Солнцепёк

– Не, я не буду, – мотнул я головой, – мне еще к маме на работу нужно зайти, а она сразу учует, что я курил.

Олеся равнодушно пожал плечами и сунул одну сигарету обратно в карман. Ему все равно было, его никто не поймает.

– Зачем тебе к ней?

– Да она хочет, чтобы меня сфотографировали, – без желания пояснил я. – У них там фотограф работает, мастер и лауреат разных премий, вот она и заставляет меня у него сфоткаться. Чтобы портрет на стенку повесить. Мама с ним уже давно договорилась, все меня уломать не могла. А вчера я пообещал ей, что сегодня приду.

– Тогда пойдем, – Олеся бросил на тротуар недокуренную сигарету и проворно соскочил с парапета. – Делать все равно нечего. Посмотрим, что за лауреат.

Мы сбежали с крыльца и направились к высотному зданию бывшего проектного института, которое находилось через четыре квартала рядом с универмагом. В высотке размещалась фирма, в которой работала мама. Вообще-то она раньше в институте была архитектором, но после того, как его закрыли, в эту фирму работать ушла, бизнес-тренером. Если ее должность на человеческий язык перевести, она на самом деле звучит обыкновенно – преподаватель. Весь их институт теперь был под всевозможные конторы распределен. Мамина, к примеру, проводила различные учебные курсы и какие-то мудреные консультации предоставляла. Фирма размещалась на третьем этаже здания, а фотостудия, в которую мы с Олесей теперь направлялись, была на четвертом.

До здания мы быстрехонько долетели, я даже немного вспотел. По привычке, скорее всего, мы так мчались. Меня мама, когда мы вместе идем, все время осаживает, потому что на каблуках никак не может за мною поспеть. Я поначалу, по ее просьбе, сбавляю ход, но после задумаюсь о чем-нибудь и опять принимаюсь бежать. Манера у меня такая имеется – думать о разном. Начну размышлять – ничего вокруг себя не вижу-не слышу, пока меня по голове не огреют. Мама в таких случаях терпит какое-то время, потом рассердится, остановится посреди улицы и стоит, гневно ждет, когда я обнаружу ее отсутствие и тоже встану. Она считает, что я нарочно издеваюсь над нею. А я и не помышляю об этом. Глупости настоящие! Вот не пойму я ее, в самом деле. Даже досадно иной раз становится. Зачем мне над собственной матерью измываться?! Она же мама моя! Разве она стала бы специально бабушку изводить? Или деда? Наверняка бы не стала. Вот и мне ни к чему.

Мы с Олесей перевели дух, выпустили из стеклянных дверей двух деловых хлыщей в рубашках, с портфелями, и зашли внутрь. Рядом с лифтом Серега неожиданно заспорил со мною. Он предлагал подняться на третий этаж на лифте, а я настаивал топать пешком.

– Дольше ждать этот лифт, – говорю, – пока он приедет. В этом здании уйма народу в лифтах ездит, никто не желает ногами ходить. Быстрее подняться по лестнице.

Но Олеся ни в какую не уступал. Уперся, как бык. Он иногда упрямый бывает – трактором не своротишь. Тогда я решил его не упрашивать и пошел наверх в одиночку. Давай, думаю про себя, кто быстрее. А на третьем этаже мне пришлось его, наверное, минут пять еще дожидаться. Я уже измучился весь, даже хотел опять вниз спуститься, гадал – сквозь землю, что ли он провалился, и тут Серега вываливает из лифта. Я рассержен до крайности, а ему хоть бы хны. Стоит веселый, во весь рот улыбается.

Я не стал Олесе ничего выговаривать, мигом остыл. Друг все-таки. Открыл молчком дверь, которая отделяла половину этажа от лестничной площадки, и потянул его за собою. За дверью располагалась мамина фирма. Олесе я кивнул, мол, иди смелее, не отставай, и мы с ним проследовали мимо вахтенного стола, за которым сидела допотопная старушенция лет не знаю под сколько. Если бы она не красилась так обильно, прямо как старшеклассницы в моей школе, в этом случае еще бы была надежда распознать ее истинный возраст, но у нее губы были ярче, чем красный сигнал светофора, и веки непонятного цвета – как у утопленницы. Она насуплено посмотрела на нас поверх узких очков и чуть заметно опустила подбородок в ответ на мое громкое «здравствуйте». Она знала меня – я был в этом стопроцентно уверен, – но почему-то никогда не улыбалась и не здоровалась со мною. Я имею в виду, не говорила «Здравствуй!» или «Привет, привет, молодой человек!», как другие делают. За все время я ни единого раза не слышал ее голоса. Нет, правда. Сотни раз здесь бывал, проходил мимо этой бабки с нарисованным лицом и ни разу не слышал, чтобы она разговаривала. Может, она немая, мелькнуло у меня в голове, и еще вдобавок глухая.

