Грудинин

Он так был уверен в том, что ему нечего опасаться, что и сам, даже не сделав попытку отыскать другое объяснение, поверил тому, что первым пришло ему на ум. И, через пять минут когда он, умывшись в ванной, намазав лоб лосьоном и туго перевязав вышитый пояс поверх домашнего турецкого халата, вышел на кухню к ужину, он уже не помнил ни о какой газете.

Следующим утром к нему в офис, ударом распахнув дверь, вбежал Буренин.

– Алексей, что это там такое? – взволнованно сказал он, быстро подавая ему руку. По его красному хмурому лицу и необычно быстрым, угловато-напряжённым движениям, Грудинин понял, что случилось нечто необычное.

– Мне сегодня утром Леонидов звонит, – сказал Буренин, в расстёгнутом пальто плюхаясь в кресло и бросая на стол свою бобровую шапку. – Говорит, едет по Дмитровке, а по радио про твоё дело рассказывают, про договор наш с ним. Ну не конкретно про него, там имя не фигурировало, но сам факт, факт! И все подробности, и про тебя, и про ДТП с указанием фамилий, деталей.

– Да что такое? – спросил Грудинин, сердито глянув на него, и взглядом прерывая его сумбурную речь. – Ты по пунктам, конкретно объясни, что случилось.

– В общем, есть какая-то запись в интернете, – отдышавшись, сказал Буренин. – Я не разбираюсь в этом всём, но, якобы там кто-то – ты или не ты, – кто-то в общем говорит о подробностях дела. И какие-то там заявления: мол, что хочу, то и ворочу, имею право детей убивать и всё такое. Я не понял ни черта. Подробно расскажи мне – с кем, когда, во сколько ты говорил об этом?

– Да ни с кем я не говорил. Чертовщина это какая-то.

– Ну, может, слышал кто-то случайно как ты по телефону с кем говорил? Лёша, вспоминай, вспоминай.

Грудинин опустил голову и, нахмурившись, задумался.

– Ну? – нетерпеливо сказал Буренин.

– Нет, не знаю я ничего, – сказал Грудинин, вспоминая тут же пришедший ему в голову разговор с Сашей.

Буренин вскочил и, схватив со стола свою шапку, пошёл к двери.

– Короче так: я сейчас еду в «Славянку» на Китай-городе, знаешь? Встречаюсь с Леонидовым. А ты пока вспоминай. Если что, я позвоню тебе, и подгребай тогда. Понятно?

Только Буренин вышел за дверь, Грудинин достал из портфеля ноутбук.

Найти информацию большого труда не составило, она уже была в первых строчках новостей «Яндекса». Он прошёл по одной из ссылок и прочёл статью под названием: «Водитель, насмерть задавивший ребёнка: у меня есть право убивать».

«В интернете появилась аудиозапись беседы c бизнесменом Алексеем Грудининым, якобы виновником ДТП на Ярославском шоссе, повлекшем гибель ребёнка и ускользнувшем от внимания СМИ. На записи слышно, как Грудинин рассуждает о законе как о „теории, не применимой на практике“ и говорит о том, что „в принципе имеет право убивать детей“. Он также считает, что уже понёс наказание, потратив деньги и время на внеправовое урегулирование последствий своего поступка. В настоящий момент пост собрал несколько тысяч комментариев. Блогер Александр Саушкин, пишущий в ЖЖ под ником rankovetz, сделавший и разместивший запись, представился бывшим помощником Грудинина. По его сведениям его бывший шеф уже успел договориться с правоохранительными органами о прекращении дела. В ГУВД Москвы подтвердили факт ДТП, но от дальнейших комментариев отказались».

Грудинин прошёл по ссылке, указанной на сайте, и обнаружил сообщение, с подробностями описывающее происшествие, а также содержащее аудиозапись их последней с Сашей беседы. Тогда он впервые припомнил то его движение рукой в кармане… В немом ступоре, механически прокручивая колесо мыши, он читал сообщения под записью. Кроме ругани и мата не было ничего. «На фонарях их вешать надо», «На кол эту мразь», «Как всегда в поганой Рашке полицаи продались за двадцать копеек» – один за другим читал он комментарии. Наконец, как будто опомнившись, остановился, встал с кресла и молча, широким шагом прошёлся по тёмному кабинету. Задержавшись возле стола, он взял с него серебряную зажигалку и стал щелкать её эмалированной крышкой. Надо было что-то делать. Но что?

