Экспедиции в Экваториальную Африку. 1875–1882. Документы и материалы

Окончив в 1870 г. учебу, я возобновил свое прошение о гражданстве, с которым в первый раз обратился в 1864 г.[139] при поступлении в училище. Я уже собирался отправиться в качестве аспиранта[140] в Южную Атлантику, однако известие об объявлении войны <Пруссии> снова изменило ход моих мыслей. Я отказался от счастливой возможности совершить далекое плавание, которую мне предоставляла моя новая служба, и приложил все усилия, чтобы участвовать в этой великой кампании; я стал осыпать министерство[141] настойчивыми требованиями и, получив наконец согласие, поднялся в должности аспиранта 2-го класса на борт крейсера-фрегата «Реванш»[142], отправлявшегося в Северное море под командованием капитана Лежена[143] и адмирала Фуришона[144].

С окончанием войны, перейдя под командование Альна дю Фрете[145], я оказался в Африке; мы были посланы на подавление восстания кабилов. Каждый день наш десант вел огонь в долине Суман[146]; ныне здесь среди мирных деревень, цветущих полей и виноградников уже ничто не напоминает о прошлых боях. Вернувшись во Францию, я сдал экзамены на аспиранта 1-го класса. Возраст еще не позволял мне воспользоваться законом, который давал участникам войны преимущественное право на получение французского подданства, и мне пришлось ждать некоторое время, чтобы потом со свидетельством о гражданстве быть зачисленным в постоянный личный состав <флота>.

Пока же, вновь погрузившись в мысли об осуществлении своей главной мечты, я решил побывать в неизвестных местах Африки. Адмирал Кильо[147], командующий военно-морским дивизионом[148], в зоне ответственности которого находились Габон и области, описанные Эме, отправлялся с надзорной миссией к <берегам> Сенегала, Габона, мыса <Доброй Надежды>, Южной Америки. Я был назначен к нему помощником. В июле 1872 г. фрегат «Венера»[149] бросил якорь на рейде Габона.

Во время плавания мои самые смелые мысли обгоняли ход корабля. Вдохновленный недавними публикациями Ливингстона[150], я тоже жаждал броситься на завоевание Африканского континента; белые пятна на карте привлекали меня тем более, что я видел их почти рядом с <линией> побережья. Надо сказать, что и адмирал Кильо, и доктор Геньрон[151] с большим интересом относились к моим планам.

Каждый раз, когда я задерживался в кают-компании, мы принимались за обсуждение географических проблем; величественная Огове, которая перед нашим взором несла из каких-то неведомых стран свою водную дань океану, вызывала у нас особенно жаркие споры. Однако не все мои товарищи разделяли мой энтузиазм, и шутливая ирония капитана Дюперре[152] по моему поводу всегда находила отклик. Я вспоминаю одну карикатуру из двух картинок, где я фигурировал в роли главного персонажа. На первой я был изображен в костюме, от которого не отказался бы и сам Тартарен[153]; я упирался головой в вывеску «Проход закрыт»; на заднем плане павины[154] танцевали вокруг гигантского котла, единственным содержанием которого был, без сомнения, белый человек. Второй рисунок показывал меня в почти первобытной одежде и истощенным до предела, а разочарованные павины смеялись надо мной, желая доброго пути.

В будущем нам представится много случаев, чтобы вспомнить о павинах и их легендарном котле. Мы узнаем, что путешественнику не стоит опасается «кулинарных последствий» при контакте с ними, но зато он может быть вполне уверенным, что достигнет той степени худобы, которой меня одарили на втором рисунке: именно мне было суждено полностью оправдать эту часть забавных пророчеств моего друга Карадо.

Вместе с ним, а также с Латуром[155], который совсем недавно торпедировал <корабли> у Фучжоу[156], я воспользовался несколькими днями увольнения[157], чтобы впервые заглянуть во внутренние области <страны>. На лодке мы добрались до одной деревни <в низовьях Огове>, где оставили целый запас игл в обмен на ассагаи[158], арбалеты и ножи.

Этот поход еще больше укрепил мои намерения. За время плавания я написал довольно восторженный рапорт, хотя и не совсем точный, в конце которого выражал надежду на новое назначение <в Африку> после возвращения во Францию.

