Краем глаза

– Цели, – услышала она голос матери, – я так тобой горжусь. И очень люблю тебя за то, что ты приняла такое решение. Но как ты сможешь работать, учиться и заботиться о ребенке?

Лишних денег у родителей Целестины не было. Маленькая церковь отца не приносила особого дохода. Они оплачивали дочери лишь обучение в художественном колледже. Все остальное: аренду квартиры, питание, одежду – Целестина оплачивала сама, работая официанткой.

– Мне не обязательно получать диплом весной следующего года. Я могу ограничить число курсов и окончить школу годом позже. Невелика разница.

– Но, Цели…

– Я – одна из лучших официанток, – прервала она мать. – Поэтому, если я попрошу ставить меня только на обеденные смены, мне пойдут навстречу. Чаевых в обед дают больше. Если я буду работать в одну смену, то у меня будет четкий распорядок дня.

– А с кем в это время будет ребенок?

– С сиделкой. Моими подругами, родственниками подруг. С людьми, которым я могу доверять. С хорошими чаевыми я смогу оплачивать сиделок.

– Может, воспитывать ее должны мы, твои отец и мать?

– Нет, мама. Так не получится. Ты знаешь, что не получится.

– Я уверен, что ты недооцениваешь моих прихожан, – вставил отец. – Они не отвернутся от нас или малышки. Наоборот, раскроют ей свои сердца.

– Не в этом дело, папа. Ты же помнишь тот день, когда мы все были вместе. Помнишь, как Фими боялась того человека. Не за себя… за ребенка.

«Здесь я рожать не буду. Если он поймет, что я родила от него ребенка, он еще больше обезумеет. Я это точно знаю».

– Он не причинит вреда маленькому ребенку, – возразила мать. – У него нет для этого никаких причин.

– Если он безумен и зол, причины ему и не нужны. Я думаю, Фими не сомневалась в том, что он убил бы ребенка, узнав о его существовании. А поскольку мы не знаем, кто этот человек, то должны доверять ее интуиции.

– Если он такое чудовище и узнает о ребенке, – заволновалась мать, – ты не будешь в безопасности и в Сан-Франциско.

– Он не узнает. Мы должны принять все меры к тому, чтобы он не узнал.

Ее родители замолчали, погрузившись в глубокие раздумья.

С угла стола Целестина взяла фотокарточку в рамке, запечатлевшую семью социального работника. Муж, жена, дочь, сын. Маленькая девочка смущенно улыбалась, с корректирующими пластинами на зубах. По выражению лица мальчика чувствовалось, что он отчаянный проказник.

Этот фотопортрет демонстрировал беспредельные смелость и мужество. Создание семьи в этом бурном мире – акт веры, ставка на то, что, несмотря на все трудности, у человечества есть будущее, любовь не уйдет, а душа выдержит все испытания, и ее не осилят даже всесокрушающие жернова времени.

– Грейс, – спросил священник, – что ты на это скажешь?

– Ты взваливаешь на себя тяжелое бремя, Цели, – предупредила мать.

– Я знаю.

– Сладенькая, одно дело быть любящей сестрой, но совсем другое – стать мученицей.

– Я держала на руках дочь Фими, мама. Держала на руках. И мое решение продиктовано не сентиментальностью.

– В твоем голосе слышится такая уверенность.

– Она такая с трех лет. – Голос отца звенел от любви.

– Я готова взять на себя воспитание девочки, оберегать ее от всех невзгод и опасностей. Она – особенная. Но я не бескорыстная мученица. Я буду черпать в этом радость, я это предчувствую. Мне страшно, не могу этого отрицать. Господи, как же мне страшно. Но при этом и радостно.

– Ты принимала решение рассудком и сердцем? – вновь спросил отец.

– Да, – подтвердила Целестина.

– Я считаю необходимым приехать в Сан-Франциско и побыть с вами несколько первых месяцев, пока ты не втянешься в новый ритм, – твердо заявила мать.

На том и порешили. И хотя Целестина сидела на стуле, ей казалось, что она перепрыгивает через глубокую пропасть, которая отделяла прежнюю жизнь от лежащей впереди, между будущим, которое могло быть, и будущим, которое будет.

Она не ожидала, что ей придется воспитывать ребенка, но не сомневалась в том, что обучится всему для этого необходимому.

