Каторжанин

Суд все-таки сделал ему снисхождение. Он мог получить все пятнадцать лет, но ему дали восемь – с отбыванием наказания в колонии строгого режима. Всего-то…

Отец не проклинал Матвея, не отказывался от сына, но махнул на него рукой. Сколько раз говорил ему, что нужно взяться за ум, осмыслить свою жизнь, сделать правильные выводы, а все как об стенку горох. Не хотел Матвей исправляться добровольно, и теперь это будут делать принудительно. А если с ним вдруг что-то случится, родители убиваться не станут. Нет у них больше слез, все выплакали, и в этом виноват только он сам.

Родители дают о себе знать, и передачи отправляют, и письма шлют, а от Риты ни слуху ни духу. Как будто и не было ее в этой жизни… Не простила она ему, что попала в такую ситуацию, даже несмотря на то что Матвей наказал беспредельщика. Так ему и надо…

Сибирские морозы не чета московским, дышать невозможно, только глотать воздух. А он холодный, не глотается…

В цеху чуточку теплей, чем на улице, и печка здесь есть, руки можно погреть, а еще лучше всем телом к ней припасть. Матвей так и сделал. Сдал бревно и обнял печку.

– Эй, ломовой, хватит греться! Давай за работу!

Матвей отошел от печки, взялся за тележку, на которой завозил на распил бревна. Работа у него каторжная, но никто не виноват, что у него нет серьезной профессии, которая позволила бы ему работать в тепле. С учебой он завязал еще на третьем курсе университета… Если учеба мешает наслаждаться загулом, брось ее, проклятую. Так он и сделал – по своему скудоумию…

Лучше бы он в армию тогда после отчисления ушел, сейчас бы дослуживал. И домой бы вернулся человеком…

Он выкатил тяжелую скрипучую тележку во двор, загрузился, вернулся в цех. К печке сразу нельзя, надо несколько ходок сделать, только тогда его к ней подпустят… Вот если пилорама вдруг сломается, тогда можно будет погреться. Но не сломается…

Матвей бросил взгляд на железную печку, возле которой стояли двое в новеньких теплых клифтах. Куртки на них с иголочки, но сами они старенькие, в смысле, бывалые. Важные, деловые, нахальные, на Матвея смотрели с презрением, но вместе с тем и оценивающе. Один среднего роста, коренастый, второй долговязый, с длинными и сильными руками. Оба ущербные – как на внешность, так и по содержанию.

– Молот, тут это, к тебе! – Костлявый Кузьмич толкнул Матвея плечом, кивком головы показывая на них. – Тебя зовут… Блатные, от Боярчика. Ты это, осторожней с ними…

Последние слова Матвей слышал уже на ходу. Он прекрасно понимал, что интерес лагерного «смотрящего» ничего хорошего ему не сулит, но и отступать не собирался. Да и некуда.

Вор Боярчик «смотрел» за всей зоной, Матвей лично его не знал, но все-таки сослался на него в разговоре с Губарем. В принципе, он правильно все сделал, но теперь его могли спросить за тот инцидент.

Неделя уже прошла с тех пор, Матвей и распределение в отряд получил, и в камеру заехал, и работает уже в меру сил своих. Он думал, что инцидент с Губарем сойдет на нет сам по себе, но, увы.

– Ты, что ли, Молот? – Коренастый двигал челюстями, как будто перемалывал зубами большой ком жевательной резинки, хотя там ничего такого и не было.

Матвей кивнул. Его так назвали еще в следственном изоляторе, после того как он с одного удара вырубил особо озабоченного «баклана». И вырубил, и челюсть сломал. И никто не возражал против столь звучного «погоняла».

– А я – Мадьяр. Слышал? – с небрежностью спросил коренастый.

Матвей снова кивнул. Да, конечно, слышал он про Мадьяра… Возможно, это был какой-то другой Мадьяр, но ему-то какое дело?..

– А кто такой Губарь, знаешь?

– Ну, был такой, – помрачнев, исподлобья глянул на него Матвей.

– Что ты там обещал с ним сделать?

– Ну, если «смотрящий» добро даст.

– А если даст?

– Я готов, – кивнул Матвей.

– А если Губарь тебя на нож поставит?

– Чему бывать, того не миновать.

– Сегодня за тобой зайдут, жди.

Мадьяр подмигнул Матвею и, не прощаясь, направился к выходу. И долговязый глянул на него – с ухмылкой. И еще громко гыкнул, поворачиваясь к Матвею боком.