Мое возвращение состоялось два года спустя. В то время Морское министерство возглавлял адмирал де Монтеньяк[159].

Я имел честь познакомиться с ним еще в Риме. Я был тогда учеником коллежа, где вместе с собранными по классам обрывками латыни и греческого накопил огромную массу скуки. Под обложками, оторванными от Корнелиев Непотов и Цицеронов, часто прятались книги о путешествиях; я был очень далек от того, чтобы серьезно заниматься древностью и ценить ее. И вот однажды директор Обсерватории, отец Секки[160], который с неизменным терпением переносил мое любопытство касательно окружавших его механизмов, завел рассказ о Монтеньяке. Я сразу же бросился к адмиралу, один, и со всей наивностью стал умолять его освободить меня от моих преследователей <учителей> и уговорить родителей не препятствовать моему желанию стать военным моряком.

Память об этой эскападе строптивого школьника благоприятно сказалось на судьбе пылкого аспиранта.

Адмирал не удивился, получив тот знаменитый рапорт; он послал мой проект в Департамент донесений, карт и планов[161]; благодаря <положительному отзыву>[162] я мог отправиться в экспедицию, о которой так страстно мечтал.

Мне только что исполнился двадцать один год; я был лейтенантом и получил наконец столь желанные документы о гражданстве. Можно понять мое разочарование, когда я узнал, что статус французского подданного лишал меня чина, полученного за время шестилетней службы. У меня оставалось только одно средство в борьбе с отчаянием – вновь лелеять мечты об исследовании новых земель. Я принялся за книги и сдал экзамен на капитана дальнего плавания; это звание давало право на должность нестроевого лейтенанта. Теперь можно было готовиться к путешествию. Охваченный возбуждением, я рассказывал своим друзьям о предполагаемом отъезде, который мне не терпелось осуществить немедленно; тогда же я завел одно из самых лучших и самых полезных знакомств.

Однажды в небольшом ресторанчике Латинского квартала[163], объединявшем нас, чей полный табачного дыма зал издавна славился посетителями из числа знаменитых исследователей[164], мне представили будущего доктора Балле[165], а пока еще студента медицинского факультета[166], готовящегося к защите диссертации[167]. Я сразу же распознал в нем душу, одержимую священным огнем; можно только вообразить, какие мощные взрывы благородного энтузиазма раздавались тогда в нашем зале.

Интерес к исследованиям Африки, впрочем, приобрел уже всеобщий характер. В 1872 г. маркиз де Компьень[168] и Марш[169] предприняли путешествие по Огове, пытаясь разрешить, по крайней мере, часть тех же самых географических вопросов, которые занимали и меня. Достигнув порогов[170] в стране оканда[171], они прошли всю первую их цепь до реки Ивиндо[172], но там из-за враждебности павинов[173] были вынуждены прервать свой путь. В 1874 г.[174] они вернулись, заслужив славу первопроходцев, преодолевших первое препятствие в еще не изведанной стране.

Их возвращение еще более разожгло мое желание. Благодаря положительному отзыву адмирала дю Кильо, благосклонности де Монтеньяка, поддержке Парижского географического общества[175] и министерств народного просвещения[176], иностранных дел[177] и торговли[178] я получил официальное разрешение на экспедицию[179]. Правительство[180], кроме того, разрешило мне взять с собой доктора Балле и Марша, последнего в качестве естествоиспытателя[181]. Я отправился в Руан, чтобы приобрести необходимые товары, а затем в Тулон, чтобы проследить за их упаковкой.

Однако нужно было подумать и о наборе людей. Поручив Балле завершить дела с отправкой товаров, мы уехали в Сенегал (10 августа 1875 г.)[182]. По нашим расчетам для нашего эскорта требовалось двенадцать местных лапто[183], нанятых на определенный срок. Мне в этом очень помог Гаспар Деве[184], торговец из Сен-Луи[185]; после самого тщательного отбора двенадцать мусульман должны были дать клятву. Они поклялись на Коране скрестив пальцы.

Несколько дней ушло на их обучение стрельбе: я показал лапто, как обращаться с карабином Гра[186], который еще не был освоен в армии, и мы были первыми, кто стал им пользоваться. Наконец, когда Балле и Марш присоединились ко мне вместе с багажом, мы отправились в Габон[187].

