По обе стороны Арбата, или Три дома Маргариты

Виктор Сутормин

По обе стороны Арбата, или Три дома Маргариты. ПутеБродитель

Автор выражает искреннюю благодарность за помощь в работе над книгой:

Департаменту информации и печати МИД Российской Федерации и лично Лукашевичу Александру Казимировичу, Департаменту культурного наследия города Москвы и лично Кибовскому Александру Владимировичу, Научно-проектному институту «Спецпроектреставрация» и лично Калиниченко Юрию Петровичу, Центру историко-градостроительных исследований (ЦИГИ) и лично Пастернаку Борису Евгеньевичу, Музею «Булгаковский дом» и лично Скляровой Наталье Петровне, Литературному музею А.М. Горького и лично Демкиной Светлане Михайловне, Московскому клубу филокартистов, Лазаревой-Станищевой Кире Сергеевне, Сайгиной Людмиле Владимировне, Золотарёву Михаилу Валентиновичу, Кривоносову Юрию Михайловичу, Шиловскому Сергею Сергеевичу,

а также

Аллавердян Анне, Антонову Сергею, Баландину Александру, Баланцеву Борису, Боброву Юрию, Бородулину Владимиру, Вайнштейну Михаилу, Дедушкину Алекс ею, Дементьеву Алексею, Караваеву Сергею, Кезлингу Владимиру, Ковалёву Владимиру, Козлову Павлу, Масленникову Евгению, Мясникову Юрию, Нехорошеву Владимиру, Нечаевой Лидии, Олейнику Николаю, Орлову Владимиру, Разумову Вадиму, Рудченко Виталию, Рябову Алексею, Сергееву Владимиру, Соболевой Анастасии, Фединой Маргарите, Фёдоровой-Землянской Дарине, Черненковой Елене, Чуванову Всеволоду

Тучерез

Есть особые ворота и особые дома…

Арсений Тарковский

Он появился на свет в центре столицы, в двух шагах от Пушкинской площади, благодаря человеку со странной для русского уха фамилией Нирензее. Необычная фамилия была под стать личности, от которой не осталось ни единой достоверной фотографии, чья судьба известна только по слухам, и даже имя в различных источниках пишется по-разному: то Эрнст-Рихард Нирнзее, то Эрнест Ришард Нирензее, причём буква «е» в фамилии появляется явно лишь по той причине, что для русского человека сочетание звуков «рнз» труднопроизносимо. Поскольку правды всё равно не узнать и чтобы не мучиться, будем называть его просто Эрнест Карлович Нирензее.

Неизвестно, где этот человек получил квалификацию архитектора (чертежи своих первых построек в Москве он подписывал как «техник архитектуры»), но строил он много и успешно: почти сорок домов за четырнадцать лет. Главным образом это были доходные дома – на них в начале ХХ века существовал такой спрос, что Нирензее ежегодно выполнял два-три заказа, а в хороший год мог работать над пятью или шестью, и это не считая тех зданий, которые Эрнест Карлович строил уже для себя.

Страстная площадь. Фото из фонда ЦИГИ, до 1933 г.

В смысле потребительских качеств дома его настолько хороши, что больше половины из них дожили до наших дней и квартиры в них недёшевы (правда, ещё и потому, что стоят они на Тверской-Ямской, у Патриарших и в других престижных местах). И всё же, хотя и много в Москве его построек, но когда говорят «дом Нирензее», подразумевают именно этот.

В чём же заключалась его необычность тогда, в 1913 году?

И что ещё произошло с ним такого, отчего десятиэтажный жилой дом сделался единственным и неповторимым?..

Первый московский небоскрёб (впрочем, во времена постройки этого дома английское слово skyscraper переводили как «тучерез») поражал воображение современников. Построенный всего за год, дом взметнулся на девять этажей, причём на его плоскую крышу хитроумный архитектор поставил ещё один этаж, десятый, не очень заметный снизу, зато со смотровой площадкой, откуда можно было обозревать практически всю Москву.