Ее предки выдержали рабство, и теперь она стояла на их плечах, на плечах поколений, свободным человеком. И жертвы, которые она готова принести ради этой малышки, таковыми, по существу, не являлись, во всяком случае, история никак не сочла бы их жертвами. В сравнении с тем, что пришлось вынести другим, это был не более чем пустяк. Поколения страдали не для того, чтобы она увильнула от него. Она дорожила такими понятиями, как честь и семья. Так уж устроена жизнь – каждому приходится брать на себя те или иные обязательства и выполнять их.

И конечно, прошлая жизнь не подготовила ее к встрече с монстром, который был отцом девочки. А в том, что рано или поздно он придет, Целестина не сомневалась. Она это знала. В событиях, как и вещах, Целестина Уайт улавливала внутреннюю структуру, сложную и загадочную, и для нее, художницы, симметрия структуры, ее завершенность требовали появления отца девочки. Пока она не могла ему противостоять, но не сомневалась, что за отпущенное ей время сумеет достойно подготовиться к встрече с этим чудовищем.

Глава 26

К полудню, после лабораторных исследований, призванных установить, не являлось ли причиной столь острого приступа рвоты наличие опухоли или патологических изменений в мозгу, Младший вернулся в больничную палату.

И едва улегся в постель, как внутренне сжался, увидев возникшего на пороге Томаса Ванадия.

Детектив вошел, неся поднос с ланчем. Поставил его на вращающийся столик, повернул к Младшему.

– Яблочный сок, лаймовое джелло и четыре крекера, – прокомментировал детектив. – Если угрызения совести не заставят тебя признаться в содеянном, то такая диета сломит твою волю. Заверяю тебя, Енох, в орегонской тюрьме кормят куда лучше.

– У вас что-то не в порядке с головой? – спросил Младший.

Словно не понимая, что вопрос требует ответа, или же пропустив его мимо ушей, Ванадий подошел к окну и полностью раздвинул жалюзи. Ярчайший свет, казалось, затопил палату.

– Солнечный выдался денек, – заметил Ванадий. – Аккурат о таком поется в одной старой песне, «Солнечный торт». Ты ее знаешь, Енох? Написал ее Джеймс Ван-Хузен, знаменитый поэт-песенник. Впрочем, это не самая его известная песня. Он также написал «Все путем» и «Считай, что я безответственный». «Полетай со мной» – тоже его. «Солнечный торт» – не шедевр, но песенка милая.

Как всегда, говорил детектив на одной ноте. И лицо его оставалось бесстрастным.

– Пожалуйста, закройте жалюзи, – попросил Младший. – Очень уж яркий свет.

Ванадий отвернулся от окна, шагнул к кровати.

– Я понимаю, что ты предпочитаешь темноту, но мне нужен свет, чтобы получше разглядеть твою реакцию на новости, которые я хочу тебе сообщить.

И Младший, хоть и понимал, сколь опасно подыгрывать Ванадию, не смог удержаться от вопроса:

– Какие новости?

– Ты не собираешься выпить сок?

– Какие новости?

– Лаборатория не нашла в твоей блевотине ипекака.

– Чего? – переспросил Младший, потому что притворялся спящим, когда прошлой ночью Ванадий и доктор Паркхерст говорили об ипикаке у его кровати.

– Ни ипекака, ни другого рвотного, ни какого-либо яда.

Наоми ни в чем не виновата. Младший порадовался тому, что его воспоминания об их короткой и прекрасной совместной жизни более не будут омрачены. Слова детектива доказывали безосновательность его подозрений. Наоми – не вероломная сучка, пытавшаяся подсыпать яд ему в еду.

– Я знаю, что ты каким-то способом вызвал рвоту, но, похоже, у меня нет никаких возможностей это доказать.

– Послушайте, детектив, ваши грязные намеки на то, что я причастен к гибели моей жены…

Ванадий поднял руку, останавливая его:

– Давай обойдемся без праведной ярости. Прежде всего, я ни на что не намекаю. Я прямо обвиняю тебя в убийстве. Ты жил с другой женщиной, Енох? В этом твой мотив?

– Это оскорбительно.

– Честно говоря, а я всегда говорю с тобой честно, другой женщины я не нашел. Я опросил множество людей, и все думают, что ты и Наоми были верны друг другу.

– Я ее любил.

– Да, ты говорил, и я уже склонен думать, что это правда. Твой яблочный сок греется.

