «маршальская» чопорность, он стал вспоминать свою молодость, шахтерскую Горловку, украинские песни, которые тут же предложил исполнить под своим руководством. Слуха у него не было. Но, подпевая его многочисленным украинским, в том числе и петлюровского характера, песням, я еще больше проникся жалостью к этому, в принципе, несчастному в старости человеку, у которого все осталось в прошлом.

Конечно, мне трудно судить о его прошлом, о его истинных и мнимых заслугах перед государством и народом, о его роли в репрессиях против невинных людей. Сейчас открываются новые страницы истории, новые страницы борьбы за власть, в которой никто не придерживался каких-либо принципов.

В гуще этой борьбы оказался и Ворошилов, который поддержал взятый Сталиным курс террора как один из важных рычагов борьбы за власть. У меня не выходит из головы лишь один вопрос: почему, разгромив окружение Сталина – Молотова, Маленкова, Кагановича, – Н. С. Хрущев, честный Н. С. Хрущев, не только не сместил со всех постов К. Е. Ворошилова, а, наоборот, поддержал его? Маршал Жуков, которого я длительное время наблюдал и который хорошо знал Ворошилова, как-то, когда зашла речь о нем, коротко сказал: «Смелый был человек, но как военный руководитель – недалекий. А со Сталиным у него были сложные отношения».

Удивительно, но за два года, в которые мне пришлось встречаться с Ворошиловым, он ни разу не вспомнил ни Сталина, ни его окружение, ни своих взаимоотношений с ним.

Он был тяжело болен. Помимо атеросклероза мозговых сосудов, что отражалось на памяти, у него были выраженные изменения в легких, приведшие к недостаточности сердечной деятельности. Он часто болел воспалением легких, и мне нередко приходилось бывать у него на даче. Со сталинских времен он привык вставать поздно, и каждый раз охрана, ожидавшая его выхода, гадала – жив Ворошилов или нет, взламывать двери или подождать еще. Стучать было бесполезно, ибо он очень плохо слышал.

Вспоминаю, как однажды, когда истекли все сроки появления Ворошилова, охрана начала взламывать дверь, и вдруг, к удивлению всех, она открылась и вышел невозмутимый Ворошилов, удивившись: «А что здесь делает так много народу?»

Умер он от сердечной недостаточности после очередного воспаления легких. Когда мы в последний раз увозили его в тяжелом состоянии с дачи в Кунцевскую больницу, я предложил, чтобы транспортировка осуществлялась машиной скорой помощи, на носилках. Ворошилов категорически отказался, заявив, что маршалов на «дурацких» носилках еще не таскали. Вызвал из Верховного Совета «Чайку», сел на откидное кресло, на котором обычно ездил «для сохранения осанки», и только так поехал в больницу.

У многих аппаратных работников, да и членов политбюро, вызывало раздражение мое участие в лечении Ворошилова, мои визиты к нему на дачу и в стационар. Но я считал и считаю сейчас, что врач должен оставаться врачом, независимо от того, какое положение в данном случае занимает его пациент и каково отношение к нему столь изменчивого общественного мнения. А ситуации, подобные ситуации с Ворошиловым, возникали не раз: будь то лечение Н. С. Хрущева, которого наблюдали близкие мне академик П. Е. Лукомский и профессор В. Г. Беззубик, с которыми я познакомился и подружился еще в период моей работы в Кремлевской больнице в 1957 году; лечение Г. К. Жукова после его отставки и других пациентов, находившихся, мягко говоря, не в ладах с официальной линией или с определенными деятелями партии и руководства страны.

Весьма своеобразная ситуация сложилась для меня при лечении Хрущева. Он категорически отвергал всех, кто хоть в какой-то степени был связан с его бывшим сподвижником и другом Брежневым и новым руководством страны. Единственное исключение он делал для профессора П. Е. Лукомского, которого он давно знал. Но признавал только лечащего врача В. Г. Беззубика и лишь ему доверял. Это был опытный, знающий, честный врач, и я был совершенно спокоен и уверен в правильности тактики лечения Н. С. Хрущева. Что бы там ни было, а Хрущев был пациентом, и мы за него отвечали. Естественно, что он категорически возражал против моего участия в лечении, заявляя, что не хочет, чтобы «вся эта свора (политбюро. – Е. Ч.) знала о его состоянии и обсуждала, долго он еще протянет или нет», подкрепляя, конечно, это заявление теми крепкими выражениями, которые он умел преподносить окружающим. Мы договорились, что посещать его будут только П. Лукомский и В. Беззубик, а если возникнут неясные вопросы, то мы будем обсуждать их заочно.

