Психопаты. Достоверный рассказ о людях без жалости, без совести, без раскаяния

Психопаты редко в подробностях осведомлены о своих детях. Как Грант, они часто даже не знают, сколько их всего. Потом, в ходе исследования, мне станет ясно, что отсутствие связей с детьми у психопатов – это одна из самых ярких черт личности.

Уже вечерело, так что я быстро свернул наше интервью и сказал Гранту, что, может быть, захочу попозже обсудить что-нибудь еще. Он встал, протянул руку, и мы обменялись рукопожатиями.

– Давайте сделаем это еще раз, – сказал он. – Мне понравилось.

И он вышел с таким видом, будто только что дал пресс-конференцию.

В некоторой растерянности я сел на место и достал свой ППЧ-Р, чтобы посчитать баллы Гранта. Откинувшись на спинку стула, я на мгновение задумался, не сплю ли я. День казался каким-то нереальным; я столько лет читал о психопатах в книжках и вот наконец-то провел два первых интервью.

Грант получил по перечню 34 балла. Два попадания из двух.

Я закончил записывать и положил видеокассеты с интервью в шкаф под замок. Мы все записываем на видео, чтобы другой научный сотрудник тоже мог оценить исследуемого по шкале психопатии. Таким образом все перепроверяется, и можно гарантировать, что на оценку не повлияло предвзятое отношение интервьюера к собеседнику.

Я закрыл и запер дверь, положил свой здоровенный ключ в ближайший ящик (он не должен покидать учреждения) и направился к доктору Бринку.

Дверь его кабинета была закрыта; он печатал что-то на компьютере, все так же сидя боком к двери. Я тихонько постучал в окошко. Он обернулся, улыбнулся и встал, чтобы меня впустить.

– Как прошло?

– Отлично. Примерно как я себе и представлял, только лучше, – ответил я. – Вообще без проблем. Все идет как по маслу. Я познакомился с Дороти, провел два интервью и получил наводку на других заключенных, поговорю с ними завтра. Готов ехать домой и выпить пива.

– Замечательно. Ну что ж, не буду отвлекать вас от вашего пива. Развлекайтесь до выходных и заходите, если что-нибудь понадобится, – сказал Бринк.

Я пошел назад по лабиринту коридоров, мимо часовни, прачечной и парикмахерской. Все опустело к шести вечера, заключенные уже сидели в запертых на ночь камерах. Было тихо, почти безмятежно – пока я не вздрогнул от лязга замка, когда открылись последние ворота. Я вышел, и меня охватило ощущение свободы. Никогда не забуду первого дня в тюрьме. И как мне станет ясно в последующие годы, каждый раз, выходя из тюрьмы, я буду испытывать чувство некоего облегчения, оттого что снова на воле.

Я сел в свою «тойоту» и отправился в дальнюю дорогу до Ванкувера. В тот день, когда начиналась моя тюремная эпопея, у моего пикапа пробег был 64 тысячи километров. Когда через несколько лет я закончу это исследование, он пробежит уже 450 тысяч километров – «лунную единицу», как я это назвал: потому что, разъезжая взад-вперед по тюрьмам, я проехал дистанцию, равную расстоянию между Землей и Луной (384 400 километров).

По пути домой я не мог отвязаться от мысли, как можно было лучше провести интервью. Я обдумывал свои методы, пытался сообразить, как вытянуть больше подробностей от заключенных, как облегчить подсчет баллов по перечню. Я понял, что мне надо отредактировать готовое полуструктурированное интервью, которое шло вместе с Перечнем психопатических черт, и найти верный баланс между двумя задачами: узнать максимально много деталей из всех сфер жизни заключенных и при этом их не разозлить. Когда я через полтора часа подъехал к дому, у меня уже было с десяток новых вопросов.

Я открыл калитку, и со двора из-за угла дома мне навстречу выбежал Джейк, моя 50-килограммовая черная овчарка. При виде его мне вспомнилась моя мысль надрессировать его на кокаин, чтобы отыскать награбленное и припрятанное моим новым другом.

Я снимал жилье вместе с Андреасом, голодающим художником и любителем поговорить. Он уже вернулся домой после двойной смены в «Старбаксе».

– Принес неликвид? – спросил я Андреаса.

