Исторические кладбища Санкт-Петербурга

В некоторых эпитафиях зарифмованы упоминания о конкретных видах деятельности погребенного. На могиле неизвестного, имеющего отношение к кровельному делу:

Я крыл и храмы, и дворцы,Простите, братия отцы[232].

Над смотрителем Волковского кладбища А. А. Худяковым (1879 г.) положен камень с такой надписью:

Прохожий, здесь лежит смотритель.Живых он в горе утешал.А мертвых в вечную обительСам каждодневно провожал.17 лет он здесь трудился,Квартиры мертвым отводил.Когда же с жизнью распростилсяИ бренный труп его остыл,Он сам в квартире стал нуждаться,Таков, знать, час уже пришел.А новыйКвартиру здесь ему отвел.

Но, пожалуй, один из самых оригинальных в Петербурге надгробных памятников – книгоиздателю И. Т. Лисенкову на Тихвинском кладбище Александро-Невской лавры. Литераторам-современникам он был хорошо известен: родом с Украины, никакого образования не получил, но всю жизнь провел с книгой, издал Гомера в переводе Гнедича, Шевченко, Котляревского. Рядом с Гнедичем он и купил себе заранее место для могилы, установив на месте будущего погребения гранитный саркофаг, со всех сторон испещренный стихотворными и прозаическими текстами. Подбор их явно свидетельствует о вкусах заказчика, имени которого, как и даты смерти (1881 г.), на памятнике нет.

Фрагменты пространной лисенковской автоэпитафии, сохранявшей популярность в течение более чем столетия, воспроизводились на различных памятниках уже в XX в. Приведем некоторые из этих текстов.

Уходит человек из Мира,Как гость с приятельского пира;Он утомился кутерьмой;Бокал свой допил, кончил ужин,Устал – довольно! отдых нужен:Пора отправиться домой!Прохожий! Бодрыми ногамиИ я ходил здесь меж гробами,Читая надписи вокруг,Как ТЫ мою теперь читаешь…Намек ТЫ этот понимаешь.Пр<ощай> же!.. До св<иданья>, д<ру>г!

Золотые правила жизни: I. Употреби труд, храни мерность – богат будеши. II. И воздержно пий, мало яждъ – здрав будеши. III. Делай благо, бегай злаго – спасен будеши.

Река времён в своем теченьиУносит все дела людейИ топит в пропасти забвеньяНароды, Царства и Ц<ар>ей.Неувядаемые цветы —Живая речь поэзии:К гробам усопших приступая,Сознай, сколь тщетна жизнь земная,И твердо в жизнь иную верь!Что смертный? Бренный злак в пустыне.Я тем был прежде, что ТЫ ныне,ТЫ будешь тем, что я теперь.Гробницы, гробы здесь на явкеСтоят, как книги в книжной лавке,Число страниц их видно ВАМ;Заглавье каждой книги ясно;А содержанье беспристрастно,Подробно разберется ТАМ!

Но здесь Нева где вечно плещет о гранитные брега грядущим Векам,

Не посещай сих мест без нуждыС житейской радостью твоей:Разочарованному чуждыВоспоминанья прежних дней.В себе заблужденья не множь:Не заводи о прежнем слова,Моей дремоты не тревожь:Бывалого не воротишь снова.Я сплю, мне сладко усыпленье.Забудь бывалые мечты:Оне одно лишь волненье,Их не пробудишь ты.

На памятниках второй половины XIX в. встречаются надписи яркие, неординарные, как и те личности, о которых они говорят миру. Афористическая эпитафия на памятнике Н. И. Уткину, профессору Императорской Академии художеств (1863 г.):

Художник-человек – он в простоте сердечнойТалантом сочетал земную славу с вечной.

У поэта-сатирика В. С. Курочкина начертаны стихи (1875 г.), написанные его братом Николаем Курочкиным:

Честным я прожил певцом,Жил я для слова родного.Гроб мой украсьте венком!Трудным для дела благогоВ жизни прошел я путем;Пел и боролся со зломСилой я смеха живого.Гроб мой украсьте венком!Трудным для дела благогоВ жизни прошел я путем.

Взрыв интереса к поэзии на рубеже XIX и XX вв. бросил отсвет и на кладбищенские стихи. Произошло это прежде всего потому, что тема смерти занимает заметное место в творчестве поэтов-символистов и «преодолевших символизм». Стихотворения под названием «Эпитафия» есть у А. Белого, Ю. Кричевского, В. Зоргенфрея и у многих других. Снова на памятниках появляются большие по объему эпитафии, например:

I

Держа в руках немые иммортели,С венком из красных роз на черных волосах,Она придет и станет у постели.В ее внимательных и ласковых глазахПрочту я то, о чем мне столько лгали,Прочту я все без боли и печали,И будет в сердце радость, а не страх.