Глава II. Персонал и материальное обеспечение миссии

С какими же людьми я собирался совершить мое первое путешествие и какими средствами я располагал?

Я уже назвал Ноэля Балле и Альфреда Марша.

Четвертый европеец в экспедиции – это <Виктор> Амон, молодой боцман военно-морского флота, обладающий огромной физической силой и неистощимым оптимизмом, у него золотые руки, как, впрочем, у любого настоящего моряка.

Цветная часть персонала представлена четырьмя переводчиками и отрядом сопровождения из лапто.

Все лапто – мусульмане, люди смелые, хотя их задиристость слишком часто выливается в потасовки[188]. В самом начале похода двоих заболевших я был вынужден отправить обратно.

Из моих переводчиков – Детьюма[189], Шико[190], Изингона[191] и Мандо-Манго[192] – я рассчитываю более всего на двух первых[193]. Я знаю старину Детьюма с 1873 года[194], мы встречались с ним на Комо[195]; гарантией надежности Шико для меня является его бывшая служба у де Компьеня. Все они прилично говорят на мпонгве[196], бакале[197] и павине[198] и также способны произнести несколько слов на французском[199].

У Детьюмы больше нет того прежнего колоритного вида, когда он облачался в свой национальный костюм: сейчас на нем матросская одежда, обвешанная оберегами и амулетами[200].

У Шико, которому суждено быть и поваром, и переводчиком, не очень приятная внешность из-за его глуповатого взгляда и рук, спускающихся ниже колен; но он беспрекословно выполняет приказы, что является большой редкостью, к тому же он никогда не лжет[201].

Наше вооружение насчитывает четырнадцать винтовок Шаспо[202] и восемь револьверов; у переводчиков наши охотничьи ружья.

Девяносто запаянных железных ящиков весом каждый около двадцати двух килограммов и двадцать шесть жестяных ящиков по пятьдесят килограммов содержат мелкие предметы или товары для обмена: ткань, бисер, ножи, зеркала, порох, патроны; в сорока остальных находятся тяжелые вещи, такие как медная утварь, сабли, товарные ружья и т. д. Весь багаж весит восемь тонн[203].

Эти сто пятьдесят шесть ящиков составляют наш капитал: теперь нам предстоит заставить его работать и приносить плоды.

Глава III. Из Габона в Анголу

Я сразу же расскажу о препятствиях, возникших в начале нашей экспедиции. Самая большая неприятность заключалась в отсутствии пирог, которые, однако, я специально заранее заказал. Маршу пришлось отправиться[204] раньше, 26 октября[205], чтобы найти и купить лодки[206], без которых мы не могли бы пройти через пороги. Ожидая окончательного отплытия, готовые стойко встретить все превратности судьбы, мы воспользовались оказией и сели на борт «Марабу», небольшого парового судна[207], приписанного к местному посту, на котором могли доплыть до Комо и вступить там в контакт с фанами, или павинами.

Дело в том, что капитану «Марабу»[208] поручили[209] выступить в качестве арбитра для разрешения одного спора. Незадолго до этого у некоего сенегальца, который владел здесь несколькими факториями, разграбили один из складов, и он потребовал надежной охраны. В одну из ночей охраннику показалось, что туземная пирога слишком близко подошла к торговым судам, и он выстрелил в сторону гребцов. Те в испуге бросились в воду и опрокинули пирогу: один ребенок утонул. Среди павинов сразу же вспыхнуло сильное возмущение, они объявили войну сенегальцам; те, в свою очередь, подали жалобу с просьбой не допустить враждебных действий.

Таким образом, нам представляется случай быть свидетелями судебного разбирательства.

Мы извлекаем ребенка из могилы, хотя уже прошло три дня с его гибели: наш мужественный доктор Балле констатирует, что смерть наступила не от пули охранника. С этим заключением мы возвращаемся туда, где слушается дело. Деревня уже встала на тропу войны. Все товары, впрочем, давно унесены из хижин.

Прения затягиваются до бесконечности из-за длинных речей ораторов, каждый из которых формулирует свои выводы только после тысячи ненужных отступлений. Наконец наполовину по доброй воле, наполовину по принуждению, после обещаний подарков и угроз сжечь деревню спор разрешается, и стороны расстаются, как видно, не тая обиды.