Электрические лифты, собственная телефонная подстанция, паровое отопление – оценить это по достоинству могли только люди образованные или хотя бы побывавшие внутри здания; но вот когда на город надвигались грозовые тучи, голубоватые огоньки, мерцавшие на стальных ограждениях смотровой площадки, были видны всем. Кто из курса гимназии помнил про огни святого Эльма, те не беспокоились, зато прочую публику чрезвычайно нервировали «чёртовы фонари», мерцавшие аккурат наискосок от Страстного монастыря.

Поползли разговоры о том, будто бы иеромонахов попросили изгнать нечисть, да только не стали чернецы этим заниматься, отказались. Или же попробовали, но не вышло у них. Так или иначе, домовладельцу шумиха пошла на пользу: ведь те господа, на которых он рассчитывал в качестве квартирантов, если чего и боялись, то уж точно не врага рода человеческого. А расчёт у Эрнеста Карловича имелся, и очень точный.

Дело в том, что Нирензее был родом из Польши, а там, говорят, если на сцене висит ружьё, то стрелять в третьем акте оно не будет, но зато улицу Маршалковскую в Варшаве непременно кому-нибудь продаст.

А если серьёзно, то в проекте здания в Гнездниковском переулке архитектор соединил два уже известных принципа, направленные на решение одной задачи: получение максимальной прибыли с каждого квадратного метра. Первый открыли американцы – высотное здание позволяет при небольшом размере земельного участка получить большие площади.

Вторая идея, «дом дешёвых квартир», тоже была реализована до Нирензее и основывалась на существовании социального слоя, готового арендовать жильё без к ухни, столовой и комнат для прислуги при условии соответствующего снижения квартплаты. Взять, к примеру, студентов и прочих молодых холостяков: для них отдельное жильё площадью 30–40 метров без кухни, но с удобствами – это практически рай земной, особенно при наличии ресторана или хотя бы столовой на верхнем этаже.

Вот именно такой рай и построил для них Эрнест Карлович, даже не догадываясь, что нечаянно создал реальное воплощение идеального жилья из социалистических утопий. Однако это «попадание в яблочко» обнаружится ещё не скоро, а на первых порах дом Нирензее заселила в основном художественная богема, всегда любившая окрестности Тверского бульвара и по достоинству оценившая преимущества нового здания.

Эрнест-Рихард Нирензее (?)

В числе первых жильцов оказались, например, недавно приехавший из Петербурга молодой адвокат Александр Таиров (уже дозревающий до решения бросить юриспруденцию и посвятить себя театру), футурист Давид Бурлюк (к нему в гости частенько будет заходить Маяковский) и художник Роберт Фальк, вокруг которого вскоре образуется художественное объединение «Бубновый валет».

Подвал, по проекту предназначавшийся для того, чтобы жильцы могли устраивать там праздники и вечеринки, вскоре занял театр-кабаре «Летучая мышь», в представлениях и капустниках которого блистали актёры и актрисы МХТ, и постепенно дом Нирензее сделался одним из центров культурной жизни Москвы. На пятом этаже в одной из квартир разместилась редакция журнала «Синефоно», посвящённого новостям кинематографии и грамзаписи. По соседству открылись конторы кинопрокатчиков и продюсеров, начали селиться постановщики, операторы и артисты, – в общем, здесь постоянно крутилось множество людей, желавших служить Великому немому. В результате их встреч, случайных и не очень, могло возникнуть что угодно: идеи, скандалы, творческие союзы…

Созданное в 1915 году «Товарищество В. Венгеров и В. Гардин» объединило финансы и прокатные возможности первого с актёрским талантом и режиссёрской харизмой второго. Владимир Гардин, начинавший свою карьеру на провинциальной сцене, к моменту встречи с компаньоном успел организовать свой театр, увлечься синематографом и снять несколько лент. Возможность экранизировать русскую классику вдохновляла его ничуть не меньше, чем Венгерова увлекала перспектива заполонить кинорынок собственной продукцией. Их совместное предприятие разместилось в доме Нирензее, где Гардин сначала поселился, а потом организовал на крыше съёмочную площадку, вызывавшую у конкурентов мучительные приступы зависти. Надо сказать, что эта прекрасная идея возникла случайно – действие 10-серийного фильма «Дочь улицы» (одного из первых, снятых товариществом) происходило «в каменных джунглях», в том числе и на крышах.