«В первую очередь нужно понять – насколько это опасно. Может быть завтра и не вспомнят уже. А если вспомнят, то что? Денег больше дать? Или как?» – растерянно думал он. Посредине этих мыслей, когда он медленно закрывал крышку зажигалки, с напряжённым вниманием, как к чему-то важному прислушиваясь к её тугому щелчку, ему пришло в голову, что решить проблему очень просто – надо позвонить Саше, заставить его убрать запись и написать, что это была шутка. Он уже шагнул к столу, и, бросив зажигалку, потянулся к телефону. Но вдруг вспомнил последнюю строчку в сообщении – «В ГУВД подтвердили факт ДТП», и остановился.

«Ну даже уберёт он сообщение, – думал он, замедляя движение руки над столом, и вместо того, чтобы взять телефон, кулаками упираясь в столешницу. – Уберёт – и что? Только хуже будет – узнают, что я давлю на него. Информация уже есть, теперь её будут проверять. Нет, надо залечь на дно и ждать».

Через час позвонил Буренин.

– Ну, что Леонидов? – спросил его Грудинин.

– Пока, вроде, колеблется, но не спрыгивает. Я убедил его, что нет ничего особенного. Но тебе от него досталось.

– А насчёт новостей этих?

– Да ерунда. Я так посмотрел со смартфона – где-то на радио попало, где-то на ленты агентств. Но скандала пока нет. – Он помолчал некоторое время и сказал после паузы. – Слушай, а что это за история? Что ты там рассказывал-то этому… этому…

– Саше. Да он родственник мой. Кто же знал-то?

– Да уж, Павлик Морозов…

– Да.

– Всё равно, несерьёзно, Алексей, – сказал, помолчав, Буренин.

…Уже на другой день стало казаться, что скандал утих. Под записью, которую Грудинин заходил просматривать каждые несколько минут, появлялось все меньше комментариев. На новостных лентах новых сообщений также не было. На звонки журналистов он не отвечал, и ближе к вечеру они перестали поступать.

Но он ошибался – пожар только разгорался. Вечером сюжет об аварии показали по телеканалу «РЕН-ТВ», посвятив ему сюжет на пять минут, с фотографиями погибшей девочки и интервью заплаканной матери, которая рассказала в подробностях о визите Грудинина. Этим же вечером, ещё в то время, когда сюжет был в эфире, Леонидов, позвонив Буренину, отказался от участия в деле.

Но это было ещё не всё. Самое страшное началось когда в интернете вдруг появилась видеозапись из уголовного дела, на которой был виден и момент аварии и то, как Грудинин толкает ногой девочку. За несколько дней её посмотрели почти два миллиона человек. Сюжет вышел в эфир всех федеральных каналов, ситуацией заинтересовалась Общественная палата, и несколько депутатов Думы отправили запросы о ходе расследования в прокуратуру и суд. Две съёмочные группы дежурили возле дома Грудинина, и ещё одна машина телевизионщиков стояла у подъезда офиса. Давление становилось невыносимым, и Грудинин сорвался. Прежде он игнорировал звонки журналистов, теперь же начал отвечать на них. По делу он не говорил ни слова, а вместо того ругался с ними, выспрашивал – откуда у них его контактные данные, на каком основании они беспокоят его и лезут в его частную жизнь. Он и в самом деле был возмущён и чувствовал себя жертвой. Не зная, что делает глупость и даёт лишний информационный повод журналистам, не слушая предупреждений Буренина, он направил несколько обращений в правоохранительные органы с просьбой защитить его от давления СМИ и с требованиями объяснений по факту того, как запись из уголовного дела попала в общий доступ. Внимание к делу только усилилось и, наконец, получилось то, чего он боялся больше всего – дело вместо Леонидова, по которому началось служебное расследование, передали другому судье.

Этот судья, Герасименко, оказался желчным стариком с вялыми, дрожащими руками, жёлтым лицом, хищным ястребиным носом и блестящими острыми глазами, подозрительно глядящими из-под скошенного лба. Уже с первых моментов он показал себя формалистом, и заседание, которое должно было длиться не больше часа, из-за каких-то неверно заполненных бумаг растянулось на три. Буренин, оставшийся после заседания поговорить с новым судьёй, вышел от него красный, мокрый и злой. Герасименко не согласился на пересмотр ни одного из спорных моментов, а на намёки Буренина о сотрудничестве даже пригрозил арестовать его на трое суток.