3 ноября мы покидаем Габон на том же самом «Марабу», который должен доставить нас вместе с багажом в Мимба Реми, или Ламбарене[210], конечный пункт европейских постов в низовьях Огове примерно в двухстах сорока километрах от побережья.

Напомню здесь сразу о первой напасти, которая обрушивается на всякого путешественника, оказавшегося в Африке. Эта напасть – комары[211]. Европейцу трудно представить, насколько многочисленны эти насекомые, fourous, pullex penetrans[212], чье тонкое и острое жало может проколоть самое толстое одеяло. Чтобы спастись от них, необходим накомарник, его делают или из местной плотной ткани, или из муслина, поскольку он пропускает воздух и в нем свободнее дышится.

Ни один негр не ходит без накомарника, который одновременно служит ему и палаткой; под таким пологом сохраняется тепло от дыхания, и, следовательно, можно спокойно спать, не страдая от холода.

Мы достигаем дельты Огове и ждем большой воды, чтобы без труда войти в реку.

Ночь наступает стремительно, что обычно для экваториальных областей. Нас охватывает пронзительное чувство тоски. Атмосфера удушающая, небо покрывается серо-свинцовым цветом; острова, выстроившись перед нашим взором в бесконечную цепочку, едва выступают из воды. От невыносимого ощущения монотонности нас спасают только плотные ряды мангровых деревьев[213], окаймляющих берега; но их зелень, потемневшая с приходом ночи, рождает в сердце какую-то тревожную неуверенность. Корни, отходящие от стволов на достаточно большой высоте[214], переплетаются друг с другом, прежде чем погрузиться в ил; несметное количество таких ветвей образует причудливый таинственный каркас из небольших сводов, естественных мостов, клетей, непроходимых зарослей. Вокруг нас вьются тучи огромных летучих мышей[215], в их свисте нам чудятся траурные звуки[216]. Мы укладываемся спать на палубе в надежде, что утреннее солнце вернет нашу прежнюю радость.

Действительно, на следующий день мы просыпаемся, купаясь в мягком свете, который расцвечивает окружающий мир живыми тонами. Бриз приносит свежесть, под его дуновением колышется, переливаясь на солнце, зеленая гамма трав, листьев, а еще дальше – полей. Вчера воды Огове казались темно-красными из-за растительного сора, приносимого с прибрежных болот, и водорослей, покрывающих ее русло; теперь же в ней отражается синева неба, а ее берега украшены праздничными гирляндами гигантских деревьев, обвитых лианами. Наконец мы выходим из этого лабиринта наполовину утонувших островов и, подталкиваемые прибывающей водой, направляемся к Анголе, первой деревни <на нашем пути>.

В ней живут люди из племени орунгу[217]. Деревня представляет собой достаточно длинный ряд хижин, который оканчивается у берега. Все жилища похожи друг на друга. Их крыши из пальмовых листьев, уложенных в виде чешуи и прикрепленных к стропилам из тонкого бамбука, поддерживает двойной ряд толстых ветвей водяной пальмы. Хижины имеют примерно метров пятнадцать в длину; высота входа достаточна только для человека среднего роста; потолка нет, есть только крыша. Внутри земля утрамбована и слегка приподнята; в доме обычно две комнаты: первая служит приемной, вторая – спальней. Кровати сделаны из бамбука; для освещения используют смоляные факелы, которые втыкают в землю; кухня находится снаружи.

Жители Анголы – первые туземцы, которых мы увидели собранными в одном населенном пункте. Как известно, в глазах европейцев негры ничем не отличаются друг от друга: у всех лица, напоминающие обезьян, крепкое тело, тонкие запястья и лодыжки, высокие икры и белые ладони, на которые неприятно смотреть. Здешние туземцы – почти все бывшие работорговцы; до сих пор рабы трудятся у них на плантациях; благодаря контактам с неграми внутренних <областей>, орунгу говорят на адума[218]; но их обычные языки – габонский и наречие кама.

Работорговля естественно привела к неизбежным последствиям: нравы здесь более чем свободные[219]; пьянство остается самым распространенным пороком.

Мы испытываем некоторое облегчение на следующий день, когда вновь пускаемся в путь. После чрезвычайно теплого приема вождя и ночи, проведенной близ деревни, мы продолжаем на борту «Марабу» подниматься вверх по реке.