Кинематограф всегда представлял собой скопление безумцев, имитирующих вменяемость лишь по мере необходимости, так что скоро дом зажил очень весело. Расположение съёмочного павильона на крыше жилого здания уже в силу самого факта вносит в ситуацию некий элемент непредсказуемости. А если учесть, что кино пока делает первые шаги и учится на ошибках, тогда вообще. Эйзенштейн ещё не сформулировал мысль о том, что «таракан, снятый крупным планом, страшнее, чем стадо бешеных слонов, бегущих по джунглям, снятых общим планом», а великий сказочник Александр Роу, заметивший, что в кино «следует доверять только тому, что держится на сопле и веревочке», пока вообще под стол пешком ходит. О возможности комбинированных съёмок многие режиссёры-первопроходцы представления не имеют – у них всё на полном серьёзе.

И вот уже с восторгом жильцы рассказывают всей Москве, как акробат по имени Амо Бек спускался с крыши по водосточной трубе, а крепление не выдержало и труба начала отрываться от стены… и он просто каким-то чудом зацепился, будто ящерица. потом перебрался по карнизу к другой трубе и по ней спустился на землю. А оператор на другой день напился в лоскуты, потому что весь отснятый материал ушёл в брак.

Надо сказать, что кино начала ХХ века – это было по силе воздействия нечто феноменальное. Публика могла без всякого 3D и Dolby Digital в панике ломануться на выход с картины «Прибытие поезда», а видовую ленту «Плавание по Нилу» смотреть так завороженно, как Кэмерону с его «Аватаром» даже не снилось. Говорят, что после просмотра фильма «Стрекоза и Муравей» зрители до хрипоты спорили, не понимая, как это сделано – то ли для съёмок кто-то сумел настоящих насекомых выдрессировать, то ли безупречно выполненные муляжи оживили.

Может быть, благодаря фантазёрам-киношникам, а может, тому виной сама атмосфера необычного дома, но легенды возникали здесь в изобилии, и некоторые дошли до наших дней. Рассказывали, что в ещё недостроенном доме случился пожар, причину которого так и не выяснили. Хотя таинственного здесь немного. Скорее всего, какой-нибудь разгильдяй штукатур неудачно выбросил окурок, как это обычно бывает; а застройщик и домовладелец от греха подальше постарался спрятать концы в воду, дабы не усложнять отношений с пожарными, которые и без того на высотное здание смотрели косо.

Вид с крыши дома Нирензее. Фото 1926–1927 гг.

Ещё ходили разговоры, будто бы в семействе самого Нирензее начались несчастья, едва оно с прежней квартиры переехало в новый дом: сначала супруга Эрнеста Карловича подвернула ногу не то на лестнице, не то и вовсе на ровном месте, потом допившийся до белой горячки сын Карл бросился с крыши и разбился насмерть. Неизвестно, правда ли это или так трансформировались рассказы о трюке циркача Виталия Лазаренко, который взобрался на парапет и сначала сделал стойку на руках, непринуждённо болтая при этом с киношниками и репортёрами, а когда внизу собралась толпа, начал ей «делать ручкой», стоя на одной левой. Репортёры о случае написали и забыли, а вот в мире кино эта выходка помнилась долго и даже воскресла в фильме «Корона Российской империи»: «Мадам, месье! Русский самоубийца! Всего за пять франков он пройдёт на руках по всему парапет у!»

Так или иначе, крыша дома Нирензее быстро сделалась популярной среди вознамерившихся покончить с жизнью – то ли оттого, что попасть сюда было гораздо проще, чем пробраться на какую-нибудь колокольню, то ли оттого, что на миру и смерть красна, а здесь всегда было многолюдно с тех пор, как на крыше вместо съёмочной площадки начала работу «Греческая кофейня».

Одного посетителя кофейни поймали буквально за фалды пиджака, когда он уже почти перелез через ограждение. Тот пришёл в себя и заявил, что нашло на него некое помутнение рассудка, «услышал голос»…

После этого и некоторым из жильцов дома начали слышаться голоса, причём источником зла сочли беднягу Нирензее – если уж «немец обезьяну выдумал», то спрятать в стене говорящее устройство он вполне может. И как ни старался Эрнест Карлович доказать, что распугивать квартирантов и сводить их с ума не в его интересах, никто его не слушал, тем более что кайзер Вильгельм объявил войну России и сразу началась вакханалия: стихийно собирались толпы людей и громили магазины и прочие заведения с немецкими фамилиями на вывесках.