Встретился же я с Н. С. Хрущевым в необычной обстановке. Он находился в больнице на улице Грановского в связи с инфарктом миокарда. Как-то поздно вечером я был в отделении, и мне потребовалась медицинская сестра. Заглянув в комнату медперсонала, я увидел странную картину: дежурные сестры и санитарки сидели вокруг старичка-больного, закутанного в больничный халат, который им что-то громко доказывал и с пристрастием расспрашивал: «Ну что, вам при Брежневе лучше живется?» Он сидел ко мне спиной, и в первый момент я даже не узнал бывшего первого секретаря ЦК КПСС. При моем появлении сестры вскочили и смущенно стали оправдываться: «Евгений Иванович, в отделении все спокойно, вот мы и хотели с Никитой Сергеевичем чайку попить».

Повернувшись, Хрущев оглядел меня с ног до головы и, по-стариковски замешкавшись, поднялся, чтобы уйти. «Да вы оставайтесь, Никита Сергеевич. Я зашел только напомнить об утренних анализах больного Н.», – сказал я, сожалея, что прервал разговор, в котором Хрущев хотел «выговориться». Наверное, его состояние понятно больным, находившимся длительное время на лечении в отдельной палате. «Вот вы какой, – ответил Хрущев. – Не думал, что на место Маркова (начальник 4-го управления во время его руководства. – Е. Ч.) поставят такого молодого врача. Вот девочки (этим девочкам было уже давно за сорок. – Е. Ч.) о вас очень хорошо отзываются, да и Владимир Григорьевич (Беззубик. – Е. Ч.) много хорошего о вас говорил. Может, так и есть. Да только испортят вас брежневы и другие царедворцы. Не верю я никому».

Что мне было ответить этому прошедшему большую и сложную жизнь политику, удержавшемуся, почти не участвуя в репрессиях, при Сталине, захватившему, но не удержавшему власть, не менее, чем Брежнев и другие, виноватому в кризисе, поразившем страну, старому человеку, которого предали его же «соратники», «ученики» и «друзья».

И хотя после этой встречи сохранялись прежние принципы наших официальных отношений, в определенной степени лед недоверия был разбит.

Странным для меня было и отношение Брежнева к Хрущеву. Он много рассказывал об ошибках последнего, политической и хозяйственной безграмотности, усугублявшейся амбициозностью. О непоправимом ущербе, который тот нанес сельскому хозяйству. Любил вспоминать некоторые истории. «Помните выступление Хрущева, в котором тот начал угрожать ракетным оружием? Так вот, в тот период у нас была всего одна или две ракеты, точность попадания которых была где-то около 50 процентов. Я отвечал за этот раздел и прекрасно помню тот период, – говорил он нам. – А знаете, как мы с Дмитрием Федоровичем (Устиновым. – Е. Ч.) первые награды за космическую технику получили? – продолжал он. – Дмитрий Федорович говорит: "Ты в этот наградной список внеси кое-кого – и Хрущев поддержит, даже несмотря на возражение некоторых товарищей"». Так и получилось. Кто этот или эти «кое-кто», он не говорил, но в словах его сквозила обида, что он должен был ловчить, чтобы получить заслуженную, по его мнению, награду. Он делал вид, что его не интересует здоровье Хрущева, и когда я как-то начал говорить о его состоянии, он прервал меня и сказал: «Знаешь, Евгений, это твои проблемы, но ты должен делать все, что необходимо, чтобы не сказали, что мы его лишили хорошей медицинской помощи». Узнав о тяжелом состоянии Хрущева, он позвонил мне и попросил держать его в курсе событий.

В памяти осталось 11 сентября 1971 года. За два дня до этого у меня умерла мать, и на этот день были назначены похороны. В этот день умер Хрущев, и мне даже не пришлось присутствовать, по русскому обычаю, на поминках матери. Это был выходной день. Я позвонил Брежневу на дачу, сообщил о смерти Хрущева и спросил, будет ли официальная информация и как будут организованы похороны. Он ответил: «Подожди, никому, кроме родственников, ничего не сообщай». Я жду час, второй, наконец раздается звонок: «Можешь сообщить о смерти Хрущева в обычном порядке. Ну а там делай все, что делаете вы в таких случаях». Я понял, что в течение этих двух часов шло обсуждение, как объявить стране о смерти Н. С. Хрущева и где его хоронить.

