Идеи и числа. Основания и критерии оценки результативности философских и социогуманитарных исследований

Идеи и числа. Основания и критерии оценки результативности философских и социогуманитарных исследований

«Всякий заблуждающийся философ подобен маяку на рифах, он говорит морякам: плывите подальше от меня; он позволяет людям… выявлять ошибки, от которых они страдают, полно осознавать их и бороться против них. И в этом состоит существенная потребность общества, поскольку оно… общество личностей, наделенных интеллектом и свободой».

Маритен Ж.

Издание осуществлено при финансовой поддержке Российского гуманитарного научного фонда (РГНФ) проект № 15-03-16032

© Коллектив авторов, 2015 © Прогресс-Традиция, 2015

А.В. Рубцов

Вместо предисловия

Эта книга является итогом трехлетней работы по реализации проекта РГНФ «Основания и критерии оценки результативности философских и социогуманитарных исследований». И сейчас, когда проект формально завершен, работа авторского коллектива над темой продолжается, что вызвано как неисчерпаемостью предмета, так и развитием ситуации с академической наукой в России.

Когда проект в 2010 году еще только затевался, на горизонте российской науки уже сгущались тучи экспансивной наукометрии и, в частности, плохо переваренных библиометрических методик. Тогда казалось, что издержки процесса в основном связаны с излишним оптимизмом неофитов, считающих, что найдена отмычка от главных секретов в оценке количества и даже качества научной работы. Вместе с тем уже тогда были серьезные и небезосновательные опасения, что такого рода инструменты могут быть использованы грубо, а то и просто не по назначению. В 2011 году уже поступала информация о планах использования на местах формализованных показателей в целях едва ли не автоматического перераспределения ресурсов и вознаграждений. Пафос работы над проектом тогда был в основном задан необходимостью разгребания этой методологической и методической, а отчасти и управленческой коллизии.

Но на гребне событий, связанных с радикальным реформированием российской науки, прежде всего академической, нельзя было не обратиться и к более общим вопросам, связанным с контекстом, в котором имеет смысл и осуществляется оценка результативности процессов познания. Этот контекст имеет множество аспектов: политических, проявляющихся в связке «власть – знание»; управленческих, затрагивающих управление наукой, но и науку как инструмент управления; интеллектуальных, связанных с самосознанием и самоопределением философии, социогуманитарного знания и науки в целом в новой цивилизационной ситуации; наконец, ценностных, напоминающих, что отношение к философии и науке только как к машинам практической пользы убого и не достойно уважающего себя общества.

Если на первом этапе было важно показать некорректность методов упрощенного использования библиометрии в науке вообще и в особенности в философских и социогуманитарных исследованиях, то постепенно на первый план выходили вопросы «объемлющего» характера: как оценка результативности встроена в систему взаимоотношений в треугольнике «наука – власть – общество»; как она влияет на самосознание философии и науки и вытекает из него; как результат интеллектуальной работы проявляется не в оперативной калькуляции, а в большой истории, на которую, собственно, по-настоящему ответственное и самоотверженное познание как раз и ориентируется? С этого момента наш проект начал становиться более философским, что бывает, когда на масштабные проблемы и обобщения выводит даже не логика рассуждений, а жизненные коллизии и социальные катаклизмы.

По итогам первых двух лет работы была подготовлена и издана книга «Измерение философии. Основания и критерии оценки результативности философских и социогуманитарных исследований» (М.: Издательство Института философии РАН, 2012). В книге было показано, что качество имеющейся в нашем распоряжении (да и в мире) библиометрии ни в коей мере не отражает реальной результативности российской науки в целом, а философии и социогуманитарных исследований в особенности. Анализ выявил принципиальную специфику философского и социогуманитарного знания, еще более ограничивающую формализованную оценку результатов. Практика, не учитывающая эту специфику, исходит из представлений, имевших место до Дильтея и Марбургской школы, то есть до концептуального и методологического различения, которое тогда выглядело как различение «наук о природе» и «наук об обществе». Даже фундаментальное различие в ориентации одних наук на универсальное, а других на большее внимание к индивидуальному, автоматически приводит к тому, что многие направления философских и социогуманитарных исследований в принципе не могут оцениваться по статистике международных баз данных, в частности, таких как Web of Science, Scopus и пр. – хотя бы потому, что эти исследования заточены на локальное и чем более они на локальное заточены, тем больше их реальная результативность в данном обществе, в том числе практическая.