Начались длинные, нудные заседания, опросы свидетелей, сбор доказательств… Неприятности следовали одна за другой – то оказывался вдруг в деле новый свидетель, наблюдавший аварию из своего окна житель соседнего дома, то появлялись проблемы с заключением экспертов, и производились уточнения, бесконечные поправки и исправления. Хватаясь за соломинку, Буренин делал отчаянные попытки договариваться со свидетелями, старался запутать их показания. Оттягивая время в надежде на прекращение информационной волны, засыпал суд десятками запросов и уточнений. Все возможные связи Грудинина были использованы, но безрезультатно. Прежде, до огласки, его окружение воспринимало новость о случившимся с ним спокойно. Почти никто не осуждал его, везде было понимание. Были даже особенно сочувствовавшие ему Елсуков и Сидихин, которые в вечер задержания позвонили и предложили помощь и деньги. Был и Шохин, с которым некогда случилась похожая история – на машине, пьяный, он сбил и покалечил велосипедиста, и который встречался с ним и давал юридические советы, притом отпуская циничные шутки относительно погибшей девочки. Теперь же, когда происшествие стало широко известно, от Грудинина отворачивались как от прокажённого. Почти все, кому он звонил, или под разными предлогами отказывались помогать ему, или прямо заявляли о том, что не хотят иметь с ним ничего общего.

Начались беды и на работе. Без объяснения причин уволилась продавщица в магазине, и на её место была нанята другая – первая пришедшая по объявлению узбечка, едва понимавшая по-русски. Грудинин измучался, объясняя ей самые простые правила торговли. Помимо того, Чадыш, сосед по магазину, владевший наравне с ним половиной торговых площадей, начал интересоваться – не хочет ли Грудинин свернуть свой бизнес, предлагая при этом бросовые отступные за товар и арендную плату. Неожиданно зачастили санитарные и пожарные инспектора, находившие прежде не замеченные недостатки, и требуя денег, которых становилось меньше и меньше. Все эти несчастья не были случайностью. Он чувствовал, что конкуренты и чиновники слетаются к нему как стервятники к ослабевшему пустыннику, чтобы, пользуясь его слабостью, рвать его на куски. Но пока он ещё отбивался от них – работал до ночи, разбираясь с бумагами, спорил с чиновниками и писал на них жалобы, устраивал скандалы и грозил конкурентам судами.

Ещё один мощный удар он получил в воскресенье. Весь день он пробыл на встрече с Бурениным, обсуждая с ним обстоятельства дела и возможный отвод судьи, на который он возлагал большие надежды. Буренин развеял эти надежды, принеся новости о том, что в случае отвода судьи, его место скорее всего займёт другой, славящийся ещё более жестоким отношением к подсудимым судья Бережко. Он долго и со множеством подробностей, видимо, довольный случаем продемонстрировать свою осведомлённость во всём, что касается уголовного делопроизводства, рассказывал любопытную историю о том, как этот судья дал двенадцать лет человеку за педофилию на основании косвенных свидетельств, как тот повесился в камере, и как после была установлена его невиновность. Со встречи Грудинин вернулся поздно ночью. Выйдя из лифта он заметил, что дверь в квартиру приоткрыта, и из щели на неосвещённую лестничную площадку падает полоса света. Думая, что в дом забрались воры, он достал газовый пистолет, который всегда носил в портфеле, и на цыпочках прошёл в прихожую. Следов беспорядка, обычного в таких случаях, на первый взгляд не было. Он вошёл на кухню, и на столе увидел прижатый солонкой тетрадный лист, исписанный крупным почерком жены.

«Алексей, – писала она. – Я устала от жизни с тобой, от твоей постоянной лжи. Ты измучил меня своей подлостью. Ты не тот человек, за которого я выходила, изменилась и я. Я старалась понять тебя, но не смогла. Теперь уже не могу и терпеть тебя. Для нас обоих будет лучше, если мы расстанемся. Прощай».

