Период распада

* * *

Ретроспектива

27 февраля 1988 года

Азербайджанская ССР, город Сумгаит

Полковник Службы национальной безопасности Армении Гагик Бабаян

Оперативная группа «Раздан-1»

Все в человеческой жизни имеет свое начало и свой конец. Любовь, ненависть, сама жизнь – все имеет начало, и все когда-то будет иметь конец. Он не знал, когда ему суждено встретить свой конец, он надеялся только, что встретит его достойно, как подобает мужчине.

Но начало он помнил. Не мог забыть…

Было страшно. Для него, тринадцатилетнего пацана, ничего еще толком не понимающего, было страшно вдвойне. И еще страшнее было оттого, что он видел, как боится отец. Его отец, силач из силачей, на спор легко поднимающий на плечи два больших мешка с цементом, – боялся. Он старался не показывать этого, чтобы не заметила мама – но он боялся. И Гагик – тогда у него была еще другая фамилия, родная, не Бабаян – от вида того, как боится отец, боялся еще больше…

Это был Советский Союз. Закавказье.

Были последние дни зимы одна тысяча девятьсот восемьдесят восьмого года.

Високосный февраль. Месяц с днем, который бывает один раз в четыре года. Днем беды…

В школу сегодня его уже не пустили после того, что произошло два дня назад. Какая школа, когда на улицах творится такое. Несмотря на запрет матери, Гагик наблюдал за происходящим, лег на балконе, чтобы его не было видно с улицы, и наблюдал. Они жили на четвертом этаже, и с высоты балкона было хорошо видно, как улицей от школы прошла толпа. Когда она шла в сторону школы полчаса назад, она была меньше раза в два – значит, все старшеклассники присоединились к погромщикам. В школе вскрыли старую кладовку, там лежали всякие ненужные, не требующие к себе постоянного доступа вещи, и вытащили оттуда транспаранты, с которыми они ходили всей школой на первомайские и ноябрьские праздники. Когда-то давно, когда людей еще не охватил кровавый морок безумия, Гагик, вместе со своим одноклассником Мухой, Мухаджиевым Али, и другими ребятами из пионерской организации старательно делали эти плакаты. Одни тщательно шкурили шесты, на которые потом надо будет повесить транспарант – обычно их делали в школьном кабинете труда на токарных станках, но тут требовались шесты намного длиннее, и их Алла Владимировна привезла из РОНО. Шесты были обработаны грубо, и их надо было ошкурить как следует, чтобы они были гладкими, – этим занимались мальчишки. А девчонки тем временем, по заранее проведенным мелом контурам старательно закрашивали белым участки красного полотнища, расстеленного на полу спортзала. Каждый мазок кистью нужно было тщательно обдумать, чтобы не сделать криво и не капнуть краской на полотнище – потом не сотрешь. Мазки сливались в буквы. Буквы сливались в слова. Слова сливались в чеканную медь лозунгов.

Учение Ленина бессмертно, потому что оно верно.

Сейчас те, кто вскрыл кладовку и достал эти транспаранты, не стали утруждать себя нанесением контура для того, чтобы слова получились красивыми и правильными. Прямо поверх того лозунга, что писали они, большими, жирными, размашистыми буквами было намарано. Нагажено…

Смерть армянам!

Среди тех, кто шел под этим транспарантом, Гагик заметил своих, пацанов из своего класса. Значит, вчерашнее не было случайностью, они – с этими. Все они – с этими. Все они хотят убить его, папу, маму, сестренку. Все!

Он знал, что в стране, в республике неспокойно, но не понимал – почему. Он знал, что отец стал чаще хмуриться и почему-то мать каждый раз, отправляя его в школу, наказывала после уроков нигде не задерживаться и немедленно возвращаться домой. Он знал, что после уроков его если и выпускают погулять из дома-то только ненадолго и чтобы обязательно во дворе был кто-то из взрослых. Он знал, что один из заводил всяческих безобразий в его дворе, Муслим, вчера громогласно объявил, что собирает команду бить армян. Это не было воспринято как шутка, обычно азербайджанские и армянские пацаны играли все же врозь, у каждого были свои компании, но когда во двор приходили чужие, все они объединялись и гнали чужаков вон. Взрослые быстро развели их и увели домой, Гагик не понял, что это с Муслимом – и утром пошел в школу. Скоро должны были быть каникулы, отдохновение после самой длинной, тяжелой в учебном году третьей четверти. Он не знал еще, что каникул у него не будет.