– А то, – сказал он, показывая на распухший рюкзак, брошенный в углу гостиной.

Несколько месяцев тому назад Андреаса сделали менеджером смены в «Старбаксе», в обязанности которого входило следить за сроком годности кофейных зерен, из которых там варили кофе. Зерна с истекшим сроком он должен был выбрасывать. Но они были еще совершенно нормальные. У Андреаса не поднималась рука вынести их на помойку, поэтому он приносил их домой, где они украшали гостиную нашей маленькой квартирки, словно кресла-груши. Вскоре у нас в гостиной накопилось больше 50 килограммов кофе. В конце концов я уговорил Андреаса с ним расстаться, и он стал рассылать его родственникам и друзьям по всей Канаде.

– Как прошел первый день? – чуть нервно спросил Андреас.

– Изумительно. Проинтервьюировал своего первого в жизни серийного убийцу.

– Не знаю, как у тебя это получается… я бы с ума сошел, – сказал он.

Меня часто спрашивают: «Как у тебя это получается?» И еще чаще: «А какие они, психопаты?» Но на самом деле все хотят знать: «Откуда у тебя вообще взялся этот интерес к психопатам?»

Я вырос в Такоме, в штате Вашингтон, всего в нескольких кварталах от того места, где рос Тед Банди. Мой отец был журналистом и главным редактором местной газеты «Такома ньюс трибюн». Я был совсем ребенком, когда в 1970-х прошумела история Теда Банди; отец приходил домой и пересказывал все то, что готовил для печати, о ребенке, который жил в нескольких домах от нас. Мы сидели за обеденным столом и гадали, как такой человек мог вырасти в нашем сонном пригороде для среднего класса. И правда, как? Эта мысль, словно семя, засела у меня в голове, дожидаясь подходящего момента, чтобы прорасти.

В старших классах я особенно не увлекался учебой. В основном у меня были четверки, и я предпочитал заниматься спортом: американским футболом, тяжелой атлетикой и бегом. Отец очень повлиял на мои спортивные успехи. Он не пропускал ни единого моего спортивного соревнования – за двенадцать лет бейсбола, десять футбола, четыре года американского футбола и четыре легкой атлетики. Он был спортивным журналистом и мог наизусть отбарабанить всю статистику по каждому профессиональному бейсболисту. Он родился с мышечным заболеванием, которое называется немалиновой миопатией. У него было недостаточно мышечных волокон, чтобы самому заниматься спортом, но это никак не сказалось на его энтузиазме. Он много лет тренировал мою бейсбольную и футбольную команды. Когда я перешел в старшие классы, в футбольный сезон он ходил на матчи наших соперников и подсказывал мне, как подготовиться к игре с очередной командой. Он был не меньше увлечен, чем мои школьные тренеры.

Родители очень много работали, чтобы отдать своих четверых детей – меня и трех моих сестер – в лучшую частную школу штата. В подготовительной школе в Беллармине работали очень увлеченные учителя, создавшие удивительную атмосферу общности. 98 процентов моего выпускного класса продолжили образование в университете, и я поступил в колледж, только чтобы не быть хуже одноклассников. Но приняли меня благодаря спорту.

Я обратился в несколько колледжей, и меня взяли в команды по американскому футболу Вашингтонского университета, Университета штата Вашингтон, и др. Дон Джеймс, тренер Вашингтонского университета, разрешил мне приходить и играть в его команде, но сказал, что вряд ли я попаду в первый дивизион за четыре года. Джеймс считал, что при спортивном росте я стану неплохим ресивером или открытым сейфти. В старшую школу я пришел щуплым, ростом метр восемьдесят и весом 68 килограммов, а в выпускной год играл уже здоровяком метр девяносто ростом и 93 килограмма весом. Джеймс сказал, что, если я хочу играть все четыре года в колледже, мне можно подумать о лучшей программе второго дивизиона – в то время за ней нужно было идти в Калифорнийский университете в Дэвисе.

Я послал свои записи тамошним тренерам, и меня взяли. Они же помогли мне с поступлением в университет, и я решил отправиться в Калифорнию.