С запиской в трясущейся руке он стоял несколько минут, растерянно оглядываясь вокруг, не в силах осознать, принять в себя происшедшее. Не то чтобы жена была дорога ему – в последнее время их общение почти сошло на нет, а после происшествия он и вовсе перестал замечать её. Но её уход стал последней каплей, переполнившей чашу его отчаяния. Он сорвался. Вместо занятия насущными, жизненно необходимыми делами, связанными с процессом и бизнесом, он принялся за поиски жены – звонил её подругам, отцу – старому школьному учителю, не любившему зятя и не одобрявшему выбор дочери, ездил к Маргарите на работу. И везде – упрашивал, умолял, унижался. Так человек, дом которого охвачен пожаром, в последней отчаянной попытке спасти своё имущество вырывается из удерживающих его рук соседей и пожарных – невольных свидетелей происшедшего, кидается в огонь и, рискуя жизнью, выносит из пламени какое-нибудь старое ненужное пальто. То же было и с Грудининым. Однако, жену он так и не нашёл. Её отец в своём обычном с ним презрительном тоне отказался отвечать ему, подруги не знали – где она теперь, не появлялась она и на работе. Он, наконец, сдался и прекратил поиски.

X

Время шло, дела становились всё хуже, и Грудинин всё больше погружался в мрачное, угрюмое состояние безысходности. Целыми днями сидел он перед компьютером, изучая форумы и сайты. Сетевое сообщество разделилось на два лагеря – больший – осуждавший его, и гораздо меньший – одобрявший. Но хотя мнений, оправдывавших его, было мало, Грудинин, встречая их повсюду, присматривался к ним, жадно перечитывал и запоминал их. Эти мнения были такие, что Грудинину – богатому человеку, просто завидуют бедные, что виновата мать, отпустившая ребёнка ночью, что за рулём пьют все, и покажите того, кто хоть раз не выпил, и т. д. Всё это казалось очень верным и убедительным Грудининe, а, кроме того, читая дневники этих людей, он и их самих находил симпатичными. Всё это были, как он догадывался по их рассказам и суждениям, люди успешные, предприимчивые и умные, сходных с ним, Грудининым, взглядов. Ему казалось, что мнение этих значительных людей, стоящих высоко над толпой (как он всегда ставил себя) должно быть влиятельнее мнения завистливых неудачников, которые осуждают его, и что это мнение в конечном итоге восторжествует. Он радовался этому как непреложному факту, прямо следующему из логики, и целые дни подряд ходил в приподнятом настроении. Но вдруг читал газетную или сетевую публикацию, в которой об его случае вскользь говорилось как о деле, на которое есть общепринятая осуждающая точка зрения, и это опять разрушало все надежды и погружало его в апатию.