Согласно Цезарю Зедду, нельзя стать сильным, первоначально не научившись всегда оставаться спокойным. Сила и власть базируются на абсолютном самоконтроле, который невозможен без внутреннего спокойствия. А последнего, учит Зедд, можно добиться сочетанием глубокого, медленного, ритмичного дыхания и мыслей не о прошлом, не о настоящем, но исключительно о будущем.

Вот и лежащий в кровати Младший закрыл глаза, задышал глубоко, медленно и ритмично и сосредоточился на мыслях о Виктории Бресслер, медсестре, которая с нетерпением ожидала дня, когда сможет ублажить его по полной программе.

– В принципе, я пришел сюда за своим четвертаком.

Младший открыл глаза, но продолжал дышать глубоко и медленно, добиваясь внутреннего спокойствия. Он пытался представить себе, как выглядят груди Виктории, освобожденные от всех покровов.

Стоя у изножия кровати, в мешковатом синем костюме, Ванадий мог бы сойти за произведение эксцентричного скульптора, который сваял фигуру человека из «спэма»[18] и нарядил скульптуру из тушенки в одежду, снятую с пугала.

Но в присутствии коренастого детектива Младшему не удавалось настроить свое воображение на сексуальный лад. Перед его мысленным взором внушительные груди Виктории по-прежнему скрывались за белой униформой медицинской сестры.

– Жалованье у копа невелико, – говорил Ванадий, – так что каждый четвертак на учете.

И, как по мановению волшебной палочки, четвертак появился в его правой руке, между большим и указательным пальцем.

Но, уж конечно, не тот, который детектив оставил Младшему прошлой ночью. Такого просто быть не могло.

Весь день, по причинам, которые он, скорее всего, не смог бы сформулировать, Младший носил тот четвертак в кармане больничного халата. Время от времени даже доставал и пристально разглядывал.

Вернувшись из лаборатории, он улегся в кровать, не снимая тонкого, выданного в больнице халата. Так и лежал в пижаме и халате.

Ванадий не мог знать, где находится четвертак. Даже когда поворачивал столик, не мог залезть к Младшему в карман.

То была проверка на доверчивость, и Младший не собирался доставить Ванадию удовольствие, начав рыться в карманах в поисках монеты.

– Я собираюсь подать на вас жалобу, – пообещал Младший.

– В следующий раз принесу тебе специальный бланк.

Ванадий подкинул монету в воздух и развел руки ладонями вверх, показывая, что они пусты.

Младший видел, как серебристая монета, подброшенная ногтем большого пальца детектива, взлетала вверх. А потом она пропала, словно растворилась в воздухе.

На какое-то мгновение его отвлекли руки Ванадия. Однако коп не мог ухватить монету.

Она должна была упасть на пол, зазвенеть, ударившись о плитку, подпрыгнуть. Но ничего такого Младший не услышал.

А Ванадий, быстрый, как змея, вдруг оказался у кровати, навис над Младшим.

– Наоми была на седьмой неделе беременности.

– Что?

– Это те новости, о которых я упоминал. Самый интересный нюанс вскрытия.

Младший-то думал, что новое – рапорт лаборатории об отсутствии ипекака в блевотине. А выходило, что детектив пытался захватить его врасплох.

И теперь эти серые глаза буравили Младшего, пытаясь вызнать правду.

И конечно же, детектив одарил его очередной улыбкой анаконды:

– Вы ссорились из-за ребенка, Енох? Может, она хотела его оставить, а ты – нет. Для такого парня, как ты, ребенок – помеха. Его появление заставило бы тебя изменить стиль жизнь. Взять на себя серьезную ответственность.

– Я… я не знал.

– Анализ крови покажет, твой это ребенок или нет. Тогда многое и прояснится.

– Я мог стать отцом. – В голосе Младшего слышался благоговейный восторг.

– Так я нашел мотив, Енох?

Удивленный, оскорбленный бесчувственностью копа, Младший воскликнул:

– Что еще вам от меня надо? Я потерял и мою жену, и моего ребенка. Мою жену и моего ребенка.

Слезы брызнули из глаз Младшего, соленое море горя затуманило зрение и окропило лицо.

– Убирайтесь отсюда, отвратительный, жестокий сукин сын! – Голос его дрожал и от печали, и от ярости. – Немедленно убирайтесь отсюда, убирайтесь!