Глава IV. Из Анголы в Ламбарене

Вскоре мы отмечаем изменение растительности. Мангровые деревья уступают место высоким травам и папирусу[220]. Масличные пальмы[221] уже показывают свои хрупкие стволы, увенчанные султаном из листьев. Пласты красноватой глины, покрывающие песчаные слои подпочвы, обрамляют верхнюю часть берегов. Горизонт то расширяется, то сужается. Мы входим в зону лесов.

Здесь властвует бамбуковая пальма[222], и мы восхищаемся ее раскидистыми ветвями, которые растут без стебля прямо из земли; они грациозно изгибаются, образуя гигантский веер, нередко более двадцати пяти метров высотой.

12 ноября[223] после полудня мы достигаем большого острова Азанге-Нинги[224]. С его возвышенной, северной, части[225] можно любоваться чарующей перспективой. Взгляд устремляется к месту впадения Нгунье в Огове; сливаясь, два потока образуют нечто подобное озеру, усеянному лесистыми островками; оно разделяется на два рукава, каждый шириной от трехсот до четырехсот метров. Там, где начинается правый рукав (река Ужугавиза[226]), мы различаем два параллельных ряда хижин; это деревня племени галуа[227] и покойного Нкомбе[228], или Короля-Солнца. Мы следуем вдоль левого берега Огове и за несколько минут до наступления сумерек высаживаемся в Ламбарене, небольшой деревушке, расположенной на узкой полоске земли между Огове и озером Зиле[229], резиденции короля иненга Реноке.

На следующий день мы соединяемся с Маршем[230]; в тот же день «Марабу» уходит в Либревиль[231]. Итак, мы подошли к крайней границе территории, на которую распространяется власть администрации Габона; правда, эта власть остается скорее номинальной, чем реальной; только два или три раза в год корабли поднимаются по реке до двух факторий – немецкой[232] и английской[233], последних европейских постов на пути к внутренним областям страны. Теперь мы вынуждены полагаться только на собственные ресурсы: отныне самой важной для нас будет проблема транспорта, которую не так-то просто решать в местах, где не знают денег, где за каждую услугу надо платить товарами, а значит, тащить за собой большой груз.

Нам наносит визит старейшина Реноке в сопровождении своих жен. Он хочет узнать о мотивах нашего появления и о наших планах.

Он, кажется, полон добрых намерений и предлагает нам козу. Но я предпочитаю не вступать с ним в отношения товарообмена, где могу только проиграть. Я надеюсь завоевать его уважение с помощью подарков, которые должен преподнести так, чтобы он понял, что я не жду от него ответного шага. Я отказываюсь от козы и дарю Реноке несколько вещей, говоря при этом, что я слишком большой вождь, чтобы что-нибудь принимать взамен; после этого мы вступаем в переговоры.

Когда путешественник-европеец первый раз оказывается в стране негров и его главная цель – проникнуть в нее как можно глубже, то все его поступки и слова служат одному – непрерывному движению вперед. Интерес же туземных вождей – в том, чтобы задерживать у себя как можно дольше владельца столь желанных товаров и спекулировать на его потребности приобретать у них продукты повседневного спроса.

Пока еще малознакомый с этими тонкостями, я начинаю разговор с просьбы дать нам гребцов. Реноке слушает меня, дымя своей огромной трубкой, которую мальчик зажег об уголек; он долго вдыхает в себя дым, а затем выпускает небольшими и быстрыми клубами. Проходит четверть часа, а вождь так и не удосуживается прервать свое блаженное спокойствие. Затем трубка начинает путешествие по кругу; она останавливается у каждого рта: и вот настает момент выслушать королевский ответ.

Речь Реноке длится еще больше, чем ее ожидание; я, кажется, понимаю, что он согласен помочь нам подняться до страны оканда, где он и его люди ведут торговлю, но хочет дождаться спада воды и более спокойного течения, чтобы облегчить плавание. Кроме того, говорит он, после деревень бакале[234] надо плыть три дня между пустынными берегами[235]: необходимо, следовательно, запастись провизией, обменяв ее на товары.

Предвидя, что наше пребывание будет достаточно долгим, я спешу отремонтировать большую бамбуковую хижину, которую прежде занимал торговый агент, и устраиваю там нашу первую штаб-квартиру.