Вообще, напряжение последнего времени сказалось на нем так, что у него как будто вовсе не стало обычных чувств, все они приняли какой-то неестественный, утрированный вид. У него, к примеру, не бывало обычной радости, а было какое-то умопомрачительное животное счастье, в котором он забывал себя и свои беды, и мир заливался для него яркими красками. Но стоило пройти этому состоянию, и возвращалось отчаяние, вдвое более тяжёлое и полностью поглощавшее его. И снова – серый свет вокруг, и – безысходность, и – холодная, мертвящая тоска. Мир его сузился до обшарпанных стен, скрипящих дверей, затоптанных полов и грязных диванов районного суда. Надменные, высокомерные голоса полицейских, отдающие короткие, быстрые команды, исступлённый вой женщин, рёв детей, униженные просьбы осуждённых. И преступники: одни – зрелые, серые, сухие и другие – юные, иногда почти дети, испуганные и беспокойные. Разбитые лица потерпевших, сломанные ноги, бинты, костыли, аптечный запах. И – жёлтое, восковое лицо судьи, пристально смотрящего из-под очков своим блестящим взглядом. В этой круговерти зла и отчаяния промелькнуло мимо Грудинина одно видение, в котором – он не мог впоследствии отделаться от этой мысли – что-то логичное, закономерное было. Словно какое-то пророчество было явлено ему в нем. Случилось это перед предпоследним заседанием, после которого уже назначено было оглашение приговора. Грудинин сидел в коридоре, в ободранном кресле, дожидаясь Буренина, оспаривавшего приобщение к делу документа обвинения. и наблюдал за женщиной лет тридцати пяти, с сухим измотанным лицом, в сером свитере с растянутыми рукавами, сидевшей со своим сыном – шалуном лет шести, который, раскрасневшись и пыхтя, отвинчивал колесо у игрушечной машины. На другом конце коридора послышались вдруг брань и матерщина, перебиваемая диким, неестественным хохотом. Поймав и посадив на руки ребёнка, женщина отвернулась в сторону. Грудинин глянул туда, откуда доносились звуки, и увидел двух полицейских, которые тащили, крепко держа с обеих сторон, упирающегося, сопротивляющегося, невразумительно и хрипло кричащего человека, видимо, по какому-то делу приведённого в суд бомжа. Что-то жаленькое, одновременно же – уродливое и до отвращения отталкивающее было в этой фигуре. Не ясно было даже – мужчина это или женщина, но чем ближе подходила процессия, тем понятнее было, что ведут именно женщину. Она была в разодранном плаще, под которым, кажется, не было никакой одежды кроме грязного, посеревшего белья. Грудинин ещё издали почувствовал исходящий от неё запах испражнений и немытого тела. Что-то, впрочем, знакомое показалось ему в этой фигуре и чем ближе была она, тем пристальнее он вглядывался в неё. Когда полицейские подошли совсем вплотную, Грудинин встал с места и сделал шаг по направлению к ним. Женщина в этот момент захрипела что-то нечленораздельное и откинула назад голову, убирая от лица сбившиеся в колтун волосы. Грудинин глянул на её опухшее, синее лицо и она вдруг, замолчав на половине звука, посмотрела на него. На секунду в её безумном взгляде появилось осмысленное выражение – она узнала его. Несколько мгновений они внимательно смотрели друг на друга.

– Лена! – негромко, но отчётливо, и – как будто невольно произнёс он.

Один из полицейских быстро окинул его взглядом и, увидев хорошо одетого человека, не решился сразу оборвать его.

– Лена! – ещё громче сказал Грудинин.

– Что надо, отойди! – крикнул на него другой полицейский, зло глянув на своего напарника. Они вместе потащили женщину дальше. Но она уперлась пятками в пол.

– А я тебе, я тебе! – хрипела она, вырываясь от своих конвоиров и оглядываясь на Грудинина. – Гад, сволочь! Сво-о-олочь! Мать, за ма-а-а-ть ответишь!

– Да заткнись, – отозвался один из полицейских, коротко и быстро двинув ей кулаком в живот.

– Же-е-нщину бьют, му-у-жчины же-е-е-нщину бьют! – закричала она, сложившись от удара пополам, хрипя, захлёбываясь и глотая воздух, и всё пытаясь оглянуться назад. – Мужчины-ы-ы-ы!

Грудинин на ослабленных, в один миг отяжелевших ногах отошёл в угол и, не глядя по сторонам, опустился в кресло. Ему как-то тяжело и душно стало.

«Что она говорила? Мать? Что там с ней? Как она изменилась так… как это вышло… за пять месяцев? Здесь, за что её? – в странной растерянности перебирал он беспорядочно приходящие на ум мысли, словно отыскивая что-то. – Как? Знала, что… что ли?»

Он глубоко вздохнул, предельно напрягая вместе с тем мышцы груди и рук, и этим сосредоточением усилий замедляя вихрь мыслей, крутящихся в голове. Это удалось.

Он вернулся на своё место, и минут десять сидел молча, напряжённо глядя на стену перед собой, и хрустя пальцами.

– С вами всё в порядке? – спросил его вдруг чей-то голос.

Он медленно моргнул глазами, не отводя взгляда от стены.

– Гражданин, с вами всё в порядке? – настойчивее повторил тот же голос.

Он не ответил. Кто-то докоснулся рукой до его плеча, и только тогда он, опомнившись, поднял голову. Перед ним, с подозрением глядя ему в лицо, прямо стоял молодой длинный полицейский лейтенант.

– Всё хорошо с вами? – спросил он.

– Да, да, я в порядке – хрипло ответил Грудинин. – Я задумался, извините.