Направляясь к двери, Ванадий бросил на ходу:

– Не забудь про яблочный сок. Перед судом тебе надо набраться сил.

Слезы рекой лились из глаз Младшего. Его жена и его неродившийся ребенок. Он соглашался пожертвовать своей любимой Наоми, но, возможно, нашел бы цену слишком высокой, если б знал, что заодно жертвует и своим первенцем. Он переплатил. И теперь горевал об этом.

Не прошло и минуты после ухода Ванадия, как в палату влетела медсестра, без сомнения, посланная ненавистным копом. Даже сквозь слезы Младший видел, что она не из красавиц. Личико, может, и ничего, но уж больно худая и плоская.

Из опасения, что слезы вызовут спазмы мышц нижней части живота и новый приступ кровавой рвоты, сестра принесла с собой таблетку транквилизатора. Попросила запить ее яблочным соком.

Но Младший скорее выпил бы кувшин карболки, чем прикоснулся к соку, потому что ланч принес ему детектив Ванадий. Коп-маньяк, решивший не мытьем, так катаньем посчитаться с выбранной им жертвой, мог и отравить, если б пришел к выводу, что легальным путем ничего не добьется.

По просьбе Младшего медсестра налила ему стакан воды из кувшина, стоящего на ночном столике. Ванадий к кувшину не подходил.

Какое-то время спустя транквилизатор и техника расслабления Цезаря Зедда позволили Младшему вернуть самоконтроль.

Медсестра оставалась с ним, пока слезы не высохли. Облегченно вздохнула, убедившись, что до нового приступа рвоты дело не дойдет. Пообещала принести стакан свежего яблочного сока, после того как он пожаловался, что у этого какой-то странный вкус.

Оставшись в одиночестве, успокоившись, Младший смог рассмотреть сложившуюся ситуацию, исходя из центрального постулата философии Зедда: всегда ищи светлую сторону.

Каким бы жестоким ни было поражение, каким бы сильным – нанесенный удар, во всем можно найти светлую сторону, если проявить усердие в поисках. Ключ к счастью, успеху, психическому здоровью – полностью игнорировать негативное, отрицать его власть над собой, найти причину радоваться любому изменению в жизни, включая страшнейшую из катастроф, открывать светлую сторону даже в самом черном для себя миге.

В данном случае светлая сторона просто ослепляла. Разом потеряв красавицу-жену и неродившегося ребенка, он приобрел сочувствие (жалость, любовь) любого состава жюри присяжных, от которого прокуратура попыталась бы добиться вынесения обвинительного вердикта.

Ранее его удивил визит Накера, Хисска и Норка. Он-то думал, что еще не скоро увидит эту братию. И не столь представительную делегацию. Разве что единственного занюханного адвокатишку, который предложил бы скромную сумму компенсации.

Теперь же он понимал, отчего их пришло так много, готовых обсудить восстановление справедливости, вознаграждение за причиненные страдания, возмещение понесенной утраты. Коронер сообщил им о беременности Наоми до того, как уведомил полицию, и они мгновенно поняли уязвимость позиции властных структур.

Медсестра вернулась со стаканом яблочного сока, холодного и сладкого.

Младший выпил его мелкими глотками. И когда стакан опустел, пришел к неизбежному выводу: Наоми скрывала от него беременность.

За шесть недель после зачатия она должна была пропустить хотя бы один менструальный период. Она не жаловалась на тошноту по утрам, хотя ее наверняка мутило. Маловероятно, чтобы она не подозревала о том, что залетела.

Он никогда не заявлял, что не хочет иметь детей. И если она не говорила ему, что она носит под сердцем их ребенка, то не из страха.

Получалось, что она не могла решить, оставлять ли ребенка или сделать незаконный аборт без ведома Младшего. Она думала о том, чтобы выскрести его ребенка из своего чрева, ничего ему не сказав.

Это надругательство над его чувствами, это безобразие, это предательство потрясли Младшего.

Конечно же, он подумал и о том, что Наоми держала свою беременность в секрете, подозревая, что отцом ребенка является не ее муж.

«Если анализ крови покажет, что отец – не я, Ванадий получит мотив убийства», – подумал Младший. Ложный мотив, поскольку он действительно не знал ни о беременности жены, ни о том, что она могла переспать с кем-то еще. Но детектив смог бы убедить прокурора, а тот – хотя бы нескольких присяжных.

«Наоми, тупоголовая, неверная сука».