До сих пор мы питались продуктами, привезенными из Европы. Чтобы не израсходовать их в самом начале экспедиции, нам приходится знакомиться с африканской кухней.

Здесь свежую рыбу[236], куриц[237], козлят[238] едят с маниокой[239] или бананами, которые являются основой питания каждого африканца. Крупные бананы едят сырыми; менее мучнистые очищают, затем кладут с верхом в котел с водой; все это покрывают листьями и варят на пару. Что касается маниоки, то перед употреблением в пищу ее держат три дня в воде, чтобы вышел содержащийся в ней цианид, затем растирают[240], кладут в медные тазы, которые называют «нептунами»[241], и тоже варят на пару; потом эту массу скатывают в комки и формуют галеты[242].

Отныне это станет нашим обычным меню.

Племена, с которыми мы завязываем отношения, уже были описаны де Компьенем и Маршем[243]. Здесь это иненга, а напротив нас, на правом берегу, галуа. Оба племени обладают монополией на транзит по Огове между Ламбарене и Лопе[244].

Деревни иненга, к слову сказать, немногочисленные, располагаются вдоль левого берега. На холмах, окаймляющих на востоке озеро Зиле, находятся плантации, где трудятся женщины и рабы. Иненга не любят, чтобы чужеземцы посещали эти места; они опасаются суровых санкций, ибо работорговля давно запрещена. Однако доктор Балле однажды побывал там. Он был поражен, увидев целые селения рабов, купленных в верховьях реки; они, как ему показалось, не жалуются на свою судьбу; их считают почти членами семьи, и у них нет никакой иной обязанности, кроме как обрабатывать землю, чтобы поставлять продукты питания своим хозяевам. Некоторых из них, однако, посылают работать гребцами; по возвращении они неизменно отдают свой заработок, ибо ничто не должно им принадлежать.

Хитрецы, лентяи[245] и попрошайки[246] иненга представляют собой вырождающееся племя. Впрочем, их пороки – те же, что и у других племен[247], вступивших в контакт или с продавцами человеческого товара, или с первыми авантюристами, прибывшими на эти берега.

Их вождь Реноке, уже давно подчинившийся Франции[248], пользуется неоспоримым влиянием среди прибрежных племен Огове вплоть до <земель> оканда.

Несмотря на то, что он сам ослепил себя, якобы ради подтверждения своей значимости, его рассудок остается ясным. Его поведение, всегда достаточно корректное по отношению к Франции, свидетельствует, что он понимает свои интересы. Его законный наследник лишен этих достоинств. Каково же будет будущее <племени>? Говорят, что влиятельный вождь по имени Риканга расчищает себе путь, чтоб занять место Реноке.

Влияние Реноке основывается на статусе законного вождя и одновременно статусе жреца фетишистского культа.

Фетишизм, если не принимать в расчет те или иные варварские приемы, является совокупностью религиозных, социальных и политических правил, знание которых передается по традиции и дает его обладателям значительную власть над невежественным и суеверным населением независимо от того, миролюбиво оно или воинственно. Если великий колдун племени добавляет к этому званию титул законного вождя, который он получает благодаря репутации смелого воина и авторитету, проистекающему из его богатства или обширных торговых связей, его власть, и так абсолютная над собственными подданными, распространяется далеко за эти пределы и возрастает еще больше за счет многочисленных брачных союзов, заключенных с женщинами из соседних племен. В подобных благоприятных условиях существовала некогда и династия, к которой принадлежал Реноке; но прежде могущественная, она пришла в упадок[249] в результате отмены работорговли, внутренних распрей, вторжения бакале[250] и контактов с европейцами. Сейчас на голове Реноке цилиндр, к которому прикреплена корона маркиза[251], украшенная фальшивыми драгоценными камнями[252], – мой щедрый дар. Король-слепец пришел ко мне ради стакана рома, в то время как его жены, родственники и рабы разворовывают его склады.

Как мы уже сказали, галуа обитают на противоположном берегу. Они принадлежат к той же расе, что и иненга, но их намного больше. Когда-то их объединял под своей властью Король-Солнце (Нкомбе); теперь же в этом племени царит великий беспорядок из-за соперничества нескольких вождей, каждый из которых пытается захватить бразды правления[253].