Началось все после уроков. Уроков сегодня было всего три, почему-то отменили сразу и физику и литературу. Они не знали, что уроки отменяют – просто в класс пришла классная училка и сказала, что уроков сегодня не будет и всем надо расходиться по домам. Они обрадовались – как обычно радуются пацаны отмене уроков, вряд ли в мире есть хоть один пацан этого возраста, который расстроится при отмене уроков. Они пробежали на первый этаж, раздевалка тогда еще была общей, раздевальщица, как всегда, болела, и нужно было просто забежать в раздевалку, взять свои вещи и повесить на их место номерок. Гагик так и сделал – он с ходу узнал свою куртку, висящую в дальнем углу, схватил ее с вешалки и…

Пальцы его ощутили что-то мокрое. Липкое. Неприятное.

Гагик подошел к окну – портфель он оставил там, где висела куртка, посмотрел куртку на свет – и обомлел.

Вся куртка была оплевана. Вся спина. Вся целиком, тут не мог потрудиться какой-нибудь один хулиган. Если бы тут было два-три харчка – он бы знал, с кого за это спросить. И он мог это спросить – как и отец, Гагик был боксером и даже выступал на первенстве города среди юниоров. Но тут этих плевков было столько, что заплевана была вся куртка, чтобы такое сделать, нужно было человек десять. Сам Гагик не мог бы плюнуть больше пяти раз – просто не хватило бы слюны.

Стало мерзко. Просто захотелось бросить куртку здесь и идти домой так, но мама и отец работали, чтобы купить ему эту вещь, и так было делать нельзя. Скривившись от отвращения, Гагик начал оттирать спину от плевков о подоконник. Надел куртку, повернулся – в раздевалке уже никого не было, а по клапану истрепанного портфеля из кожзама медленно сползала вниз жирная, водянистая слюна…

– Эй, армян!

Гагик резко повернулся – вот они! Сейчас он им…

Их было человек двадцать, но даже стольких он не боялся. Папа объяснил ему, что бояться стыдно, а тренер рассказал – и показал, что только бесстрашие может привести к победе. На ринг он выходил против соперника тяжелее на пятнадцать килограммов – и одержал победу, причем победу ценную – нокаутом. А тут… хоть и двадцать, а шваль швалью. И, конечно же… Алька, Али Мухаджиев из его класса. Низенький, верткий, уже курящий, с нетипичными для азербайджанца, совершенно русскими, водянистыми серыми глазами. У него вечно было много слюны, и он любил плеваться – с первого класса и, несмотря на то что неоднократно был за это бит, не прекращал свои выходки. У Али за убийство сидел старший брат – и он этим жизненным обстоятельством очень гордился…

Гагик бросил портфель так, чтобы он лег у стены. Спокойной, танцующей походкой направился к ждущим его толпой пацанам. Один понял, шагнул навстречу здоровенный увалень, но и не таких валили…

И раз! Хрястнув челюстью, здоровяк повалился с ног. «Под себя» – так они это называли, когда человека внезапно перестают держать ноги и он падает не вперед или назад, а на месте и уже без сознания. Для этого нужно знать особые удары, один из них только что выполнил Гагик – впронос, боковой по самому кончику подбородка, правильно выполненный, он ведет к гарантированному сотрясению мозга. Конечно, за такое можно и в милицию попасть – но не тогда, когда ты один, а их двадцать.

И два! Левый получился не таким хорошим – не хватило замаха, но и так хорошо, не до потери сознания, но еще один, верзила из девятого, которого эти шпаненыши взяли с собой для поддержки, что-то крикнув на азербайджанском, рухнул на спину, сбив с ног еще одного и помешав как минимум троим.

И три! Вместо того чтобы отпрыгнуть, Гагик прыгнул вперед и нанес прямой правой еще одному, прямо в неприкрытое «солнышко». Он свалил уже троих, один валяется, один пытается встать, третий согнулся, шипя от боли, а ему ни разу и не прилетело толком. Хорошо!

И четыре!

Нанося еще один удар, запрещенный, круговой, он вдруг почувствовал, как холодом обожгло бок. Недоумевая, он отпрыгнул, встал в защитную стойку, чувствуя, как постепенно, волнами начинает нахлестывать боль.