Ну, это я, конечно, переборщил, с глухотой. Так, поерничал. Я перестал думать о старухе и, приоткрывая двери одну за другой, отыскал аудиторию, в которой находилась мама.

– «Белые люди», – услышал я за спиной Олесин голос.

Я обернулся:

– Ты чего? – говорю.

Серега указал культей на стену рядом с дверью. На ней висела бронзовая табличка с надписью: «Тренинг-группа «Белые люди». Тут же было прикноплено бумажное объявление: «Уважаемые посетители курсов! Расписание на июнь-август 2005 г. можно узнать у ваших руководителей». Я посмотрел на табличку и объявление и с безразличием махнул рукою – мол, много здесь всяких табличек прикручено, всех не прочитаешь.

В кабинете кроме мамы находился еще и Андрей Олегович. Он вместе с мамой работал и тоже вел какие-то курсы. Что за курсы, я точно не знаю, меня это особо не интересует. Что-то вроде обучающих семинаров для тех, кто в фирмах работает, да в офисах разных сидит. Я с Андреем Олеговичем до этого уже три раза встречался, и мне он почему-то тотчас понравился, с первых минут. Наверное, потому что не лез ко мне с разными идиотскими шутками и с бессмысленными расспросами, ненужными никому, какие обычно другие родительские знакомые затевают. Они вечно либо поучать принимаются, либо строят из себя моих закадычных друзей. А одна мамина подружка тут недавно и вовсе фортель выкинула! Она погладила меня по щеке с лукавой улыбочкой и негромко спросила, не завел ли я уже себе «девочку». Я смутился и покраснел, а она, рассмеявшись, толкнула меня в бок обтянутым юбкой бедром. Она вечно ко мне пристает с нескромными разговорчиками. Не зря мой отец ее называет профурой. А вот Андрей Олегович не надоедает мне пустыми вопросами. Он хоть и невысокого роста и сложения не богатырского, но, несмотря на это, в нем сразу же ощущаются уверенность и сила. Мужское и надежное что-то, располагающее к себе. Лицо у него хорошее, честное и открытое. Подлянки в нем не ощущается, в его лице. Ведь у людей лица какие хочешь бывают. Бывает, попадаются такие, что сразу не определишь, что и к чему, чего ждать, или в другой раз, наоборот, понимаешь – лучше с этим типом ухо востро держать. А бывает, встречается лицо, как у Андрея Олеговича. И смотрит он по-особенному. Глянет на тебя пристально, и кажется, будто всю твою душу насквозь высветил, всего тебя понял. Понял и поддержал.

Когда мы с Олесей вошли, мама с Андреем Олеговичем раскладывали на столе бумаги и о чем-то негромко совещались. Мама первой подняла голову на звук наших шагов и, увидев меня и Олесю, направилась к нам навстречу.

– Здравствуй, Сережа, – мягко сказала мама.

Олеся тоже поздоровался с нею. Мама глянула на меня и добавила:

– Вовремя пришел, скоро тренинг начнется, мне нельзя будет отлучаться. Сейчас я тебя отведу в студию, а Сережа пускай здесь подождет. Хорошо? – она внимательно посмотрела на Олесю, затем опять перевела взгляд на меня.

Что тут скажешь? Серега буркнул что-то невнятное себе под нос и ушел в конец аудитории, где устроился за столом в последнем ряду. На его месте я, наверное, точно также бы поступил. По-сволочному себя чувствуешь, когда за тебя решают, чего ты должен делать, а чего нет. Бесправным щенком на поводке себя ощущаешь.

– А со мной ему нельзя? – спросил я без всякой надежды. Я же видел, Сереге хотелось побывать в настоящей фотостудии и посмотреть, как меня будут фотографировать.

– Нельзя, Никита, – сразу же отрубила мама и вышла из аудитории.

Я с неохотой поплелся за нею. Она провела меня на четвертый этаж и представила какому-то пижону лет пятидесяти с короткой стрижкой, в модных льняных штанах и оранжевой, просторного кроя, рубахе, который, как выяснилось, и оказался тем самым чудо-фотографом. Пока мы шли с мамой по коридору, я с ней словом не обмолвился, и у меня за это время пропало всяческое желание фотографироваться. Поэтому, когда мама называла мое имя этому моднику, я стоял напротив него с кислой физиономией и демонстративно пялился в потолок. И понятно! А как я должен был себя вести, если она с моим другом так несправедливо обходится?!