Нирензее понял, что оставаться в России нет резона, и начал паковать чемоданы. Свой дом в Большом Гнездниковском он продал, и весьма удачно – за 2 миллиона рублей, как если бы он стоял на Маршалковской. Покупателем стал Митька Рубинштейн, петербургский банкир с тёмным прошлым. Через несколько месяцев его репутация засияет новыми гранями – Рубинштейн станет личным банкиром Распутина и начнёт пробиваться на самый верх.

Российскому кинопроизводству война, как ни странно, пошла на пользу: перекрытые границы резко уменьшили количество импортных фильмов, отчего повысился спрос на отечественные. К тому же появился новый жанр – фронтовая кинохроника. Снимать её было хлопотно, протаскивать через военную цензуру и того сложнее, но зато и продавалась она как блины на Масленицу… Венгеров занимался этим уже без Гардина – тот отправился на войну и вскоре стал артиллерийским офицером.

Николай II в должности главнокомандующего появлялся и в Ставке, и в кинохронике. Но ни его отрешённое лицо, ни приколотый к мундиру Георгиевский крестик зрителей не впечатляли. В темноте кинозалов они этот кадр комментировали так: «Царь – с „Егорием“, а царица – с Григорием…»

Февральскую революцию дом Нирензее принял, как и вся страна, с воодушевлением, а вот Октябрьскую не одобрил. По крайней мере, засевшие на крыше юнкера своими двумя пулемётами наглухо перекрыли и Страстную площадь, и Тверскую улицу. Выбивал их оттуда отряд эсеров под командованием Юрия Саблина.

Страстная площадь. Фото Николая Петрова, 1930–1932 гг.

Девятнадцатилетним этот человек ушёл добровольцем на войну, с фронта был направлен в школу прапорщиков, вступил в партию эсеров; после Февральской революции он уже член ЦИКа, а после октябрьских событий – военный комиссар Московского района. (Бунин об этом назначении написал в дневнике так: «Юрка Саблин – командующий войсками! Двадцатилетний мальчишка, специалист по кэкуоку, конфектно-хорошенький…»)

Люди одного круга, они были даже знакомы, но пути себе выбрали разные. Будущий нобелевский лауреат эмигрировал, а сын книгоиздателя и внук академика нырнул в революцию, как в водоворот. Не пройдёт и полгода, как Саблин станет одним из руководителей выступления левых эсеров против Брестского мира, после разгрома мятежа будет осуждён на один год и сразу же помилован ввиду былых революционных заслуг; во время Гражданской войны проявит себя как храбрый командир полка, потом дивизии. А ещё через год вместе с другими делегатами Х съезда партии большевиков будет штурмовать мятежный Кронштадт и стрелять по левым эсерам.

Разойдутся пути многих, кто находил в доме Нирензее стол и кров. Бурлюк уедет в Америку, Маяковский станет рупором революции. Венгеров эмигрирует, и единственное, что он сумеет вывезти, – это негативы фильмов, а Гардин, повоевав за власть Советов, вскоре станет первым заведующим киношколы, из которой со временем получится ВГИК. Таиров возглавит один из самых авангардных театров новой страны, а бывшему каскадёру Амо Беку придётся на время Гражданской войны освоить ремесло сапожника.

А дом Нирензее не останется даже домом Рубинштейна – в 1918 году здание будет национализировано, как и «Метрополь», «Националь» и множество других помещений, нужных советской власти. Отныне его имя – «4-й Дом Советов», на новоязе – «Чедомос». И ничего смешного, граждане. Обыкновенная аббревиатура, которым в те годы не было числа. Вот если бы таким способом сократили «1-й Дом Советов», тогда действительно могло бы получиться комично, но там (то есть в «Национале») проживали Дзержинский, Свердлов, Троцкий, и мало кто рискнул бы прилюдно зубоскалить в их адрес.