II

Мне так близка и так желанна тайна,Страшащая других пугливые сердцаТем, что она всегда необычайна.Впиваясь в красоту нездешнего лица,Приподнимусь, торжественный и строгий,И протяну ей руки без тревогиВ предчувствии покоя и конца.

III

В последний миг рассудок не обманет,Спадет завеса с глаз и будет даль ясна,И первая последней встречей станет,И чашу хрупкую, что выпил я до дна,Моя рука бестрепетно уронит,И звон стекла разбитого утонетТам наверху, где вечно тишина

(1917 г., Смоленское кладбище, А. И. Ушаковой)

Собственно, это – лирическое стихотворение с обозначенным авторством – Герман Лазарис. Вероятно, не являясь эпитафией по авторскому замыслу, оно стало эпитафийным по способу воспроизведения.

Использование неэпитафийных текстов на надгробных памятниках – интересный аспект темы связи «реальной эпитафии» с «большой литературой». Это может быть стихотворение на случай: как, например, на памятнике министру А. М. Княжевичу на Смоленском кладбище (1872 г.) выбиты строки написанного за тридцать лет до того стихотворения В. Г. Бенедиктова к пятидесятилетию этого государственного деятеля.

Если поэты XVIII—начала XIX вв. писали стихи именно для воспроизведения их на надгробных памятниках, то к середине прошлого века жанр «реальной эпитафии» вытесняется лирическими стихотворениями типа «На смерть…», «Памяти…», «У могилы…» и т. п. А цитаты из этих надгробных элегий могли быть воспроизведены позднее на памятниках, чаще всего независимо от воли автора. Так многократно происходило с некрасовскими строками: «Какой светильник разума угас! Какое сердце биться перестало!», с никитинскими: «Тише… О жизни покончен вопрос. Больше не нужно ни песен, ни слез…». Строки из стихотворения Е. А. Баратынского «На смерть Гёте»:

С природой одною он жизнью дышал:Ручья разумел лепетанье,И говор древесных листов понимал,И чувствовал трав прозябанье;Была ему звездная книга ясна,И с ним говорила морская волна —

были выбиты на памятнике «генералу от артиллерии» на Никольском кладбище (1912 г.). Песенный «Вечерний звон» И. И. Козлова – на Волковском, у престарелой дамы (1916 г.). Возможно, это был ее любимый романс. В XX в. обращение к песенным текстам как эпитафиям будет частым, что можно объяснить влиянием массовой культуры.

Надгробие М. Я. Мудрова на Выборгском холерном кладбище

Эпитафия – жанр не только художественный, но в какой-то степени и документальный, опирающийся на реальную биографию или личностные черты. В этой связи использование или цитирование известных литературных текстов в ряде случаев не могло не приводить к их искажению, переиначиванию, приспособлению к конкретным обстоятельствам. Через два века прошли и дожили до наших дней в многочисленных вариациях и в самых свободных стиховых объемах эпитафии – изначально шестистишная «Прохожий, ты идешь, но ляжешь так, как я…» П. И. Сумарокова[233] и моностих «Покойся, милый прах, до радостного утра…» Н. М. Карамзина.

Стихи на памятнике актрисе В. Н. Асенковой:

Все было в ней: душа, талант и красота,И скрылось все от нас, как светлая мечта, —

перекликаются как с первоисточником с эпитафией А. Е. Измайлова С. Д. Пономаревой (1824 г.):

Все скрыто здесь: и ум и красота,Любезность, дарованья,Вкус тонкий, острота,Приятные и редкие познаньяИ непритворная, прямая доброта[234].

В свою очередь перефразированная асенковская эпитафия почти через четыре десятилетия (1878 г.) появляется на Волковском кладбище как фрагмент очень искренней, но наивной и эклектичной («сборной») в стилевом отношении надгробной надписи над могилой юноши:

Прощай, Коля, милый, добрый, ненаглядный.Зачем так рано покинул матьТебе в жизни все улыбалосьТебе только жить да радоватьсяА не в сырой могиле лежать.В тебе был ум, талант и красотаИ все прошло для меня как светлая мечтаСпи мой ангел незабвенныйБыть может скоро яОставлю путь сей тленныйИ увижу там тебя.