– В-вы что?! Вы что творите, паразиты?!

Кричал трудовик, появившийся со стороны школы. Павел Павлович, русский, старый, но еще крепкий дед. Он уже был на пенсии, но преподавал труд, потому что другого трудовика на такую зарплату никак не могли найти. А Павел Павлович, у которого уже выросли внуки, прошедший пацаном войну ветеран – ему и в радость было повозиться с неразумными, хулиганистыми пацанами, наставляя их на истинный путь. Сумгаит был не слишком-то законопослушным городом, здесь отбывали наказание в виде исправительных работ десять тысяч человек, осужденных всеми судами Закавказья, сюда же часто приезжали арестанты после отбытия наказания. Потому местные пацаны, с детства набравшись во дворах блатной романтики, и сами часто вступали на скользкую, ведущую в пропасть дорожку: были семьи, где отсидели все: прадед, дед, отец. Но удивительным образом получалось так, что Павлу Павловичу удавалось вытаскивать некоторых: так, когда несколько пацанов из школы собрались и начали обсуждать, как им лучше подломить автомат по продаже газированной воды, к ним подошел Павел Павлович – оказалось, что он все слышал. Ветеран достал из кармана мятую десятирублевку, протянул ее пацанам и сказал: «Если нужны деньги – берите. Но не воруйте».

Деньги они не взяли. И автомат подламывать не пошли.

– Вы…

Договорить ветеран не успел – тот же Али-Муха, верткая мразь, которую Гагик так и не достал своей коронкой, скользнул к ветерану, сжимая что-то в кулаке.

– Пал Палыч! – выкрикнул Гагик, но было уже поздно. Болезненно охнув, учитель стал оседать на землю…

И тогда Гагик побежал. Он потом много раз проклинал себя за этот поступок, но тогда он и сам не понял, как это у него получилось. Словно что-то бросило его с места: миг – и он уже бежит к забору школы, бросив у стены портфель. Гулко стучит сердце, мозг до сих пор отказывается поверить в увиденное. А сзади, крича что-то на враз ставшим чужим языке, языке врага – азербайджанском, – мчится, стараясь догнать, не упустить подраненную жертву, пацанская стая.

На улице в тот день еще не было такого, что творилось сейчас, поэтому никто его не остановил, азербайджанцы отстали, и ему удалось добежать до дома. Он нашел в себе силы позвонить в дверь только через полчаса – а до этого он сидел под дверью, зажимая рукой исходящую болью рану на боку и не в силах поверить, что это происходит здесь, сейчас и с ним.

Самодельное лезвие скользнуло по ребрам, больно, но ничего страшного. В городе был завод арматуры, и потом самодельных пик и заточек изымут много. Потом даже следователи обратят внимание, что у всех изъятых пик будет одинаковая длина и заводская заточка.

Гагик смотрел на улицу. Безлюдную, пустынную улицу, оживлявшуюся только тогда, когда по ней проходила разъяренная толпа этих, с криво намалеванными лозунгами на транспарантах, и организаторы с мегафонами. Вчера Гагик успел увидеть, как перед толпой вели раздетую и избитую девушку – он не знал, что с ней было потом, отец запретил смотреть. Но он знал, что было в их дворе: вчера он рискнул выйти на улицу и сходить за хлебом. Он знал, что вчера по подъездам вечером ходили банды, ломились в квартиры – отец всю ночь спал на матраце у хлипкой двери, вооружившись топором. Утром Гагик настоял на том, чтобы сходить за хлебом, он понимал, что случись что – и ускользнуть, убежать от разъяренной толпы будет проще ему, не отцу. Отец скрепя сердце согласился. Булочные открывались в девять утра, он выскользнул из дома без пятнадцати девять, чтобы не задерживаться на улице, купить продуктов – и обратно – и не узнал свой двор.