Моя футбольная карьера оказалась короткой; уже в конце первого года в команде Дэвиса меня подвело колено. После годовой реабилитации моя мечта ловить мячи и этим зарабатывать на жизнь окончательно рухнула. Я обратился к доктору Дебре Лонг, профессору психологии и своему наставнику. Одной из лучших вещей в Дэвисе в смысле научной работы было то, что там поощрялось тесное сотрудничество студентов с преподавателями. В первые два года обучения я много работал с доктором Лонг, и она очень хорошо меня узнала. Когда в конце второго года я пришел к ней за советом, она сказала: «Кент, у тебя научный склад ума; поезжай куда-нибудь на выходные, возвращайся в понедельник и назови мне пять вещей, которые бы ты хотел изучать. Думаю, тебе надо подумать о том, чтобы стать ученым».

По ее словам, у меня слишком много энергии для обычной работы с девяти до пяти. Мне нужна карьера, сказала она, а не работа. Я думал все выходные и, вернувшись, показал ей свой список предметов, которые мне хотелось бы изучать: 1) мозг, 2) психопаты (под влиянием своего детского любопытства, вызванного Тедом Банди), 3) косатки (это семя тоже сидело во мне еще с детства, с того раза, когда косатка посмотрела мне прямо в глаза, когда мы с отцом рыбачили в Пьюджет-Саунд), 4) педагогика и 5) женщины. Последний пункт ее порядком насмешил.

Доктор Лонг позвонила еще нескольким преподавателям: доктору Майклу Газзаниге, основоположнику когнитивной нейронауки (науки о том, как мозг обрабатывает информацию), и доктору Джорджу Мэнгану, который исследовал процессы внимания. Они оба вместе со своими лабораториями только что переехали в Дэвис из Дартмутского университета. Доктор Лонг сказала им, что хотела бы послать к ним одного своего целеустремленного студента. Потом она позвонила доктору Кэролин Олдвин с кафедры человеческого развития. Кэролин была замужем за доктором Майклом (Риком) Левенсоном, преподавателем и ученым, который, помимо других расстройств, занимался и психопатией. Еще она устроила мне возможность послушать лекцию Майкла Шимански, аспиранта, исследовавшего электрическую активность мозга косаток. Вот это да! Когда мы с доктором Лонг пересекаемся, я обязательно ставлю ей выпить. Все, с кем она тогда связалась, стали моими наставниками и друзьями на всю жизнь, а в конечном счете и оказали мне честь называть меня коллегой.

Моя жизнь преобразилась. Я понял, что нашел свой путь в жизни. Я хотел стать профессором и узнать о психопатах все, что только возможно. Я хотел овладеть методами нейровизуализации и рассказать всему миру, чем отличаются психопаты от остальных людей и что творится у них в голове.

Я перестал тусоваться и серьезно взялся за учебу. У меня была сотня приятелей, а осталось три-четыре хороших друга. Я учился на четверки, а стал на одни пятерки. Мне посоветовали, что если уж я хочу заняться психопатией, то надо идти в аспирантуру к самому выдающемуся в этой области ученому – профессору Роберту Хэру из Университета Британской Колумбии.

Вот как я пошел по тому профессиональному пути, который и привел меня в тюрьму строгого режима.

День второй

Заруливая на парковку перед Региональным медицинским центром, я видел, как вдали всходит солнце над горой Бейкер. Я подхватил с пассажирского места рюкзак и пошел к воротам.

Все тот же дряхлый охранник, который впускал меня накануне, сегодня тоже дал мне пройти через металлодетектор, даже не взглянув. Я остановился и постучал по окну.

– Вы забыли дорогу? – продребезжал голос в динамике.

– Нет. Я подумал, что вы не откажетесь взять немножко кофе.

Я поднял руку с полукилограммовым мешком «старбаксового» кофе (с разрешения моего друга Андреаса). Тут же лязгнул замок, и дверь раскрылась.

– Само собой, – сказал он. От улыбки его лицо покрылось морщинками. – Большое спасибо!

Я распахнул тяжелую входную дверь и направился к себе в кабинет. Я прошел не больше двадцати шагов, когда из прачечной появился Грант с мешком чистой одежды.

– Привет, Кент, – сказал он. – Есть минутка?

– Есть, – сказал я, – что такое?

На лице Гранта обозначилось беспокойство. Он оглядел коридор в обе стороны и, увидев, что никого нет, сказал:

– Не знаю точно, что ты сделал, но прошел слух, будто ты не нравишься одному типу, насильнику. Его зовут Гэри. Держись от него подальше. Понял?