Умер не просто персональный пенсионер, а бывший руководитель партии и государства, и вот он единственный из них похоронен на Новодевичьем кладбище, а не у Кремлевской стены.

В конце концов, проверив и перепроверив меня и по бюрократическим каналам, и по конкретным делам, Л. И. Брежнев, да и другие руководители партии и государства, смирились с тем, что я сохранил свое независимое профессиональное лицо и старался честно выполнять свой долг и говорить правду. Вероятно, это был один из факторов, позволивших мне оставаться на своем посту два десятилетия. Сыграло роль и то, что на одном из первых заседаний политбюро Л. И. Брежнев четко заявил, что начальник 4-го управления находится в его подчинении и подотчетен только ему, а для решения возникающих оперативных ситуаций управление должно контактировать с Ю. В. Андроповым. Такое заявление не только утвердило мое положение, но и позволило держаться с определенной степенью независимости.

За кулисами

Сегодня, после уничтожения системы 4-го управления, можно раскрыть еще один малоизвестный в нашей стране, но хорошо освещенный за рубежом аспект его деятельности.

Речь идет об отдыхе и лечении в Советском Союзе руководителей иностранных государств, правительств, в первую очередь лидеров коммунистических партий, друзей нашей страны. Андропов как-то совершенно справедливо сказал однажды Брежневу, что друзей можно приобретать, не только поставляя им оружие и продовольствие, но и заботясь об их здоровье, их работоспособности. Брежнев оценил эту идею, подхватил ее и предложил направлять приглашения руководителям государств и партий для отдыха и лечения в нашей стране.

Первыми откликнулись руководители коммунистических партий и правительств социалистических стран, которые стали ежегодно посещать нашу страну для отдыха и диспансеризации, причем эти на первый взгляд сугубо медицинские поездки постепенно превратились в политические встречи. Приезжало много гостей из развивающихся стран, стран так называемого третьего мира. В иные годы их число достигало нескольких тысяч. Это было большим испытанием для 4-го управления, учитывая, что приезжали многие руководители, обращавшиеся до этого в лучшие медицинские учреждения Запада. И надо сказать, что это испытание учреждения управления – как больницы, так и санатории – выдержали с честью.

Были, конечно, и казусы, как, например, с главой Центрально-Африканской Республики Бокассой. Не знаю, каким образом сотрудники МИДа вышли на него в активных поисках друзей в Африке, но факт остается фактом, что в августе 1973 года, узнав, что он болен каким-то гастроэнтерологическим заболеванием, его пригласили на лечение в нашу страну. Не помню, в каком амплуа он приезжал: то ли как руководитель революционной партии, то ли как император. Но работники МИДа просили обеспечить прием и лечение на самом высоком уровне. Когда впоследствии я читал, что это был один из самых жестоких людей в Африке, каннибал и убийца, я не мог в это поверить, вспоминая нашу встречу в инфекционном корпусе Кунцевской больницы. Это был невзрачный человечек, который постоянно улыбался и извинялся. Осмотрев его вместе с нашим известным гастроэнтерологом, профессором В. Г. Смагиным, мы установили, что ничего угрожающего у пациента нет и речь идет о банальном холецистите и колите. Рекомендовав обычное в таких случаях лечение и диету, мы разъехались по домам, так как это был воскресный день. Не успел я приехать домой, как раздался звонок из больницы, и дежурный врач просил меня срочно вернуться. Я уже привык к таким вызовам и буквально через 30 минут был на месте. Оказалось, что вызывали меня не к больному, а для того, чтобы навести порядок в кухне этого корпуса. С Бокассой приехали его слуга и повар и привезли обычные для него продукты питания. К моему удивлению, это были какие-то мелкие змейки, животные типа ящериц, грязное мясо непонятного происхождения. Я поднялся к Бокассе и сказал ему, что здесь, в больнице, мы будем лечить его нашими методами, диета является таким же лекарством, как и таблетки, которые он принимает. Получив его согласие, я попросил выбросить все, что было привезено, на помойку. Бокассе так понравилась наша пища и лечение, что, покидая в хорошем состоянии через десять дней больницу, он поставил вопрос перед работниками МИДа о выезде с ним нашего врача и нашего повара. Работники МИДа настоятельно требовали как можно быстрее решить этот вопрос. Вызвался поехать с Бокассой доктор Ф. К. Яровой. Поездка врача и повара была недолгой – то ли Бокасса не получил от нашей страны того, чего добивался, то ли ему надоело постоянное вмешательство в его жизнь врача, призванного следить за состоянием его здоровья. Через три месяца по убедительной просьбе нашего посольства доктор был возвращен в Москву. Бокасса долго решал, под каким «соусом» порвать контракт. Но не нашел ничего лучшего, как обвинить врача в попытке принудить одного из полицейских охранников к сожительству. Надо было видеть пожилого, интеллигентного, субтильного доктора и громадного роста полицейского, чтобы представить всю бредовость заявления Бокассы о том, что советский врач пытался силой совратить полицейского.