Повсеместно распространена в многочисленных вариантах эпитафия:

Покойся, друг души бесценной,В стенах обители святой.Приидет час благословенный,И мы увидимся с тобой.

На петербургско-ленинградских кладбищах она встречается: на Лазаревском (1833 г.), на Волковском (1848, 1859 гг.), на Смоленском и Новодевичьем – многократно (конец XIX – начало XX вв.), на Охтинском (1950-1960-е гг.), на кладбищах других городов (XX в.). По способам бытования тексты такого типа сродни уже фольклорным жанрам.

Другая грань соприкосновения с «большой литературой» – это, условно говоря, автоцитация, т. е. воспроизведение на надмогильном памятнике слов или стихотворных строк из произведений похороненных здесь авторов. В первой половине XIX в. примеры тому единичные. На Тихвинском кладбище:

Гнедичу обогатившемурусскую словесностьпереводом Омираречи из уст его вещихсладчайшия меда, лилися

Илиада II. 1. C. 249

От друзей и почитателей

Е. А. Боратынский (1800–1844):

Господи, да будет воля Твоя!В смиреньи сердца надо веритьИ терпеливо ждать конца.

Его слова.

Во второй половине века цитация становится все привычнее и обильнее. Декламационно-афористические строки на памятнике С. Я. Надсону:

Друг мой, брат мой, усталый, страдающий брат,Кто б ты ни был, не падай душой.Не говорите мне: он умер.Он живет; Пусть жертвенник разбит – огонь еще пылает,Пусть роза сорвана – она еще цветет,Пусть арфа сломана – аккорд еще рыдает!Он в песнях боролся с тяжелою мглой,Он в песнях с измученным братом страдал.

В начале XX в. эпитафия-цитата живым словом литератора спорит с самой смертью: «Понять закон развития вовсе не значит слепо подчиниться ему» (Филиппов М. М., 1903 г., Волковское кладбище); «И все же мы живем и даже хотим жить, будем жить…» (Соловьев (Андреевич) Е. А., 1905 г., Волковское кладбище); «Жить тысячью жизней, страдать и радоваться тысячью сердец – жить где настоящая жизнь и настоящее счастье» (Д. Н. Мамин-Сибиряк, 1912 г., Никольское кладбище).

На памятниках композиторам – начиная с М. И. Глинки – воспроизводятся, как правило, нотные тексты. Выбор музыкальных фраз очевидно не случаен: они ключевые для творчества музыкантов, как хор «Славься» у Глинки, монолог Пимена на памятнике Мусоргского, цитата из «Богатырской» симфонии Бородина и т. д. На многих памятниках деятелям, связанным с литературой и публицистикой, в конце XIX – начале XX вв. помещаются перечни их наиболее значительных произведений и изданных трудов (писателей И. В. Федорова-Омулевского, Н. А. Панова, юриста В. Р. Завадского, военного историка С. Н. Шубинского и др.).

Эпитафия до известной степени продолжает выполнять информативную функцию, но значение ее как оригинального литературного жанра в памятниках частным лицам в XX в. умаляется.

В любую эпоху жизни некрополя типы эпитафий клишируются, но общее выражение его лишено монотонности, так как новые типы надписей не просто соседствуют со старыми, но вступают с ними в перекличку, выходя за рамки собственно некрополя.

Ю. М. Пирютко

КЛАДБИЩА АЛЕКСАНДРО-НЕВСКОЙ ЛАВРЫ

(Площадь Александра Невского, 1)

Направляясь в сторону лавры по Невскому проспекту, издалека видишь замыкающее перспективу здание надвратной Скорбященской церкви с невысоким куполом и фронтоном над аркой проезда, обрамленной пилястрами. Справа и слева, за каменными оградами, полуциркулем охватывающими площадь, видны купы деревьев, кресты, памятники, часовни. Там – лаврские некрополи. В глубине вырисовывается башнеобразный силуэт Благовещенской церкви, а правее – мощный купол Свято-Троицкого собора. Архитектурный ансамбль Александро-Невской лавры формировался на протяжении всего XVIII в., в его создании принимали участие многие зодчие: Д. и П. Трезини, Т. Швертфегер, М. Земцов, П. Еропкин, И. Росси, М. Расторгуев, И. Старов.