Изъезженные машинами, истоптанные людьми грядки – их каждую весну обихаживала тетя Эмма, сажала цветы, кое-какую зелень – и если кому не хватало зелени, нужно было просто выйти во двор и нарвать. Грядки были огорожены палисадником, который смастерил дядя Вахтанг, во дворе они считались святым местом и даже хулиганистые пацаны не осмеливались их вытоптать – а сейчас палисадник был сломан, а размокшие от зимней сырости грядки были растоптаны и разъезжены сотнями ног и колес. Чуть в стороне стоял старенький белый «Москвич», непонятно чей, вроде целый – но никому не нужный, в нем не было ни единого целого стекла. А в дальнем углу двора, у полуразваленного деревянного сарая дотлевало что-то. Какая-то черная куча, большая, похожая на мусорную – но незаметно отличающаяся, страшная. Несмотря на то что надо было идти за хлебом для семьи – он не знал, что магазин вчера разграбили и сожгли – он как завороженный подошел к этой тлеющей, исходящей черным дымком куче. Тронул ее ногой, осторожно пошерудил, пытаясь понять, что это…

И стремглав бросился домой…

– Папа… – в семье они разговаривали по-русски, мама была наполовину русская, наполовину грузинка, папа армянин, – папа, там…

Отец обхватил его своими ручищами, стараясь защитить от внезапно обезумевшего, сошедшего с рельсов привычной жизни и стремительно мчащегося под откос мира.

– Не надо, Гагик, ты же мужчина… Успокойся.

Заплакала сестренка.

– Папа, там людей сожгли.

Сдавленно охнула, держась за кухонный косяк, мать.

– Гагик! Гагик, иди сюда! Дверь закрой!

Время уходить. Время покидать дом, где Гагик родился и вырос. Днем на семейном совете они все решили. Надо прорываться к своим. В Армению. У отца в Ереване жили дальние родственники, на первых порах пристроят. Потом будет проще – люди не без рук, не без головы – найдут, куда приткнуться.

Потом начали собираться – Гагик, чтобы не видеть всего этого, и выполз на балкон. Он не брал в дорогу ничего из своего, мальчишеского. Потому что понимал. Все-все понимал. Мать пыталась что-то собирать, запихивала в хлипкие сумки какую-то утварь, никому не нужное постельное белье из шкафа, отец силой вырвал у нее все это и бросил в туалет, заперев дверь. И тогда мама села рядом с разгромленным шифоньером и заплакала, Лейла села и заплакала рядом с ней, а отец со всей силы шарахнул кулаком в стену так, что пыль посыпалась, и вышел в соседнюю комнату.

Беженцы. Тогда этого слова не было в советском лексиконе. Беженцы. Люди, вынужденные бежать, бросая все. Люди, которых война лишила всего, лишила самой жизни, обрекая на нищее, голодное существование. Беженцы…

– Значит, так. Я бегу первым, постараюсь завести «Москвич». Ты говоришь, что он на колесах?

Гагик не сразу понял, что обращаются к нему.

– Да… вчера на колесах был, папа.

– Тогда ты, мама и Лейла остаетесь в подъезде, пока я не подъеду. Как подъеду – выбегайте из подъезда – и сразу в машину. Гагик, ты охраняешь мать и сестренку, понял?

– Да.

– Если не заведется – пробираемся из города. По дворам, не выходя на улицы. Если что со мной – Гагик, ты должен увести мать и сестру.

– Армен!

– Заткнись!

Гагик впервые слышал, чтобы отец сказал матери это слово.

– Гагик, ты понял меня? Ты должен увести мать и сестру, что бы ни случилось. Ты уже мужчина, я надеюсь на тебя.

– Я понял, папа.

– Что бы ни случилось. Бегите в Армению, там помогут.

– Армен… – всхлипнула мать.

Не отвечая, отец приоткрыл дверь. Потом выскользнул, держа наготове топор, в сгустившийся сумрак. Лампочки в подъезде не горели – все были перебиты.

Темнота накрыла город. Темнота накрыла подъезд. Темнота накрыла квартиру. Темнота поселилась в душах людей, по-хозяйски обосновываясь там.

Отсчитав до ста, Гагик выскользнул за дверь, позвал мать. Торопливо, стараясь не нашуметь, начали спускаться вниз. Подъезд после погрома был тоже незнакомым и страшным – истроганные топором и арматурой двери, темные пятна на стенах, на полу, острые, режущие осколки выбитых стекол под ногами. На втором этаже одна из дверей была выбита, темное пятно дверного проема пугало, исходило запахом горелого.

За окном взревел мотор «Москвича».

– Папа… – пискнула Лейла.

– Тихо!

Мать прижала сестренку к себе.

– Я сейчас.

Гагик выглянул в дверь: удивительно, но ее не снесли с петель во время погрома. Как раз для того, чтобы увидеть, как отец, сумевший завести без ключа «Москвич», развернувшись на грядках тети Эммы, без сигнала подрулил к подъезду.