Для революционной верхушки, находившейся на полном государственном обеспечении, дома гостиничного типа подходили идеально. К чему кухня, если продуктов всё равно нет, зато в бывшем ресторане бесплатно кормят по талонам? К чему мебель, когда уже завтра ты можешь быть направлен с каким-нибудь важным заданием в другой город? Даже одежда: на что тебе запасы одежды, если при необходимости обновить гардероб достаточно написать заявку в хозупр – и просимое тебе выдадут прямо со склада вещей, реквизированных у буржуев?

Так что запросам людей нового типа «Чедомос» соответствовал и лаконичными планировками, и уровнем комфорта. Квартиры-«ячейки» площадью от 28 до 75 квадратных метров – вполне себе хоромы, особенно для тех, кто ещё недавно «был никем», как совершенно точно было сформулировано в гимне.

Лифтёры и электрики, телефонистки и уборщицы, водопроводчик и столяр продолжали обслуживать дом при новой власти, как делали это при старой; часть жильцов съехала – кто сам, а кто и не по собственной воле; классово чуждое кабаре «Летучая мышь» уступило место революционному клубу; вместо кафе «Крыша» открылась социалистическая столовая. У дома, как и у всей страны, началась новая жизнь.

План этажа дома Нирензее

Вместо адъюнктов и приват-доцентов в здешние апартаменты въехали Матвей Шкирятов, член комиссии ЦК ВКП(б) по проверке и чистке р ядов партии, Иван Лихачёв, директор национализированного завода АМО (будущий ЗИС, завод имени Сталина), Вадим Подбельский, народный комиссар почт и телеграфа, вступивший в эту должность, разогнав всех, не поддержавших Октябрьский переворот, и распорядившись не пропускать «ненужных» телеграмм.

Вместо частных кинокомпаний появилась Ассоциация революционной кинематографии (АРК), созданная Эйзенштейном и Кулешовым. Открылось представительство берлинской газеты «Накануне» – эмигрантской, но очень лояльной по отношению к советской власти. Её воскресное литературное приложение редактировал Алексей Толстой, а московскими сотрудниками стали Михаил Булгаков, Константин Федин, Всеволод Иванов, Валентин Катаев. Почти каждый из них уже сделал себе имя в литературном мире, и влекла их сюда отнюдь не возможность заработать денег, написав за полчаса очередной фельетон, а царившая в этой редакции атмосфера своеобразного литературного клуба.

Карикатура. Журнал «Прожектор», 1923 г. Подпись: «Вот человек, занимающий самое ВЫСОКОЕ положение в Москве!»

Впрочем, и сам дом, и его уникальная крыша тоже были по-своему привлекательны. Особенно в период НЭПа, когда в помещении на десятом этаже, вместо советского общепита, начал работу частный ресторанчик с увеселительными программами и опять же киносеансами поздним вечером, причём репертуар имел оттенок отчётливо ностальгический. Нетрудно представить, как было приятно сидеть у парапета душным летним днём, потягивая холодное пиво (отпускавшееся здесь не только членам профсоюза, но и простым смертным), или в сгущающихся сумерках, распивая с приятелями напитки покрепче.

Ресторан «Крыша». Открытка из коллекции Владимира Бородулина

Сиживал на этой крыше и Михаил Булгаков, описавший свои впечатления так: «В июльский душный вечер я вновь поднялся на кровлю того же девятиэтажного нирензеевского дома. Цепями огней светились бульварные кольца, и радиусы огней уходили к краям Москвы. Пыль не достигала сюда, но звук достиг. Теперь это был явственный звук: Москва ворчала, гудела внутри. Огни, казалось, трепетали, то желтые, то белые огни в черно-синей ночи. Скрежет шел от трамваев, они звякали внизу, и глухо, вперебой, с бульвара неслись звуки оркестров.

На вышке трепетал свет. Гудел аппарат – на экране был помещичий дом с белыми колоннами. А на ниж ней платформе, окаймляющей верхнюю, при набегавшем иногда ветре шелестели белые салфетки на столах и фрачные лакеи бежали с блестящими блюдами».