Полицейский, ещё раз окинув его подозрительным взглядом, ушёл. Грудинин шумно выдохнул, поднялся и тяжёлым шагом прошёлся из конца в конец по длинному коридору. Физическое напряжение движения окончательно вытеснило напряжение умственное. Он несколько успокоился, расслабился, и постепенно снова обрёл свободу мысли. Он вспомнил о текущих делах, о Буренине, который должен был подойти с бумагами, и постарался припомнить – что это за бумаги, и каково их значение для дела. Но между этих рассуждений мелькала, как свет между елей в ночном лесу, одна мысль. Он старался избежать её, сопротивлялся ей, но она была всё ближе и ближе, ярче и ярче, и, наконец, заслонила собой всё.

Это была странная, уродливая, и в то же время на удивление естественная мысль.

«А ведь странно будет, если я после этого все-таки выиграю своё дело», – подумал он.

XI

– Вставай, приехали! – крикнул кто-то над его ухом и он, открыв глаза, понял, что уже нет ни дребезжания двигателя, ни тряски, и автомобиль стоит на месте. – Давай быстрее, – повторил тот же голос. Он поднял глаза на говорившего, но из-за яркого после темноты автозака света из открытой двери не увидел его. Заслоняя свет, заключённые один за другим протискивались к выходу. На улице уже слышались их перешагивания по скрипящему снегу и хрипловатые после долгого молчания голоса.

– Начальник, ну пять секунд покурить, ну ехать же сутки, – различил Грудинин один умоляющий голос среди общего гомона.

– Строиться давай иди, – ответил ему усталый и высокомерный голос конвойного. Грудинин приподнялся на месте, и, не удержавшись на затёкших ногах, спиной повалился на стенку, так что машину качнуло из стороны в сторону. Привстал снова, расправляя затёкшие руки и ноги – он и не заметил, что последние полчаса не двигаясь просидел в одной позе. В дверной проём заглянуло усатое энергичное лицо майора, командира конвоя.

– Ну что, не выходишь что ли? Помочь тебе? Сейчас помогу, – крикнул он Грудинину. – Ефимов, ну-ка поднимись, вытащи его!

Грудинин быстро, насколько позволяли силы, переставляя ставшие ватными ноги, пошёл к выходу, чтобы не упасть расставив руки и кончиками пальцев касаясь то одной, то другой стены фургона. На лестнице он столкнулся с огромным краснолицым Ефимовым, который, в кепке набекрень и сделав зверское лицо, уже ухватился обеими красными руками за облезлые поручни возле двери, намереваясь влезть внутрь.

– Что? Вышел? В строй давай! – крикнул он Грудинину, спрыгивая на землю и энергично встряхивая руками, оправляя задравшиеся рукава бушлата. – Пошёл, пошёл!

Пройдя мимо молодого, со свежим розовым лицом и пушком под губой конвойного, державшего тонкой рукой за поводок огромную овчарку, рвавшуюся и скалившуюся на заключённых, Грудинин через жирную грязь подошёл к строю. Арестантов вызывали по двое, и в сопровождении конвойных отводили к столыпинскому вагону, где их встречали другие конвойные и разводили по маленьким купе с двухэтажными койками и клетками вместо дверей. Грудинину достался в пару маленький худой заключённый, в металлических очках, с красными глазами и белобрысый, всем своим видом похожий на белую мышь. Он, шёл, весь наклонившись вперёд, словно обессиленный, с висящими как плети вдоль тела руками, пугливо озираясь по сторонам. Едва конвойный закрыл за ними решётку, он взобрался на верхнюю полку, и сразу заснул. Двое других заключённых, приведённых в купе, усевшись рядом, завели о чём-то тихий разговор, видимо, продолжая беседу, начатую в автозаке. Грудинин лёг на свою койку, чрезвычайно жёсткую и холодную, с одним матрасом, накинутым на металлический каркас, и замер.

…Этот краткий миг, встреча в суде с Леной отчего-то не выходил у него из головы. То ли так сказалось напряжение последнего времени, то ли она задела в его душе какие-то, прежде молчавшие струны – этого он разобрать не мог. Так или иначе, впечатление, ей произведённое, было грандиозно. Буренину, приехавшему в суд с какими-то новыми бумагами от экспертов, он ничего не сказал. Но, слушая, как адвокат объясняет то, что значилось в этих бумагах, какие-то уточнения и дополнения к показаниям одного из свидетелей, который, согласно новым данным экспертизы, не мог видеть из своего окна дорогу в момент происшествия, он продолжал думать об этой встрече. Энергичный и быстрый, несколько визгливый, как у всех толстяков голос Буренина, обычно успокаивающий Грудинина, теперь раздражал его, и он, сославшись на головную боль, отправился домой.