Это между мной и родителями еще с тех пор повелось, как Олеся взорвался и остался без руки. Мне тогда мама напрямую заявила, чтобы я с Серегой больше не встречался и дел с ним никаких не имел. Строго – настрого пригрозила, что если узнает, что я с Олесей вожусь, из дома меня не выпустит, под арест посадит. Точно он заразный какой! Будто от него смертельную холеру можно было схватить или язву сибирскую! Я понимаю, родители меня от опасности уберечь пытались, думали Олеся – источник этой самой опасности. Они же не знали некоторых подробностей из нашей жизни. Таких, например, что это я Олесю научил газеты селитровать, а не он меня. И если по-справедливому разобраться, следовало бы еще подумать хорошенечко, кого защищать нужно было, меня от Олеси или наоборот.

С Серегой я, понятное дело, дружить не бросил, зато с родителями потом два месяца через пень-колода разговаривал. И нисколько не жалею об этом. Сами виноваты. Серега у меня с раннего детства самый что ни есть близкий друг, а они хотели меня Олеси навсегда лишить. Вот отчего у меня настроение упало. Потом родители, естественно, переменили свое отношение к Сереге. Скорее всего, сообразили, что неправильно поступают, да и деваться им все равно некуда было. Но обида у меня на них за Олесю все еще до конца не выветрилась. Я подметил, обида – она такая дрянная болячка, что долго внутри человека держится. Почище гриппа или ангины. Бывает, ты изо всех сил стараешься забыть и не думать о каком-нибудь скверном случае, который с тобою произошел по чьей-нибудь вине, но ведь нет, случится что-нибудь, да и сбередит эту болячку. Как, например, у меня с родителями теперь выходит. По мне лучше было бы, чтобы вместо обид синяки или царапины на теле появлялись. Синяк ведь бесследно исчезает, особенно когда на него внимания не обращаешь, даже крошечного пятнышка не остается, а обида – она может на долгие годы в душе засесть и саднить настырно время от времени, покоя тебе не давать…

После того как мама назвала мое имя, модник расцвел в картинной улыбке и провел меня внутрь студии. А мама поспешила назад, у нее ведь занятие должно было начаться.

В фотостудии, конечно, имелось на что посмотреть, врать не стану, занятное местечко. Приборы разные, фонари на треногах, зонтики специальные, чтобы свет отражать. Штучки какие-то особые, навроде сценического реквизита, по углам стояли. А рядом с правой стеной даже часть нарошнечной комнаты была сооружена: на полу лежал толстый овальный ковер, на нем раскорячился низкий стеклянный стол, а вокруг были расставлены шикарный диван и старинные резные стулья. Но меня не комната больше всего заинтересовала. Меня привлекли фотографии, которые висели в стеклянных рамках на противоположной от бутафорской комнаты боковой стене. Модник взялся настраивать свою технику, приготавливаясь к съемке, а я в это время шатался по студии из конца в конец, вот и увидел эти снимки.

Фотографии на стене были большие, четкие, но какие-то странные. Само собой разумеется, они все были яркими и качественно выполненными, но уж больно чудными. Откровенно сказать, они мне не пришлись по душе. Да и что в них могло понравиться нормальному человеку, если, к примеру, на одном снимке – под названием «Босс», – здоровенный мужик в рваных джинсах и белой майке держал в руке плетеный кожаный поводок, к которому была пристегнута рыжая толстуха в деловом брючном костюме. Она стояла рядом с мужиком на четвереньках (ну, вылитая собака!) и смотрела в камеру стеклянным взглядом. Психопаты натуральные, да и только! Кто из них босс я так и не понял. Мужик в майке или эта толстуха рыжая? И на соседней фотке сценка не лучше была. На ней во весь кадр (прямо жуть брала) был запечатлен момент, когда красивая женщина с роскошными белокурыми волосами влепляет пощечину другой даме – темненькой. У той, которой со всего размаху заехали, даже очки от удара слетели, так ей блондинка треснула. И губы у брюнетки от боли скривились, и выражение лица сделалось ошеломленным. Не ожидала она, видно, что с ней так подло поступят. А у блондинки лицо от ненависти изломалось и превратилось в гримасу. Оно мне от этого даже чем-то морду оскалившейся макаки напомнило. Обе женщины были нестарые, обе красивые и шикарно одетые. Чего им драться приспичило, не разберу? Таких деловых теток полно разгуливает по всем этажам проектного института, и в лифтах они толпами ездят. Неужели кто-то из них может вот так вот люто взъяриться и начать драться, изумлялся я, разглядывая фотографию. Под этим снимком тоже надпись имелась. Он назывался «Карьера». Чушь несусветная, в самом деле. Нет, правда. Приличные на первый взгляд дамочки, а дубасят друг друга из-за работы, как сумасшедшие. Я, например, был не в состоянии себе представить, чтобы моя мама настолько сильно могла б разозлиться. Нет, лучше не видеть мне этого. Когда женщины ведут себя так, пропадает все славное и чудесное, что до этого в них жило. Девается неизвестно куда, улетучивается, и они уже не милыми кажутся, а макаками дикими представляются. Я бы, к примеру, не хотел, чтобы моя мама вот такой вот была. Поэтому мне эта фотка и не понравилась. И все остальные фотографии в подобном же духе были – либо девицы смазливые, либо накрашенные хлыщи. То вместе, то по отдельности. Одним словом, похабщина настоящая. Ничего хорошего в этих снимках я не разглядел. Бред полоумного, если по-настоящему разобраться.