Теперь он жалел о том, что даровал ей такую легкую, быструю смерть. Если бы сначала помучил, то сейчас воспоминания о ее страданиях хоть как-то утешили бы его.

Какое-то время Младший искал светлую сторону. Но она ускользала от него.

Он съел лаймовое джелло. Крекеры.

И вот тут вспомнил о четвертаке. Сунул руку в правый карман больничного халата, но монеты не нашел, хотя ей полагалось быть именно там. Ничего он не обнаружил и в левом кармане.

Глава 27

Уолтер Пангло, владелец единственного похоронного бюро Брайт-Бич, веселый, добродушный, умеющий ладить с людьми, в свободное от подготовки покойников к похоронам время обожал возиться в саду. Выращивал розы и дарил большие букеты больным, влюбленным, школьной библиотекарше в день ее рождения, продавцам, которые хорошо его обслуживали.

Жена Дороти обожала его, в значительной мере потому, что он приютил в доме ее восьмидесятилетнюю мать и относился к пожилой даме как к герцогине или святой. Он был щедр к бедным, хороня их покойников за символическую плату, но со всеми положенными почестями.

Джейкоб Исааксон, брат-близнец Эдома, не мог сказать ничего дурного о Пангло, но все равно не доверял ему. И если бы владельца похоронного бюро застукали в тот самый момент, когда он вырывал у покойника золотые зубы или вырезал сатанинские символы на ягодицах, Джейкоб сказал бы: «Этого следовало ожидать». Не удивился бы Джейкоб, узнав, что Пангло собирает в бутылки зараженную кровь умерших от болезни, с тем чтобы в один прекрасный день пробежаться по улицам и плеснуть ею в лица ничего не подозревающих горожан.

Джейкоб не доверял никому, за исключением Агнес и Эдома. Нет, еще доверял и Джо Лампиону, после того как тот выдержал многолетнюю тщательную проверку. Но теперь Джо умер, и его труп лежал в камере для бальзамирования «Похоронного бюро Пангло».

Джейкоб уже вышел из камеры для бальзамирования с твердым намерением не попадать туда вновь, во всяком случае живым. И теперь Уолтер Пангло вел его по залу, заставленному образцами гробов.

Будь его воля, он похоронил бы Джо в самом дорогом гробу. Но Джейкоб знал, что Джо, скромный и застенчивый, такого выбора не одобрил бы. Поэтому выбор его пал на красивый, но без излишеств гроб чуть выше средней цены.

Глубоко опечаленный тем, что придется хоронить такого молодого, как Джо Лампион, вызывавшего у него самые теплые чувства, Пангло, положив руку на выбранный гроб, счел необходимым выразить сожаление и скорбь:

– Невероятно, автомобильная авария, и в тот самый день, когда родился его сын. Так печально. Жалко до слез.

– Не так уж невероятно, – ответил ему Джейкоб. – Каждый год двадцать пять тысяч человек погибают в автомобилях. Автомобили – не средство передвижения. Они – машины смерти. Десятки тысяч людей получают увечья, на всю жизнь становятся инвалидами.

Если Эдом страшился гнева природы, то Джейкоб знал, что истинная угроза человечеству исходит от самого человечества.

– И поезда ничем не лучше. Вспомните катастрофу в Бейкерфилде в начале шестидесятых. Экспресс «Санта-Фе чиф» на выезде из Сан-Франциско врезался в бензовоз. Семнадцать человек погибли, сгорели в огненной реке.

Джейкоб боялся того, что могут сделать люди друг другу дубинками, ножами, пистолетами, бомбами, голыми руками, но куда больше его пугали другие источники смерти: приспособления, машины, сооружения, создаваемые людьми для того, чтобы облегчить себе жизнь.

– Пятьдесят человек погибли в Лондоне в тысяча девятьсот пятьдесят седьмом, когда столкнулись два поезда. И сто двенадцать погибли и получили увечья в пятьдесят втором, тоже в Англии.

– Это ужасно, вы совершенно правы. – Пангло нахмурился. – На земле случается много ужасного, но я не понимаю, почему поезда…

– Разницы нет никакой. Автомобили, поезда, пароходы – все одно, – гнул свое Джейкоб. – Вы помните «Тоя Мару»? Японский паром, перевернувшийся в пятьдесят четвертом. Погибли тысяча сто шестьдесят восемь человек. А в сорок восьмом, прости господи, взорвался паровой котел на китайском пароходе, вышедшем из одного маньчжурского порта. Результат – шесть тысяч смертей. Шесть тысяч на одном-единственном пароходе!