Зайдя в квартиру, он сразу прошёл в спальню и, не включая света, не раздеваясь, как обессиленный, снопом повалился на свою огромную кровать, своими размерами теперь отчего-то раздражившую его. И пролежал больше часа – без чувств и мыслей, в каком-то странном, накрывшем его с головой оцепенении. Ему вдруг захотелось выпить, он встал, и, дойдя до секретера, нащупал в нем бутылку. Первой ему попалась бутылка года два назад подаренной кем-то дорогой, китайской или вьетнамской, с золотой печатью коллекционной водки. Прежде он любил прихвастнуть ей перед знакомыми. Теперь же безразлично откупорил её как открыл бы любую другую, и, не закусывая, выпил одну за другой несколько стопок. Тяжело, грязно пьяный, он просидел несколько часов в темной комнате, навалившись локтями на колени и как клещами стиснув ладонями голову. Около четырёх утра он вышел в прихожую и, накинув пальто, отправился на улицу. Он не знал куда и зачем идёт, не помнил ни своих чувств, ни мыслей – даже сейчас, в вагоне, везущем его в колонию, ему было странно и жутко вспоминать это состояние. Отчётливо представился ему только один момент – проходя мимо блестящей под жёлтым светом фонаря в сугробе лужи, засыпанной белым, выпавшим ночью крупным февральским снегом, он почувствовал, что его глаза застилаются туманом от выступивших слёз, и вдруг зашептал, сбиваясь и обрываясь, не в силах высказать и понять свою мысль, что-то о чистоте и свежести. И в самом деле, ему как будто всем сердцем захотелось какой-то чистоты. Он шёл, кажется, куда глядят глаза, не разбирая дороги, но совсем не удивился тому, что через два часа оказался на Ярославском шоссе, возле дома Ивановых. Возле двери споткнувшись и завалившись в огромный, осыпавший его с ног до головы снегом куст, он вошёл в подъезд и по ступеням, не вызывая лифта, поднялся на девятый этаж. Некоторое время безмолвно стоял перед дверью, не решаясь позвонить. Он не знал, что будет говорить вдове, и как в тумане, видел одну картину – её в том же цветастом платье, в котором она была во время последней их встречи, и себя – что-то быстро и убедительно объясняющего ей. Эта сцена как-то странно успокаивала его. Но только он поднял руку чтобы нажать кнопку звонка, как вдруг словно бы увидел себя со стороны. Он опомнился, какой-то холодный ужас, никогда прежде не испытанный, охватил его. С поднятой рукой он замер, напрягшись всем телом, ощущая колющий холод на белках расширенных глаз и чувствуя, что от напряжения грудных мышц ему тяжело стало дышать. С трудом сбросив это ощущение, он сорвался с места и с грохотом побежал вниз по ступеням. На одном из пролётов так же резко, как побежал, остановился, словно осмысливая что-то. Взял в руку первое, что попалось ему – какую-то банку или стакан, бывший на подоконнике, и некоторое время стоял с ним в руке, остановившимся взглядом смотря сквозь него. Пришёл он в себя только услышав на лестнице шаги, напряжённое дыхание и почувствовав остановившийся на нём чей-то удивлённый взгляд. Он одёрнул себя, поставил на место стакан, и пошёл вниз по ступеням. Дальше был – теряющийся за чёрными, быстро бегущими облаками жёлтый месяц в туманном ореоле света, грязные лужи, мокрый снег, набившийся в ботинок, который не хотелось, и как будто не было сил выбивать. Всё это раздражало его, и чем ближе он подходил к своему дому, тем больше раздражения, переходящего уже в какую-то беспредельную, странную ярость, скапливалась в нём. Зайдя в квартиру, он, не раздеваясь, пошёл на кухню. Методично, размеренно, словно делая важную, полезную работу, сорвал с петель ящики и сбросил на пол телефон и телевизор. Затем посреди устроенного разгрома сел на стул и несколько часов сряду сидел молча, слушая стук крови в голове, удерживая себя от движения, и в этой насильной неподвижности находя странное ядовитое наслаждение.