– Мама, беги…

Бегом, ожидая каждую минуту появления этих, суетно и бестолково погрузились в машину, бывшую когда-то чьей-то, а сейчас ставшую ничьей. На сиденьях похрустывало выбитое ударами арматуры автомобильное стекло. Последним в машину на переднее сиденье рядом с отцом ввалился Гагик.

Отец рванул с места, вырулил со двора в проулок…

– Гагик, смотри по сторонам… Бак полный…

Полный бак – это удивительно. Должны были слить – для бутылок с «коктейлем Молотова» и просто – для поджогов. Видимо, за кем-то погнались, кто ехал в этой машине, – и забыли про саму машину.

Проулок. Еще один. Отец избегал основных улиц, они примерно знали, в каких кварталах могли быть погромщики, и ехали сейчас в противоположную сторону. Мертво щерясь темными провалами окон, город провожал их, бегущих от беды…

Не удалось…

Толпа была сразу за поворотом – за ревом мотора отец вовремя не услышал их. Человек сто, некоторые с факелами, все – с арматурой. Факелы давали слабый, неверный, неспособный разогнать сгустившуюся тьму свет, и в качающихся отблесках пламени можно было разглядеть поистине страшные вещи.

Опьяневшие от анаши и крови бесы развлекались как хотели. Чуть в стороне уткнулась бампером в ствол дерева разбитая белая «Волга», на капоте ее, под одобрительные крики сородичей один из бесов терзал женщину. Вторая группа скопилась около кювета – там несколько бесов, окружив лежащих на асфальте людей, видимо, остальных, кто не сумел проехать и был вытащен из «Волги», – с размаха тыкали в них лезвиями штыковых лопат. От выпитого, от анаши, от крови их колыхало, они что-то орали, матерились на своем языке, сильных ударов не получалось – но они били и били, сменяя один другого, медленно и мучительно добивая тех, кто еще несколько дней назад жил бок о бок с ними. И все это действо, инфернальное по сути своей: качающийся свет факелов, мелькающие тени бесов, их звериный танец с лопатами, исполненный ненависти и нечеловеческой, звериной злобы регот, терзаемая женщина на капоте «Волги», запах гари – было не чем иным, как вырвавшимся наружу и мгновенно воцарившимся на земле и в людских душах адом.

Проехать не удалось – истошный крик рванул в переулке подобно брошенной в толпу осколочной гранате.

– Армяне едут!

Небритые озлобленные хари сунулись к машине, открыли бы двери, если бы отец не заставил всех опустить блокировочные шпеньки.

– Выходи, армян! Разбираться будем!

– Погоди! – кто-то протолкался к двери, растолкав остальных, видимо, один из организаторов. – Ты армян?

– Русский! – грубо ответил отец, добавив матерным: – Не видишь, что ли!

– Армян он!

– Вуруб эз![7]

Грязные, жадные руки сунулись в салон машины к сжавшейся в комок на заднем сиденье шестилетней Лейле, мать с визгом оттолкнула их. Нелюди через разбитые стекла лезли в салон.

– Скажи «фынды»!

– Фынды! – повторил отец. Они говорили в доме по-русски, и поэтому он мог легко выговорить это слово, которое армянин не смог бы произнести.

– Еще раз!

– Фынды!!! – заорал отец.

– Да врет он!

– Харэ, это русский!

– Значит, так, Иван, – организатор коротким тычком под ребра отогнал кого-то, он был трезв как стеклышко, – мы русских не трогаем, мы только армян убиваем. Если увидишь кого из наших – дай три гудка и тихонечко подъезжай. Тогда не тронут тебя. Давай, езжай отсюда, русский.

А рядом, от машины рукой подать, в неверном свете факелов бесы продолжали свой кровавый танец.

Потом скажут, что в городе были Внутренние войска все это время. Да, они были. Но не вмешивались. Непонятно почему.

Тихонько плакали на заднем сиденье: плакала Лейла, всхлипывала мать – и «Москвич» уносил их дальше во тьму. В городе больше не было власти – пустые улицы, затаившиеся в страхе дома. Те, кто мог бежать отсюда, бежать от наступающей на город тьмы, уже сделали это. Они были одними из последних.