И весь следующий час, пока Уолтер Пангло согласовывал с Джейкобом основные этапы похорон, последний сообщал подробности авиакатастроф, кораблекрушений, столкновений поездов, взрывов на угольных шахтах и заводах по производству боеприпасов, пожаров в отелях и ночных клубах, на газопроводах и нефтяных вышках…

В итоге к тому времени, когда были утрясены все детали, у Уолтера Пангло нервно задергалась левая щека. Глаза широко раскрылись, словно он чему-то так сильно удивился, что веки никак не желали возвращаться в нормальное положение. А ладони так потели, что ему то и дело приходилось вытирать их о полы пиджака.

Нервозность владельца похоронного бюро не укрылась от Джейкоба, и он понял, что его исходная недоверчивость в отношении Пангло имеет под собой веские основания. Этому недомерку наверняка было что скрывать. Не приходилось сомневаться в том, что так нервничать мог лишь тот, за кем числились серьезные проступки, в том числе и уголовно наказуемые.

И на прощание, когда Пангло уже открыл входную дверь похоронного бюро, Джейкоб наклонился к нему и прошептал:

– У Джо Лампиона нет золотых зубов.

На лице Пангло отразилось недоумение, но, скорее всего, он его лишь изображал.

Пангло вновь высказал свои соболезнования, вместо того чтобы прокомментировать состояние зубов усопшего, а когда сочувственно положил руку на плечо Джейкоба, того от прикосновения даже передернуло.

Сбитый с толку, Пангло протянул правую руку.

– Извините, не обижайтесь, но я никому не пожимаю руку, – услышал он от Джейкоба.

– Да, конечно, я понимаю, – пробормотал Пангло, медленно опуская протянутую руку, хотя, разумеется, он ничего не понимал.

– Дело в том, что никогда не знаешь, к чему перед этим прикасалась рука другого человека, – пояснил Джейкоб. – Может статься, что на заднем дворе своего дома респектабельный банкир похоронил тридцать расчлененных им женщин. А милая набожная женщина из соседнего дома спит в одной постели с разлагающимся трупом любовника, который попытался ее бросить, или, в качестве хобби, мастерит украшения из косточек детей дошкольного возраста, которых мучает и убивает.

Пангло быстренько сунул руки в карманы брюк.

– У меня подобраны газетные вырезки по сотням таких случаев, – продолжил Джейкоб, – а то и более худшим. Если вас это интересует, я сниму для вас копии.

– Вы очень добры, – замямлил Пангло, – но у меня так мало времени для чтения, совсем мало.

Пусть и с неохотой оставив тело Джо в руках этого подозрительно нервного человека, Джейкоб спустился с крыльца и ушел, ни разу не оглянувшись. Милю, отделявшую похоронное бюро от его дома, он прошагал пешком, пристально поглядывая на проезжающие мимо автомобили, проявляя особую бдительность на перекрестках.

В его квартиру над большим гаражом вела наружная лестница. Квартира делилась на две части. Первую, побольше, занимали гостиная и ниша, служившая кухней, с угловым обеденным столиком, за который могли сесть только два человека. Вторую – спальня с примыкающей к ней ванной.

Вдоль стен выстроились книжные шкафы и бюро. Там он держал бесчисленные материалы о несчастных случаях, рукотворных катастрофах, маньяках, массовых убийствах: неопровержимые доказательства того, что человечество, как случайно, так и сознательно, уничтожает себя.

В тщательно прибранной спальне Джейкоб снял туфли, лег на кровать, уставился в потолок, остро чувствуя собственную ненужность.

Агнес овдовела. Бартоломью родился без отца.

Слишком много горя, слишком много.

Джейкоб не знал, как он сможет подойти к Агнес, когда та вернется из больницы. Печаль в ее глазах убьет его с той же легкостью, что и удар ножа в сердце.

Присущий ей оптимизм, радость жизни, которые не покидали ее все эти сложные годы, не могли пережить такого испытания. И теперь он и Эдом теряли островок надежды, который они в ней видели. Их будущее погружалось во мрак отчаяния.

Оставалось рассчитывать лишь на то, что в этот самый момент самолет упадет с неба и в мгновение ока разотрет его в порошок.