То же происходит с политической составляющей. В то время как общество заинтересовано в более живом участии философии и социогуманитарной науки в жизни страны, а «партия и правительство» прямо на это ориентируют, общепринятая и оперативно внедряемая библиометрическая оценка результативности прямо ориентирует философов и гуманитариев на то, чтобы никакой публичной активностью не заниматься и писать тексты только для ваковских и рецензируемых журналов, а лучше для иностранных, которые тексты о самых наших животрепещущих проблемах не публикуют в принципе – и правильно делают. Мы попытались себя такими ориентирами не ограничивать, поэтому сознательно шли на сочетание фундаментальности и проблемности, на строгий анализ и элементы острой полемики, иногда почти публицистической. Иногда это сочетание может показаться эклектическим, но это представляется нам более соответствующим условиям задачи, чем искусственно нагнетаемое единство стиля.

Еще более это разнообразие подходов проявилось на втором этапе работы над проектом. С одной стороны, как уже отмечалось, логика рассуждений и событий одинаково вела к более фундаментальным обобщениям и углубленным зондажам. Например, отсутствие в стандартной библиометрии книг, оказывающихся основным модулем презентации в философии и гуманитаристике, является следствием безоглядного внедрения методик, и без того весьма условно работающих в точных и естественных науках, в совершенно иную среду. Но это же выводит и на понимание того, что в философской или гуманитарной книге одновременно присутствуют и вся машинерия «эксперимента» и обоснования, вся практика «внедрения» – то, что в естественных и точных науках вынесено за публикацию и присутствует в статьях лишь в свернутом виде.

Отсюда следует, что нынешнее подобие science policy в России вообще игнорирует фундаментальные особенности философии и гуманитаристики, а потому нуждается в том, чтобы его остановили впредь до проведения необходимого ликбеза и коррекции подходов к оценке, которая сама по себе составляет научную проблему. Но одновременно это и проблема управленческая, в чем-то даже антропологическая: надо иметь видовые особенности, чтобы внедрять методики, в развитых странах запрещенные к использованию (в том числе на законодательном уровне) как искусственно модифицирующие исследовательский ланшафт. Ситуация одновременно и провоцирующая на глубинный пересмотр ряда позиций, но и политически острая. Поэтому тексты, написанные на втором этапе, еще более развели (но и соединили) форматы академического рассуждения и публицистики с риторическими фигурами речи и острыми высказываниями. Если для кого-то это недостаток, то для нашего проекта это одна из целей: показать, что философия актуальна (в обычном смысле этого слова), только когда не стесняется острых тем и живого языка.

Когда готовилась первая книга по проекту, были два названия: «Измерение философии» и «Идеи и числа». Тогда выбрали первый вариант. Но потом оказалось, что под это название как раз лучше подходят тексты, написанные в 2013 году и вошедшие в первый раздел. Соответственно, второй раздел назван «Идеи и числа», хотя в основном состоит из текстов первой книги. В третий раздел «Science policy от отечественного производителя» мы специально вынесли тексты, в большей степени содержащие отклики на события последнего (на тот момент) времени и на развернувшиеся тогда дискуссии. К сожалению, многое из написанного тогда не утратило своей актуальности и сейчас.

Исследование проведено на базе Института философии РАН в рамках проекта «Основания и критерии оценки результативности философских и социогуманитарных исследований» (Грант РГНФ N 11-03-00442 а). Авторский состав проекта: А.Н. Баранов – доктор филологических наук, заведующий Отделом экспериментальной лексикографии Института русского языка РАН; А.А. Гусейнов – академик РАН, директор Института философии РАН; Н.И. Лапин, член-кор. РАН, руководитель Центра изучения социокультурных изменений Института философии РАН; Н.В. Мотрошилова – доктор философских наук, главный научный сотрудник Института философии РАН; А.П. Огурцов – доктор философских наук, Институт философии РАН; А.В. Рубцов – руководитель проекта, руководитель Центра философских исследований идеологических процессов Института философии РАН; Б.Г. Юдин – членкор. РАН, главный научный сотрудник Института философии РАН; А.Ф. Яковлева – ученый секретарь Института философии РАН.

Авторы разделов и глав:

А.Н. Баранов – Главы 9, 11

А.А. Гусейнов – Главы 2, 12

Н.В. Мотрошилова – Главы 4, 6, 8, 10

А.П. Огурцов – Главы 3, 7

А.В. Рубцов – Вместо предисловия, главы 1,2, 12

Б.Г. Юдин – Глава 5

Раздел I

Измерение философии

Глава 1

Философия, социогуманитарное знание и власть: зеркальная оценка результативности

1. Установление и разрыв дистанции с предметом

Есть два взгляда на взаимоотношения философии и социальной науки, с одной стороны, и власти, политики, инстанций управления – с другой.