Ну, вот и началось. Матвея вызывали на разбор к «смотрящему», и там он действительно мог умереть в поединке с Губарем. Он будет биться до последнего, но если вдруг – значит, так на роду написано…

Губарь жег взглядом и раздувал ноздри, но на Матвея не нападал. Не было такой команды. Пока не было.

– За что тебя закрыли, Молот? – спросил «смотрящий», тускло глядя на Матвея.

Речь у него медленная, такая же заторможенная, как у Шалута, когда тот был под кайфом. И зрачки у него такие же суженные… Видно, вмазался Боярчик от нечего делать. Немолодой он уже, далеко за сорок. Морщины у него на лбу интересные: на нижней половине – вертикальные, а на верхней – горизонтальные. Вертикальные морщины как столбы подпирали горизонтальные. А морщины глубокие, явно не от хорошей жизни. Седина в волосах с рыжеватым оттенком, глаза желтушные, отечные круги под ними, щеки впалые, цвет лица нездоровый, землистого цвета. И весь он будто высохший изнутри.

– Человека убил, – ответил Матвей.

– Я слышал, этот человек в законе был. – Боярчик осуждающе качал головой, мысленно взвешивая вину подсудимого.

Матвей приготовился к смерти, но все равно ему стало не по себе. Одно дело умереть в честном бою, и совсем другое – сдохнуть подобно бешеной собаке…

– Да нет, не был он в законе. По ушам ему дали. Ну, еще до того, как…

Шалут, как оказалось, был развенчанным вором. Не устоял он перед соблазном, кинул кого-то из своих на продаже, за это и получил по ушам.

– Но ты же думал, что Шалут в законе.

Матвей потрясенно посмотрел на Боярчика. Он здесь в зоне без году неделя, до Москвы тысячи километров, а вор все про него уже знает. Как такое может быть?..

Какая сорока на хвосте притащила?..

Боярчик же смотрел на него с усмешкой. Ему нравилась реакция Матвея. Приятно было осознавать себя всемогущим и всезнающим.

– Думал. Пока он на мою бабу не полез… Не мог законный вор так поступить…

– Значит, развенчал ты Шалута, – усмехнулся Боярчик.

– Ну, это еще до меня было… Шалут своих кидал…

Вор нехотя поднял руку, с ленцой махнул ею, останавливая Матвея, дескать, не надо слов, и так все известно.

– А по жизни ты кто? – спросил он.

Матвей поджал губы. Шалут поставил его на воровской ход, даже на «общак» с «гонораров» снимал. К тому же Матвей занимался кражами, а это само по себе заслуживало уважение в арестантских кругах. Но в тюрьме он своим не стал. Блатные простили ему Шалута, но к себе не приняли. И в зоне он не стал причислять себя к «черной» масти, не заявил о своем отрицательном отношении к ментовским порядкам, поэтому и оказался в мужицком сословии. Но даже к приблатненным «мужикам» пока не примкнул.

– Что, нечего сказать? – усмехнулся Боярчик. – А Губарь – вор по жизни. Блатной, коренной, а ты с ним, как с каким-то «бакланом»…

– Не я первый начал… И «косяков» за мной нет, чтобы так со мной…

– Был бы человек, а «косяки» найдутся, – в ехидной ухмылке скривился Боярчик.

Разбор проходил в кочегарке, справа от Матвея шумно и упруго пылал огонь в топке. Ему должно было быть жарко, а его бросало в озноб. Боярчик не один, с ним свита – четыре человека. Плюс Губарь. Шансов у Матвея никаких, предъявят ему, а потом в топку…

– Или ты в этом сомневаешься, фраерок? – глумливо спросил Боярчик.

– Я надеюсь на справедливость, – выдавил из себя Матвей.

– А ты думаешь, я не справедливый? Нет – я сама справедливость… Ты кого «прижмурил»? Беспредельщика ты наказал. И что за это получил? Срок. Это справедливо? Нет, не справедливо… А я тебя на волю выпущу… Прямо сейчас и выпущу… Не веришь?

Матвей закрыл глаза. Все, приговор вынесен, осталось только привести его в исполнение. Сунут нож под ребро, и выйдет душа на свободу. А как еще понимать слова «смотрящего»?

За спиной у Матвея приоткрылась дверь, в кочегарку кто-то вошел. Возможно, менты нагрянули, но это не спасение, а всего лишь отсрочка приговора…

Но непохоже было, что в кочегарку зашел мент. Значит, кто-то из своих пожаловал. Возможно, палач. Матвей напрягся в ожидании удара в спину, но человек прошел мимо, приблизился к «смотрящему» и что-то шепнул ему на ухо, косо глянув на Матвея.