Основание Александро-Невского монастыря в 1710 г., всего через семь лет после закладки Петербурга, имело особый смысл. С именем Александра Невского связана история многовековой борьбы русских людей за выход к Балтике. 15 июля 1240 г. на берегах Невы произошла битва новгородского войска, возглавляемого князем Александром Ярославичем, со шведами. В память об этой победе князь получил прозвание Невского. В XIV в. Александр Невский был приобщен русской православной церковью к лику святых.

В годы Северной войны 1700–1721 гг. почитание героя Невской битвы приобрело государственное значение. Мощи святого Александра Невского, погребенного во Владимире, в 1724 г. были торжественно перенесены в Петербург и помещены в монастыре, посвященном его имени.

Александро-Невский монастырь, получивший в 1797 г. титул лавры, наряду с Киево-Печерской и Троице-Сергиевой лаврами входил в число наиболее известных обителей России. Это был центр духовного образования и благотворительности. В 1714 г. при монастыре открылась первая богадельня, с 1720 г. действовала типография, а «Славянская школа» (1721 г.) стала основой всех духовных учебных заведений города. С учреждением в 1742 г. самостоятельной петербургской епархии лавра стала резиденцией архиепископов (с 1783 г. – митрополитов), являвшихся, по традиции, настоятелями этого монастыря.

К началу XX в. при лавре действовали Духовная академия и семинария, Антониевское духовное училище, Исидоровское епархиальное женское училище, Александро-Невский дом призрения. Отдельное здание занимали богатейшая библиотека, архив и древлехранилище.

Архитектурный ансамбль Александро-Невской лавры занимает обширную территорию между площадью Александра Невского и Обводным каналом, разделенную речкою Монастыркой на две неравные части: северную, с музейными некрополями, и южную, где размещены основные монастырские строения.

Каменный городок на правом берегу Монастырки представляет собой каре из нескольких корпусов, окружающих трапециевидный в плане двор с башнеобразными зданиями церквей на углах. В северо-восточной части, возле моста через Монастырку, возвышается старейшая каменная постройка в лавре – Благовещенская церковь. В двухэтажном объеме здания, увенчанного барабаном с двойным куполом, Благовещенская церковь, служившая усыпальницей, находилась на первом этаже. Верхний этаж – церковь св. Александра Невского, в которой с 1724 по 1790 г. (до переноса в Троицкий собор) покоились его мощи.

Обстройка монастырского двора шла «по часовой стрелке»: сначала к югу от Благовещенской церкви был выведен восточный фланг строения, затем заложили фундаменты для постройки южного фланга и т. д. В восточных корпусах – Духовском и Федоровском – размещались монашеские кельи, трапезные и залы. С запада двор замкнут Митрополичьими палатами. Южный корпус – Семинарский; северный, выходящий к берегу Монастырки, – Просфорный. Симметрично Благовещенской в юго-восточном углу возведена Федоровская церковь. По сторонам Митрополичьего корпуса высятся Библиотечная (южная) и Ризничная (северная) башни.

Ансамбль монастырского двора – это архитектура русского барокко XVIII в., с его праздничностью, нарядностью, живописным размахом галерей с мелкой расстекловкой, вычурными капителями и изысканными по рисунку наличниками окон с букраниями (бычьими головами), высокими кровлями с изломом, звучным сочетанием багрянца стен с белизной декоративных деталей. Как мощный, стройный аккорд иной тональности, звучит здесь Троицкий собор, принадлежащий целиком к архитектуре иного периода – раннего классицизма, возвышенного и монументального в строгой лаконичности скульптурного декора. Первоначальное здание собора, строившегося с 1722 г., в 1755 г. было разобрано до основания. По новому проекту И. Е. Старова Троицкий собор возводили двенадцать лет – с 1778 по 1790 г.

С первых лет существования монастыря на его территории происходили погребения. Старейшее из монастырских кладбищ – Лазаревское, нынешний Некрополь XVIII века. На сто десять лет моложе бывшее Тихвинское кладбище – Некрополь мастеров искусств. Они находятся на левом берегу Монастырки. С 1861 г. существует Никольское кладбище, расположенное за Троицким собором, вдоль нынешнего проспекта Обуховской обороны. Ряд монастырских церквей (начиная с Благовещенской) строились как усыпальницы: Лазаревская, Духовская, Тихвинская, Федоровская, Исидоровская, Никольская. Погребения были одной из важных статей монастырского дохода. Средства, полученные от продажи места за могилу, шли на содержание духовной семинарии.