Из всех фотографий, что находились в студии, мне одна лишь фотка по сердцу пришлась. Черно-белая. Та, что висела отдельно от всех остальных над темным рабочим столом. На ней было крупным планом снято улыбающееся лицо старого человека. И все. И никаких дурацких ошейников, никаких лупцеваний и гадких гримас. Я как этот снимок увидел, сразу же к нему подскочил. Лицо у старика было простое, небритое, все в морщинах и смуглое от загара. Точь-в-точь как у моего деда, когда он летом на даче живет. «Вот это снимок!» – подумал я. Все по-настоящему, прямо как в жизни. До каждой черточки, до самой крохотной точечки. Без всяких там глупых штуковин. На меня даже дедовским запахом внезапно пахнуло – запах старой рубахи с табачной горчинкой. Настолько мне эта фотография приглянулась. И взгляд дедовский вспомнился, и голос его с хрипотцой. От всего этого я к человеку на фотографии вмиг расположился. Я же говорю, на свете всякие лица бывают.

– Понравились фотографии? – раздался позади меня голос фотографа.

Я чуть не подпрыгнул от неожиданности, когда услышал его. Так я на портрет засмотрелся, что позабыл обо всем. Я резко обернулся и состроил равнодушное лицо. Модник стоял от меня в паре метров и, утопив руки в карманы штанов, разглядывал на стене снимки. Те, от которых мне противно сделалось. Изучал их с таким внимательным видом, будто впервые увидел их. Я ничего ему не ответил. Стоял и молчал. Прикинулся, что не расслышал вопроса. Невежливо я поступал, не спорю, да он тоже хорош. Задал вопрос, а сам на меня даже и не взглянул. И неизвестно было, к кому он обращается, ко мне или к той рыжей корове на четвереньках.

Он, наверное, еще с минуту рассматривал фотографии, прежде чем снова спросил меня.

– Ты так и не ответил. Как тебе снимки? Понравились? – повторил он. Он вперился в меня взглядом и ждал, что я отвечу.

– Нет, не понравились, – произнес я спокойно.

Пусть он и мамин знакомый считается и согласился меня сфотографировать, все равно скатерти праздничные перед ним стелить у меня желания не было. Сказал начистоту. Может быть, ему и поют все, как один, хвалебные песни, мол, какие у вас замечательные фотографии, и сами вы невыносимо талантливый, мастер и маг, но я-то не собирался так поступать. Даже если он разозлится, откажется меня снимать и выставит сейчас же за дверь, ничего страшного, подумал я, перебьемся. Жил же я без этого, и Олеся с Гаврошем живут и нисколечко не печалятся.

– Не понравились, – говорю.

Фотограф посмотрел на меня с любопытством и вдруг улыбнулся по-свойски.

– Сурово, но честно, – произнес он и опять к фотографиям повернулся, разглядывать взялся.

Откровенно сказать, я не ожидал, что так все обернется. Я думал, он засопит, надуется, капризничать станет. Есть такие люди, которые себя, как грудные дети, ведут. А он – нет, наоборот похвалил.

– Что, ни одной нет хорошей? – через время с сомнением в голосе поинтересовался фотограф. – Все никудышные?

– Не все, – ответил я.

– Ага, значит, все-таки что-то пришлось по вкусу?

– Вот эта фотография классная, – я приблизился к письменному столу и указал на черно-белый снимок, на котором было запечатлено лицо старика.

Фотограф развернулся и, увидев, на какую фотографию я тычу пальцем, медленно ко мне подошел.