Первый взгляд более традиционен и академичен: философский и собственно научный подход предполагает максимальное дистанцирование от «злобы дня», от соблазнительных игр с властью и втянутости в политическое, что, как считается, гарантирует искомую объективность понимания и беспристрастность в оценках. В свою очередь, здесь также можно усмотреть две основные ветви: либо относиться к власти и политическому отстраненно, в качестве объективного и незаинтересованного наблюдателя-аналитика – либо вовсе избегать этих тем и заниматься предметами заведомо аполитичными, всего связанного с властью чурающимися по определению.

Другой взгляд предполагает известную включенность в процесс – в режиме экспертизы, креативного сопровождения или даже непосредственного участия в политике и управлении, например, с целью обеспечить взгляд изнутри, понимание процессов на основе собственного опыта. Здесь может иметь место также обычная гражданская позиция, не позволяющая выключаться по сугубо моральным соображениям или, например, в силу темперамента. Иными словами, включенное наблюдение может также сопровождаться прямым вмешательством в объект с целью выяснения его реакций, возможностей и пр. – почти в режиме эксперимента.

В обеих позициях есть свои плюсы и минусы, свои сильные и слабые стороны, однако скорее всего это альтернатива для личности, но не для профессии. Каждый вправе выбирать интеллектуальную, исследовательскую, наконец, просто жизненную стратегию, но для вида занятий или рода деятельности это, очевидно, позиции взаимодополняющие. Здесь не нужны даже логические рассуждения – достаточно взглянуть на историю мысли и понять, что обе традиции представлены такими именами, работами, школами и системами, что исключить какую-либо из них не представляется возможным без фатальных потерь.

Более того, в этом плане есть известная динамика. Так, после Маркса мыслить социально-политическую теорию и практику как изолированные процессы так же трудно, как представить современную, неклассическую физику без позиции наблюдателя. Постсовременная парадигма и вовсе исходит из срастания знания и власти, хотя и очень по-разному, скажем, от Мишеля Фуко («знание – власть»), Жан-Франсуа Лиотара до Ричарда Рорти. Хотя еще задолго до этого такой контакт имел место, начиная с античности, через такие фигуры, как Маккиавелли и вплоть до Карла Шмитта, взаимодействие которого с нацизмом не помешало стать одним из классиков в теории политического, в наше время, пожалуй, едва ли не самым актуализированным.

Но есть особая линия взаимоотношений философии и социогуманитарного знания как института с властью и системами управления. Это отношения сугубо функциональные, организационные, во многом просто административные и экономические. Все это бывало и бывает очень по-разному, причем как в историческом времени, так и в политическом пространстве. Интеллектуальная активность нуждается в ресурсном обеспечении, в инфраструктуре, наконец, в самой санкции на существование. Если даже вообразить себе идеальный вариант совершенно самостоятельного, самодостаточного, ни от чего и ни от кого не зависящего и ни в чем, кроме средств письма и существования, не нуждающегося интеллектуала, то и здесь мы столкнемся со своего рода нулевым, предельным случаем, пустым множеством – надо, как минимум, чтобы тебя не трогали, а это тоже вырожденный вариант все той же санкции. Еще раз, это случай идеальный и скорее даже теоретический: более реально использование интеллектуалами изощренных и множественных техник ухода от такого контроля. В конце концов, каждый, считающий, что он делает именно и только то, что хочет, всегда хотя бы мысленно тестирует ситуацию, зондирует для себя пределы возможного и знает, куда именно он не ходит и что там бывает. И соответственно, оценивает свои перспективы такого хождения на «суды нечестивых», «за флажки» и т. п. Это как решать для себя, какую пытку ты выдержишь, а какую нет (соблазн здесь тоже подходит, хотя это не совсем тот случай, поскольку честно считать себя совершенно несоблазняемым не так уже и трудно, особенно, когда никто не соблазняет).

Эта линия взаимоотношений интеллектуальной активности с властью – вещь обычно весьма неприятная, поскольку бросает тень прозаического на деятельность по определению возвышенную и такого рода бытовых деталей чурающуюся. Проще всего считать это чем-то, к работе никак не относящимся, – вынужденной причастностью к «миру сему» людей, вся уникальная ценность которых в присутствии мысли и взгляда «не от мира сего» (в высоком смысле этого выражения).

Тем не менее здесь наблюдаются весьма разные типы взаимоотношений, основанные на разных схемах превентивного, априорного, опережающего доверия, или, наоборот, навязчивого контроля. Здесь важно разделять, как минимум, цензуру содержания и контроль «производственной дисциплины». Может показаться, что это вещи практически не взаимосвязанные, однако связь тут есть и часто весьма основательная.