Богослужения в Александро-Невской лавре продолжались до 1935 г., хотя конфискация монастырских зданий началась с 1918 г., Троицкий собор, закрытый в 1932 г., через двадцать три года был возвращен церкви. В 1957–1960 гг. и 1986–1988 гг. в соборе проходили крупные реставрационные работы. Возрождено в полном блеске его великолепное внутреннее убранство: скульптуры и барельефы работы Ф. И. Шубина, росписи по эскизам Д. Кваренги, живописные полотна работы Г. И. Угрюмова, П. С. Дрожжина, Я. Меттенлейтера и др. В крипте Троицкого собора погребены ленинградские митрополиты Григорий (Чуков, 1870–1955), Елевферий (Воронцов, 1892–1959). 3 июня 1989 г. в храм были торжественно возвращены мощи святого благоверного великого князя Александра Невского, находившиеся с 1922 г. в фондах Музея истории религии и атеизма.

На основе богатейшего собрания надгробных памятников XVIII—начала XX вв. в Александро-Невской лавре в 1932 г. был создан музей-некрополь. С 1939 г. в его ведение перешли все памятники, монументы и мемориальные доски Ленинграда; отсюда его название – Государственный музей городской скульптуры. Не являются музейными объектами Никольское кладбище и кладбище на монастырском дворе, существующее с лета 1917 г. В последние годы на Никольском кладбище возобновлены захоронения.

Ю. М. Пирютко

ЛАЗАРЕВСКОЕ КЛАДБИЩЕ

Вступая под арку Святых ворот под Скорбященской церковью, проникаешься ощущением прочности исторического ландшафта, сложившегося за стенами лавры и не претерпевшего существенных изменений в течение многих десятилетий.

Колоколов перезвон раздавался,Как проходил он над лаврским мостом.Вот и кладбище в стенах отбеленных…И из-за стен на дорогу глядитМного столбов и крестов золоченых,Мраморы, бронза, порфир и гранит.

К. К. Случевский

Проезд между оградами некрополей, ведущий к 1-му Лаврскому мосту через реку Монастырку, вымощен брусчаткой и каменными плитами. В оградах симметрично расположены входные калитки. Слева – вход в Некрополь XVIII века.

Это место – своего рода ядро, от которого началось строительство Александро-Невского монастыря. Известно, что, когда в июле 1710 г. Петр I в сопровождении будущего архимандрита Невского монастыря, а тогда настоятеля новгородского Хутынского монастыря Феодосия (Яновского), А. Д. Меншикова, Ф. М. Апраксина, Г. И. Головкина, И. А. Мусина-Пушкина осматривал местность, на двух берегах Черной речки были водружены деревянные кресты[235]. В 1712 г. на левом берегу заложили первую деревянную церковь. Она была освящена 25 марта 1713 г. в память Благовещения Пресвятой Богородицы и представляла собой квадратное здание, увенчанное барабаном со шпилем и крестом[236]. За ее алтарем с 1717 г. существовала небольшая каменная Лазаревская церковь – усыпальница.

Рядом начали строить мазанковые кельи, настоятельские палаты, хозяйственные службы и прочее «партикулярное строение», в основном готовое уже к 1714 г. Именно здесь, на месте будущего Лазаревского кладбища, располагался монастырь в то время, когда на противоположном берегу разворачивалось каменное «генеральное строение» по проекту Д. Трезини, утвержденному в 1715 г.

В 1712–1715 гг. от Адмиралтейства и монастыря на соединение с Московским трактом прокладывалась «першпективная дорога» (нынешний Невский проспект). Проезд по линии дороги через монастырский двор доходил до Черной речки, через которую в 1712 г. соорудили наплавной мост, переделанный два года спустя в подъемный[237]. Шесть мазанковых келий для монахов располагались попарно с левой стороны проезда. К ограде со стороны Невы примыкало здание монастырской канцелярии. Справа от проезда, на территории нынешнего Некрополя мастеров искусств, располагались настоятельские палаты и обширный сад с оранжереями[238].

Над главными воротами соорудили звонницу, которая к 1730-м гг. «весьма обветшала», и на ее месте в 1754 г. была по проекту М. Д. Расторгуева построена из дерева великолепная трехъярусная колокольня[239]. Со стороны Невы была еще одна колокольня, с мазанковым верхом и деревянным шпицем.