– Знаешь, она мне тоже нравится, – признался он.

Еще бы, подумал я, конечно, как такая фотография может не полюбиться, тем более, если ты сам ее автор.

– А почему она тебе показалась лучше других? Что в ней особенного?

– По-настоящему все, по-честному, – говорю, – всему веришь. Все как в жизни. Не приглажено, не примазано… Морщины, взгляд, борода. Даже запах, и тот ощущается.

– Запах? Какой еще запах? – модник с удивлением уставился на меня.

– Запах, – говорю, – моего деда. Этот человек на моего деда походит здорово. Я когда на фотографию эту гляжу, деда своего вспоминаю и запах его чувствую, с табачной горчинкой.

– А если на те снимки смотришь? – он кивнул в сторону боковой стены.

– А когда на эти фотографии смотрю – ничего не понимаю. Злость меня на этих людей разбирать начинает. Что они все такие придурки. Перед объективом ломаются и ведут похабно себя. Не стыдно им? А если их родные увидят? К примеру, их мамы и папы? Или их дети? Как они им объяснят такое вот свое поведение?

– Ясно, – улыбнулся фотограф. Он помолчал несколько секунд, потом добавил: – Ну ты, брат, даешь. Спасибо за критику… К твоему сведению, на снимке мой отец. Я его два месяца назад фотографировал. Он в пригороде живет, держит коз и пишет пейзажи. Тридцать лет в госпитале для ветеранов хирургом отработал, а теперь перебрался в деревню. Ладно, пошли работать. Меня Виктором Ильичем зовут, – напомнил он, – ты, кажется, в прошлый раз мое имя мимо ушей пропустил.

Он повернулся и неспешно пошел к треноге, к которой уже успел прикрутить камеру. Я наблюдал, как он возится, подстраивая по высоте ножки, и подумал про себя, что, в сущности, не такой уж он и модник, этот Виктор Ильич, и вовсе даже не пижон. Пижоны – они другие. Мне они много раз попадались. Тем более у него отец вон какой, с дедом моим точно два родных брата. И гордится он им не меньше, чем я своим дедом горжусь.

Студию я покинул минут через двадцать. Виктор Ильич все быстро отщелкал. Никаких заумных вещей он не выдумывал. Перед съемкой посоветовал мне думать о чем-нибудь радостном, мол, тогда все получится. Он дал мне твердое обещание, что постарается, чтобы снимки вышли не хуже той фотографии, на которой его отец был заснят. Я его не просил, он сам слово дал. Когда я уходил, Виктор Ильич протянул мне на прощание руку. Крепкая у него рука оказалась. Наверное, у его отца точно такая же. А на себя я был всерьез раздосадован за то, что посчитал поначалу Виктора Ильича хлыщем. Мне подумалось, что если бы я попросил его разрешить Сереге поприсутствовать в студии, он бы ни за что нам не отказал, не такой у него характер.

Выйдя из студии, я спустился на третий этаж, проследовал мимо вахты и, приоткрыв дверь на треть, кошкой проскользнул в мамину аудиторию. Серега сидел на последнем ряду за тем же столом, за которым устроился еще при моем уходе. Стараясь ступать неслышно, я добрался до конца кабинета, плюхнулся на стул возле Олеси и, вертя головой, осмотрелся. Впереди нас было несколько свободных рядов и только потом, начиная примерно от середины, сидели человек пятнадцать посетителей маминых курсов – серьезные тетки и дядьки. Наверное, все сплошь работают в каких-нибудь богатых конторах и модных офисах, подумал я.

– Ну как? – спросил Олеся, имея в виду съемки.

– Да никак, – говорю, чтобы Серега больно-то не расстраивался, – скукота смертная… А тут чего? Может, пойдем? – пихнул я Серегу.

– Подожди, – придержал он меня, – тут, Наглый, потеха, прямо спектакль. Я чуть от смеха не лопнул. Еле-еле сдержался. Только из уважения к твоей матери вытерпел… Я ее уважаю, Наглый, а она ко мне почему-то относится с подозрением, – с неожиданной грустью закончил Олеся.

– Какой спектакль? – не понял я.

Я умышленно последнюю Серегину фразу пропустил мимо ушей, потому что мне нечего было сказать. Прав он был, и все. И если начистоту говорить – стыдно мне за своих родителей перед Серегой сделалось, ничего здесь не попишешь.

– Слушай, что говорить будут, и догадаешься. Одна группа уже откривлялась, – Олеся перекосил рот в усмешке, – сейчас вторая выперлась. Гляди и все поймешь.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.