2. Внешняя оценка результативности как дисциплинарная техника

Прежде всего, здесь полезно лишний раз напомнить, что цензура часто (а иногда и преимущественно) работает в режиме самоконтроля и самоограничения. Не надо ничего навязывать или, наоборот, прореживать: достаточно поставить человека в такие условия, когда он сам невольно и, как правило, не признаваясь себе, будет контролировать свое письмо. Рефлексия над таким самоконтролем часто затруднена, это практика из тех, которые бессознательно вытесняются. Тем не менее это сильный механизм, и даже у фигур, выглядящих предельно свободными и независимыми хотя бы в силу нейтральности предмета исследования или концептуализации, всегда остается гипотетическое поле сработавшего самоконтроля – в зоне несказанного.

С этой точки зрения самый обычный административный контроль, проявляющийся, например, в количестве разного рода плановой, справочной и отчетной документации, является не просто капризом околонаучной бюрократии, но и применением (тоже часто неосознанным) особого рода дисциплинарных техник. Человеку никто не диктует, что писать, а чего не писать, но фактически обряжают в форму и муштруют. Все приемы стандартизации формы одежды, поведения, речи и т. п. приучают к нормальной реакции на приказ, для чего все индивидуальное требует сдерживания. Заполняя многочисленные формуляры, научный работник также муштруется, как рекрут на плацу. Более того, ему показывают, каково в данный момент главное настроение власти: отпустить вожжи или, наоборот, завинтить гайки. Так демонстрируется вектор изменения политики, режима. А дальше каждый делает выводы уже самостоятельно. Это не всегда срабатывает прямо, но в целом это инструмент безошибочный уже на уровне выбора характера отношений. Когда научного работника вынуждают заполнять множество бумаг с весьма странными и неожиданными деталями информации о себе и своей работе, это часто начинает напоминать «Паноптикон» Бентама – прозрачную тюрьму, в которой все заключенные постоянно просматриваются из одного центра. Конечно, это разные степени проявления такого рода практики, но природа здесь одна и содержит в себе ровно то, что Фуко здесь анализировал в качестве целенаправленной дисциплинарной техники. Когда члены диссертационных советов начинают заполнять обширные анкетные листы, в которых требуется указать даже толщину корешков переплетов в опубликованных книгах, это может быть и плодом странной фантазии управленцев, но и неосознанной воспитательной мерой – попыткой расставить статусы и показать масштаб намерений управляющей инстанции в плане наращивания контроля.

По крайней мере в этом смысле эта политическая, властная и управленческая вертикаль срабатывает как единое целое, чутко улавливающее и транслирующее вниз веяния наверху. Если построить графики политической эволюции постсоветского режима, можно с математической точностью показать, как качания между либеральными и этатистскими, условно демократическими и безусловно авторитарными веяниями в большой политике с небольшим временным лагом, а то и мгновенно подхватывались средней и низовой бюрократией. Инстанции технического регулирования или инспекции ДПС делали это быстрее, органы управления наукой медленнее, но тенденция здесь общая.

Однако это процесс асимметричный. Реакционные тенденции подхватываются бюрократическим низом быстрее, но от них гораздо медленнее отказываются, когда наверху меняется политический курс в сторону некоторой либерализации. Это можно понять. Во-первых, здесь срабатывает совпадение или, наоборот, конфликт интересов. Любые ужесточения подхватываются нижними звеньями вертикали как идейно близкие или просто выгодные, в то время как ослабление контроля всегда наносит видимый ущерб аппаратным массам, причем не только финансовый, но и организационный, статусный, морально-психологический и пр. Опыт проведения институциональных реформ начала 00-х гг. (административной, технического регулирования, саморегулирования и пр.) показал, что часто эмоциональная, сугубо статусная реакция оказывается здесь даже сильнее, нежели потери в доходах на эксплуатации административных барьеров. Во-вторых, ужесточение контроля всегда связано с институционализацией, а потому ослабление контроля неизбежно оказывается более инерционным: принцип «разрушать – не строить» в аппаратно-бюрократической логике не работает, когда это касается демонтажа административных структур и схем.