Однажды в кафе сидели за столиком трое: Владимир Маяковский, Велимир Хлебников и Юрий Саблин. Последний, хотя и был человеком весьма интересным и даже успешным, в компании двух гениальных поэтов чувствовал себя не лучшим образом. Ну кто он был, даже награждённый орденом Боевого Красного Знамени за номером 005, по сравнению с ними?.. Так, всего лишь сын дореволюционного издателя. Однако очень хотелось быть со звёздами на равных, и потому Саблин не удержался и, показав на свой орден, выдал:

– Между прочим, таких, как я, всего пять человек на всю Советскую Россию.

– А таких, как я, всего один, – мгновенно отозвался Маяковский.

А Хлебников подумал и печально промолвил:

– А таких, как я, и вовсе ни одного…

Кстати говоря, Маяковский и Булгаков считались общепризнанными острословами, и каждая их встреча перерастала в словесную дуэль. Осколочек одной из таких пикировок сохранился в воспоминаниях Валентина Катаева:

– Владимир Владимирович, говорят, вы замечательно придумываете смешные фамилии для своих персонажей. Не поделитесь?.. Мне вот сейчас нужна типично профессорская.

– Тимерзяев, – с ход у предложил Маяковский.

Как и все присутствовавшие, Булгаков рассмеялся, но профессору дал другую фамилию – Персиков.

Отношения между Маяковским и Булгаковым были непростые. Каждый из них отдавал должное чувству юмора другого и признавал его талант, но их всегда разделяла некая незримая баррикада. Возможно, это было этическое противостояние конформиста и нонконформиста. Хотя и Булгаков, конечно, пытался как-то встроиться в советскую жизнь, но, в отличие от Маяковского, он не пытался убедить себя и других, что живёт в самой лучшей стране.

При встречах оба писателя общались исключительно корректно и даже могли, перебрасываясь шутливыми колкостями, сыграть партию в бильярд где-нибудь в Доме литераторов, но в своих произведениях не упускали случая приложить противника от души. Маяковский в пьесе «Клоп» внёс Булгакова в Словарь умерших слов светлого коммунистического будущего, а Булгаков образом поэта Рюхина сказал всё, что думал о Маяковском.

А будущее тем временем всё светлело и светлело.

Фото 2014 г.

В стране начались публичные политические процессы, а в доме появился новый жилец, для которого объединили две квартиры на восьмом этаже и выделили специальный лифт, ходивший без остановок на других этажах. Говорили, что ради этого жильца и его безопасности даже прорубили новые окна, заложив при этом старое, выходившее в сторону соседней квартиры, – и этот миф дожил до наших дней, поскольку окна в таком виде и сохранились. На самом деле ещё до революции перекроил квартиру проживавший в ней художник, которому не нужно было окно, выходившее на север, ведь солнечного света оно не даёт. Так или иначе, именно в эту квартиру въехал таинственный жилец, увидеть которого соседи могли разве что выходящим из служебного лимузина, да ещё в Колонном зале Дома союзов, где он в мундире Генерального прокурора СССР поддерживал обвинение. Будучи очень квалифицированным юристом, Андрей Януарьевич Вышинский всё же не баловал своих многочисленных подсудимых разнообразием подходов, неизменно требуя для врагов народа высшей меры наказания, за что и получил прозвище Ягуарьевич.

Панорама Москвы с крыши дома Нирензее. Фото из фонда ЦИГИ,1930-е гг.

Газета «Накануне» давно закрылась, теперь помещение редакции занимал уголовный розыск. Правда, на десятом этаже – как раз там, где был когда-то ресторан, – возникло издательство «Советский писатель». Но к тому времени некоторые из литераторов уже осознали принцип «всё вами сказанное может быть использовано против вас» и просто замолчали, другие от греха подальше нигде не появлялись в трезвом виде, многих перестали печатать, а некоторых и вовсе арестовали.

Репрессии не обошли стороной и жильцов дома, не имевших к литературе никакого отношения, – из них к концу 30-х годов сидел каждый третий.

Во время войны в здании р азмещался штаб 56-й артиллерийской дивизии. Расположенная на крыше зенитная батарея отражала воздушные налёты люфтваффе так успешно, что в дом не попало ни единой бомбы. Главной причиной этого факта являлась высота дома – бомбардировщики просто не имели возможности приблизиться, не попав под обстрел.