– Нормально все, Стес, он с нами уходит.

Худощавый мужик с длинным и острым носом удивленно повел тонкой бровью, но ничего не сказал.

– Ну, с Богом, братва! – поднимаясь со своего места, решительно проговорил Боярчик.

К Матвею подошел пучеглазый тип, похожий на кабана. Даже нос у него напоминал свиной пятак.

– Держи, фраерок! Пользуйся! – произнес он и, протянув Матвею старый шерстяной свитер, велел надеть под его куртку. Но и это было еще не все. Он же подогнал две пары теплых портянок. Матвей и «вшивник» надел, и ноги утеплил, но так и не понял, зачем ему это нужно.

Самодельные лыжи плохо скользили по снегу, все норовили соскочить с примитивного крепления, но лучше с ними, чем без них. По пояс в снегу далеко не уйдешь, а путь у братвы неблизкий – по морозу, через бескрайнюю тайгу.

Зона уже далеко, километрах в двадцати за спиной, но Матвей только-только осознал, в какую историю вляпался.

Оказывается, в кочегарку к «смотрящему» его привели вовсе не для того, чтобы спросить за Губаря и Шалута. Вор со своей свитой собирался уходить в бега, все уже было готово, и решил взять с собой Матвея, поэтому и поднял его среди ночи, вызвал на разбор.

Но зачем Боярчик это сделал? Зачем ему Матвей?..

И еще пугало возможное наказание. Восемь лет уже в активе, а за побег добавят еще три. Что в этом хорошего?

Воры затоварились основательно. В хабарах у них тушенка, сухари, хватит как минимум на неделю. А времени, чтобы собрать провизию, было у них предостаточно, подземный проход под лазерными стенами делали не один год. Долго рыли, нудно, тяжело. Вынутую землю нужно было куда-то девать, проход укреплять бревнами, досками – много труда и нервов на это дело потрачено. А Матвей даже пальцем не пошевелил, на халяву, считай, в бега ушел. И хлеб чужой будет есть… С чего такая честь? Что-то неладное в этом. Какой-то подвох. И он должен с этим разобраться.

Зима уже на исходе, но мороз все равно крепкий. А под робой только свитер. И теплые портянки плохо держат тепло. Стынут кости, замерзают ноги, а если остановиться, то и вовсе «дуба дать» можно.

Но и без остановок идти нельзя. Матвей чувствовал в себе силы, он мог обходиться и без передышек, но далеко не у всех беглецов столько здоровья. Боярчик совсем плохой, он еще держится, но силы его, похоже, на исходе. Чахотка у него, немного ему осталось. Он для того и встал на лыжи, чтобы напоследок хоть чуть-чуть пожить свободным человеком. И умереть на воле… И сам на лыжи встал, и других подбил. Но с другими понятно, а зачем ему Матвей нужен?.. Эта мысль не выходила из головы…

Сухари все съедены, от тушенки остались только пустые консервные банки, из которых можно было пить кипяток. Снега вокруг много – с водой без проблем, если есть, чем огонь высечь.

Огонь есть, вода, пустые банки, а больше ничего. Всем жрать охота, но братва не унывает. Вроде как все по плану идет. Две недели уже в пути, и хоть бы одна жилая избушка за это время попалась. А если Боярчика послушать, то все без проблем. Оказывается, он нарочно крюк через северное направление сделал, чтобы ментов со следу сбить. Возможно, ему это удалось. Скорее всего, так оно и есть, но Матвею от этого не легче. От ментов они, может, и ушли, но смерть уже где-то рядом. Третий день жрать нечего, люди оголодали, а просвета впереди нет и не предвидится. Вокруг на сотни километров сплошная тайга, и, кажется, нет уже никакой возможности вырваться к людям.

Нет спасения, не видно его, но Боярчик людей не останавливает, и сам держится бодрячком.

В начале пути вор казался доходягой, а Матвей чувствовал себя полным сил и здоровья. Но так только казалось. Сейчас Матвей сам ощущал себя доходягой по сравнению с Боярчиком.

Наконец вор остановился и поднял руку. На сегодня все, пора устраиваться на ночлег. Место для этого подходящее – возвышенность, каменистая верхушка которой была обнажена недавней вьюгой. Камни крупные, ими можно обложить костер. Тепло из камней уходит долго… Главное, чтобы костер был жарким, долгим, тогда ночью и в тепле можно будет поспать.