Местоположение первой деревянной Благовещенской церкви можно установить по сохранившемуся каменному зданию Лазаревской усыпальницы, сооружение которой в конце XVIII в. началось на месте первоначального монастырского храма. Очевидно, в Благовещенской церкви и происходили первые погребения: П. Ушакова в 1714 г., А. М. Головина в 1718 г., Р. К. Арескина и Б. П. Шереметева в 1719 г., А. А. Вейде и Я. Ф. Долгорукова в 1720 г.[240] Есть сведения, что в монастыре в 1718 г. был погребен знаменитый «князь-кесарь» Ф. Ю. Ромодановский[241].

В 1756–1758 гг. была построена новая деревянная Благовещенская церковь, к северу от прежней, тогда же разобранной. Она была пятиглавой, с галереей у входа, украшенной девятью колоннами[242]. Первоначальные погребения в старой церкви не сохранились, за исключением могилы фельдмаршала Б. П. Шереметева, потомки которого дали средства на расширение Лазаревской церкви и сооружение нового памятника. Перестройка Лазаревской церкви происходила в 1787–1789 гг., когда оказалась разобрана и вторая деревянная Благовещенская церковь, служившая приходской (ее функции перешли к вновь построенной Скорбященской церкви).

А. И. Богданов в «Описании Петербурга», относящемся к середине XVIII в., упоминал кладбище в «Невском монастыре при деревянной церкви Благовещения Богородицы»[243]. К этому же времени относится упоминание в монастырском архиве о месте «за монастырем, где кладутся умершие»[244]. Очевидно, для жителей подмонастырской слободы существовало отдельное приходское кладбище, тогда как внутри монастырских стен погребали лишь по специальному разрешению.

В 1783–1786 гг. возвели Святые ворота монастыря – надвратную церковь во имя иконы Богоматери Всех Скорбящих Радости. Сооруженный по проекту И. Е. Старова храм стал центром ансамбля, возникшего на въезде в лавру со стороны Невского проспекта. Одновременно строились каменные ограды, определившие окончательные границы Лазаревского кладбища, целиком занявшего бывший монастырский двор[245]. Захоронения продолжались здесь вплоть до начала XX в.

Некрополь XVIII в. в большей степени, чем все остальные петербургские кладбища, сохранил свой исторически сложившийся ландшафт. Основные черты планировки, местоположение отдельных памятников, зафиксированных в описаниях лавры XVIII–XIX вв., остались неизменными. Облик кладбища определяют памятники, созданные в XVIII—первой половине XIX в., хотя сохранились и более поздние надгробия. Все это заставляет видеть в Лазаревском некрополе уникальный по целостности художественно-исторический комплекс.

Хотя в 1823 г. было основано Ново-Лазаревское кладбище, погребения продолжались в обоих некрополях. Духовный собор лавры в 1859 г. отмечал, что «кладбище Лаврское, имея в настоящее время еще весьма довольно свободного места, открыто не для всех, как городские кладбища, а погребаются здесь только немногие особы из подвизавшихся на поприще Государевой службы и лица почетного звания, с согласия Начальства Лавры и по особенным уважениям; а при погребении, кроме исполнения общих по сему предмету узаконений, соблюдается еще и то, что могилы всегда обкладываются кирпичными стенами и сводами»[246]. Надгробия здесь неизменно отличались высоким качеством исполнения, богатством материала. Памятники для Лазаревского кладбища создавали И. П. Мартос, М. И. Козловский, И. П. Прокофьев, Ф. П. Толстой, мастера известнейших петербургских монументных мастерских Земмельгака, Трискорни, Мадерни. Однако ни высокий художественный уровень, ни бесспорное историческое значение надгробий не принимались монахами лавры во внимание. В 1860 г. на запрос Комиссии по устройству кладбищ лаврский ризничий отвечал, что «по тщательном осмотре через особо назначенных Собором лиц памятников, существующих на Лаврском кладбище, таких особенно замечательных, которые бы относились к прошлому столетию, нет»[247].

О «забытых могилах» Лазаревского кладбища в 1907 г. писал историк искусства Н. Н. Врангель. «Когда знаешь жизнь тех, кто лежит под этими плитами, – поражаешься тем странным сплетением обстоятельств, которое соединяет и разъединяет людей. Как будто здесь собрались после смерти все те, кто когда-то составляли тесный кружок придворного общества. На маленьком пространстве старого Лазаревского кладбища погребена целая эпоха, целый мир отживших идей, почти все придворное общество Елизаветы, Екатерины и Павла. Здесь, над могилами этих людей, стоят памятники, плачущие женщины над урнами, молящиеся дети, вазы, саркофаги, дуб, сломанный грозой, – аллегорическое изображение погибшей молодой жизни»[248].