Милицейский блокпост они встретили на самой окраине города, он не перекрывал дорогу – просто две машины, гаишная юркая канарейка «Жигули-2102» и солидный угловатый «УАЗ». Несколько милиционеров стояли рядом с машинами, кто-то в милицейской форме, двое – в форме Внутренних войск, они выделялись белыми, хорошо видимыми в темноте касками, похожими на пожарные. Один из них, увидев катящийся навстречу «Москвич», в котором не было ни единого целого стекла, шагнул вперед, махнул светящейся палкой.

И отец свернул на обочину. Он просто не мог поступить иначе, ведь это были представители власти, представители порядка, представители государства.

Один из милиционеров, не тот, что махнул жезлом, не спеша, вразвалочку направился к остановившейся машине.

– Документы, – не представляясь, потребовал он.

– Товарищ милиционер, это не наша машина, мы от погрома бежим… – сорвавшись от волнения на армянский, зачастил отец и вдруг, в жутком проблеске осознания своей ошибки изо всех сил толкнул сидящего рядом с ним Гагика в бок.

– Беги!!!

Гагика спасло только то, что он играл тем самым шпеньком, что блокирует дверь, – и в этот момент шпенек оказался открытым. Охнув, ничего не понимающий Гагик вывалился на обочину за долю секунды до того, как длинная автоматная очередь по салону перерезала пополам отца.

– Держи пацана!

Перепрыгнув кювет, Гагик махнул в темноту. Над самой головой, обдавая своим смертоносным дыханием, прошла пущенная веером с дороги автоматная очередь, потом еще одна врезалась в землю левее, заставив мигом осиротевшего армянского пацана скакнуть вправо, как заяц. Менты не пошли искать его – темно, да и на дороге есть другие, более интересные дела. А тот, кто когда-то был сумгаитским пацаном Гагиком, пионером и боксером, слепо бежал напролом через темноту, не зная, кто он, куда он бежит и зачем. Единственное, чего он смертельно боялся сейчас – смерти он уже не боялся, – это оглянуться. Оглядываться назад было нельзя.

За ночь и начало следующего дня он пробежал без остановки, без дороги больше пятидесяти километров, прежде чем вышел к своим, к армянам. Семья по фамилии Бабаян приютила его – потом, когда пришла пора получать документы, он назвал эту фамилию и стал Гагиком Бабаяном, жителем Нагорно-Карабахской, никем не признанной и уже находившейся в огне необъявленной войны республики.

Потом, много лет спустя, уже будучи офицером Министерства национальной безопасности[8] Армении, полковник Бабаян узнал, что стало с его семьей. Вошедшие в город на усмирение солдаты воздушно-десантных войск при прочесывании местности нашли на окраине Сумгаита простреленный, с залитым кровью салоном, небрежно спихнутый в кювет старенький «Москвич». Чуть в стороне, в канаве, нашли большую, воняющую горелым мясом кучу. Это не было человеческими останками, это было именно кучей, когда непонятно, кому принадлежат эти останки и даже сколько людей нашли здесь свою смерть. Желая преуменьшить масштабы трагедии, руководство Азербайджанской ССР приказывало развозить найденные трупы по всем моргам республики, там регистрировать их как неопознанные и, если в течение нескольких дней труп никто не опознавал и не востребовал, его так и хоронили в общей могиле, как неопознанного – тихо и быстро. Даже по самым скромным подсчетам тогда в Сумгаите за три дня убили более сотни армян, некоторые семьи вырезали подчистую. Погибло бы еще больше – если бы не сохранившие человеческий облик азербайджанцы, прячущие в своих квартирах армянские семьи от озверевших от крови и анаши сородичей. Среди погибших была и родная семья Гагика Бабаяна – отец Армен, мать Нина и сестра Лейла.

Но тогда же полковник Бабаян обрел свою цель. Для него это было очень нужно – понять, для чего существовать. Не жить – существовать, он умер в охваченном пламенем кровавой междоусобицы Сумгаите, в прошитом навылет автоматными очередями чужом с разбитыми стеклами «Москвиче». Он понял. И обрел.

Полковник Гагик Бабаян существовал для того, чтобы никогда больше армянским детям не пришлось убегать из дома, оставив за своей спиной расстрелянных, растерзанных озверевшими нелюдями родных. Ради того, чтобы это больше никогда не повторилось – он был готов на все.

* * *

Ближняя ретроспектива

11 июня 2013 года