Однако эта история была исключением в большой международной деятельности наших врачей, тем более что работать нам приходилось в сложных условиях не только медицинского, но и политического характера.

В 1971 году меня и П. Е. Лукомского срочно пригласили в Берлин для консультации В. Ульбрихта. До этого мы несколько раз консультировали его во время отдыха в санатории «Барвиха». В свои семьдесят восемь лет Ульбрихт прекрасно выглядел, активно занимался физкультурой, любил ходить на лыжах, правда, многое в его физической активности носило показной характер. Единственно, что его беспокоило, – это повышение артериального давления и иногда появляющиеся головокружение и слабость, связанные, несомненно, с развивающимся атеросклерозом сосудов мозга. В Берлине нас встретили растерянные лечащие врачи Ульбрихта и наш посол П. А. Абрасимов, заявившие, что Ульбрихт категорически отказался от помощи специалистов правительственной больницы и обратился к медикам, которые не были знакомы партийному аппарату СЕПГ и которых нежелательно было знакомить с состоянием его здоровья. Однако оказалось, что суть конфликта заключалась не в медицинских проблемах лечения Ульбрихта, а в ситуации, которая создалась в связи с обострением его отношений с Э. Хонеккером. Предстоял съезд партии, на котором В. Ульбрихт, которому исполнилось уже семьдесят восемь лет, должен был уступить свое место Э. Хонеккеру. В. Ульбрихт, как это бывает при склерозе мозговых сосудов, не мог критично оценить свое состояние, считал себя вполне работоспособным и с обидой воспринял предложение, переданное к тому же, по его словам, в некорректной форме, стать почетным председателем партии. Ульбрихт в то время считал себя единственным теоретиком-марксистом, оставшимся в живых. Иначе как «Лениным современности» и главным идеологом коммунизма в современном мире он себя не представлял. Когда у него произошел гипертонический криз, он наотрез отказался ехать в правительственную больницу и был помещен, по его настоянию, в обычное больничное учреждение. Хонеккер же боялся, с одной стороны, как бы действительно не произошло тяжелых осложнений в состоянии здоровья В. Ульбрихта, а с другой – широкой огласки конфликта. И то и другое могло оказать неблагоприятное влияние на ход съезда, а может быть, и на его избрание. Учитывая, что В. Ульбрихт не пускал к себе врачей из правительственной больницы ГДР, предполагалось, что консультантов из Москвы, которые смотрели его в «Барвихе», он примет. С одной стороны, те после консультации смогут ответить на все вопросы Э. Хонеккера, а с другой – постараются убедить Ульбрихта в необходимости лечения в правительственной больнице. Действительно, В. Ульбрихт принял нас с Лукомским весьма любезно, хотя на протяжении всей встречи градом сыпались нелестные слова и в адрес врачей правительственной больницы, и в адрес Хонеккера. Состояние его было удовлетворительным, и на консилиуме с участием врачей, которые лечили его в тот момент, было решено, что через несколько дней он сможет вернуться домой.

На обеде в нашем посольстве мы успокоили П. А. Абрасимова и Э. Хонеккера, что ничего страшного в состоянии здоровья В. Ульбрихта нет, что он уже стал адекватным, успокоился и через несколько дней, вероятно, вернется домой. В общем так и оказалось. Съезд прошел в спокойной обстановке, и в 1971 году Э. Хонеккер был избран первым секретарем СЕПГ.

Нередко мне трудно было оценить в те годы масштабы и значимость нашей интернациональной, если так можно выразиться, деятельности. И только гораздо позднее, и чаще даже из других источников, я узнавал, что принесло той или иной стране, политической ситуации в мире решение наших сугубо медицинских проблем. Несомненно, что наш долг врачей – лечить, обеспечивать здоровье и жизнь человека. Остальное – дело политических и государственных деятелей, общества, наконец, самого народа. Но я убедился, что врачебная деятельность косвенно может активно влиять на ход тех или иных политических и исторических процессов.