В связи с этим важно отметить, что в последнее время научное сообщество явно почувствовало на себе резкое нарастание бумажного документооборота, связанного с необходимостью представления множества планов, отчетов и справочных материалов. Эта тенденция проявила себя еще до начала открытой стадии подготовки реформы РАН, но набрала силу буквально в последние годы. По некоторым оценкам интенсивность документооборота превысила уже и советский период. С одной стороны, это может быть связано со сложностями регулирования контента без прямой цензуры, а с другой – с упрощенными возможностями саморазрастания бюрократии. Как бы там ни было, непосредственной мерой оценки, а главное, самооценки результативности аппаратной работы было и остается количество «входящих» и «исходящих», производство которых должно быть налажено в промышленных масштабах. Если убрать этот показатель, а соответственно, и само это массовое занятие, могут возникнуть подозрения в бесполезности многих подразделений и целых административных органов. В связи с этим периодически высказываются предложения наладить встречный процесс – формализованной оценки результативности работы управленческих инстанций, в том числе по количеству, качеству, а главное, по реальной эффективности циркуляров, запросов и ответов с учетом мнения научного сообщества и с привлечением зарубежных экспертов, как это имеет место в планах по оценке результативности российской науки. Эти идеи не столь экзотичны, как кажется, поскольку формализация оценки результативности решений и действий постоянно находится в планах и самой власти.

3. Регулярная отчетность и защита от прессинга как философско-методологическая коллизия в науке

Но нельзя не отметить своеобразного мобилизующего влияния, которое периодически оказывает на научное сообщество столкновение с разного рода административным давлением. В целом это, конечно, отвлекает, а часто и крайне раздражает. Необходимость отписываться на все новые и новые задания, касающиеся планово-отчетной документации, вызывает в научном сообществе особенно эмоциональную реакцию по целому ряду причин.

Прежде всего это люди, как правило, работающие много и заведомо вне формально установленного рабочего времени. Поэтому дополнительная нагрузка, к тому же представляющаяся большей частью бессмысленной, выглядит здесь особенно несправедливым обременением, а то и просто издевательством. Выглядит это примерно так: люди, с трудом способные выдавить из себя несколько циркулярных страниц за целые месяцы напряженной умственной и аппаратной работы, вынуждают писать ненужные справки ученых (например гуманитариев), пишущих свои авторские, научные тексты не по заданию, а по долгу творчества, иногда по несколько страниц в день или в ночь.

Кроме того, здесь важно также, что ученым, связанным с точным или гуманитарным знанием, часто довольно сложно переходить на язык бюрократической формализации, вписываться в не свой стиль, а главное, участвовать в играх, представляющихся им не просто лишними, но и крайне плохо подготовленными. Усугубляет проблему также то, что конкретные позиции отчетности никак не комментируются извне с точки зрения их реального смысла; их необходимость не обосновывается, даже не проясняется, а дается явочным порядком. Если информация о толщине корешков издаваемых книг зачем-то нужна, пока это не пояснено, такой запрос выглядит в глазах ученых абсурдным, а то и просто требующим диагноза. Это же обстоятельство демонстрирует и особенности стиля отношений, которые административные инстанции пытаются выстраивать как сугубо односторонние и категоричные. Отвечать на запрос положено, а разбираться в смысле запрашиваемой информации – нет. Для людей с научным стилем мышления, натренированной логикой и хотя бы некоторой долей самоуважения это серьезное испытание.

Вместе с тем представителям научного сообщества свойственно творчески реагировать на любые коллизии, в том числе и на такие примитивные, как описанные выше. По мере того, как научные сотрудники осваивают шаблонные приемы заполнения пунктов различных циркуляров, раздражение иногда начинает сменяться размышлением – уже собственно научной проблематизацией, даже рефлексией. В качестве содержательных всплывают вопросы:

– что, собственно, происходит в стране, какие социальные и общеполитические тенденции эти свежие веяния в стиле регулирования научной деятельности так убедительно выражают?

– какие особо грубые концептуальные, методологические и методические ошибки имеют место в новых стратегиях контроля и регулирования науки?

– в чем заключается специфика научной деятельности (в том числе социогуманитарных и философских исследований), запрещающая применение в этой сфере способов упрошенной формализации оценки результативности, да и методов внешнего управления и контроля в целом?

Иными словами, сама эта коллизия становится предметом эмпирической систематизации, анализа и концептуализации. Если наш проект называется «Основания и критерии оценки результативности философских и социогуманитарных исследований», то есть посвящен прежде всего проблемам собственно науки и ее информационной обработки с соответствующими выводами, то логичным продолжением такой работы должно было бы стать научное исследование самих практик внешнего управления и контроля со сбором эмпирической информации, со статистикой и средствами визуализации (таблицами, графиками, диаграммами), позволяющими понять масштабы бедствия и сравнить нынешние практики внешнего контроля с опытом советской науки или с периодом 90-х и даже 00-х, а также с прогрессивным мировым опытом.