Он отстранился и зашел обратно в прачечную.

– Ясно, – еле выдавил я.

В моей голове закрутились мысли обо всем, что было вчера. Но я не мог вспомнить ничего такого, что могло бы разозлить заключенных. Мне это было нужно, как рыбе зонтик.

РМЦ делится на несколько жилых блоков. На западной стороне комплекса располагается крыло примерно на тридцать коек для заключенных с серьезными психическими болезнями, например шизофренией. Как правило, они не смешиваются с остальными, потому что очень больны. Другие жилые помещения находятся в двухуровневом комплексе с четырьмя крыльями, отходящими от центра. В четырех крыльях первого уровня содержатся умственно отсталые заключенные. Это люди с низким коэффициентом интеллекта и другими умственными трудностями. Верхние четыре крыла разделены попарно: на терапевтическую программу для совершивших насильственные преступления и программу для совершивших преступления на сексуальной почве. Во всех четырех крыльях содержится от двадцати до сорока заключенных в зависимости от того, какие койки там стоят – обычные или двухъярусные. Обе программы верхнего уровня работают по схеме ротации: каждые три месяца туда поступают двадцать пять новых заключенных после того, как предыдущие завершат девятимесячную программу терапии. Такой график дает постоянный поток заключенных для моих исследований.

Обычно насильники и тому подобные отделены от остальных преступников. Это делается потому, что в тюремной иерархии заключенных, совершивших преступления против женщин, другие презирают. На самой низкой ступени стоят те, кто совершил насилие над ребенком, и они часто сами становятся жертвами насилия в тюрьмах. Поэтому для их безопасности и безопасности сотрудников (которым, возможно, придется защищать их от нападения) насильники содержатся отдельно от остальных.

Однако в РМЦ насильники и те, кто совершил другие тяжкие преступления, проходят терапию по одному и тому же графику и смешиваются друг с другом. Порой это приводит к конфликтам, но, поскольку все заключенные участвуют в программе лечения добровольно, как правило, они ведут себя гораздо лучше, чем в иной ситуации. Для большинства программа лечения в РМЦ – шаг к досрочному освобождению, так что они весьма терпимо относятся к изменениям тюремного распорядка.

Словом, во время работы в РМЦ я обнаружил, что обычные преступники довольно часто общаются с насильниками.

Я дошел до кабинета как в тумане. Я никак не мог уразуметь, какие мои действия могли спровоцировать заключенного.

Я решил избегать этого Гэри, пока не разберусь, что делать.

Я добавил в свой план интервью по ППЧ десяток новых вопросов и распечатал два экземпляра. Взял бланки согласия на участие в исследовании и мешок с кофе. Достал латунный ключ из ящика и инстинктивно сжал его в руке, имитируя прием самообороны, которому учат женщин, чтобы они могли защититься от нападения с помощью ключей от машины.

Потом я пошел в жилой блок и направился прямо к медпункту, не дожидаясь приглашения. Я просто отпер дверь и вошел, убедившись, что за мной никто не войдет. Мешок с кофе я вручил Дороти. По ее лицу расползлась улыбка, она взяла кофе и сразу же заварила.

– Приятная неожиданность, – сказала она. Потом повернулась и посмотрела на меня: – Что-то случилось?

Дороти отличалась первоклассной интуицией клинициста и умением читать по лицам, отточенным за двадцать лет работы с заключенными. Мне подумалось, что, пожалуй, против нее не стоит садиться играть в покер.

– Э-э… вы знаете насильника по имени Гэри?

– Разумеется, – сказала она. – Вон он. Драчун.

Я не знал, что мне делать после такого заявления Гранта. Я обещал никому ничего не говорить и не был уверен, что могу поделиться деталями, которые он мне рассказал. Решил сохранить разговор в тайне, но посчитал, что, если я расспрошу Дороти о Гэри, вреда не будет.

Дороти рассказала, что Гэри вечно что-то замышляет. У него были трения с руководителем групповой терапии; недавно он пробил стену, поскандалив с терапевтом (видимо, медики были рады такому результату, ведь для Гэри прогресс, что он ударил стену, а не врача); его застукали, когда он варил брагу (зелье из дрожжей, фруктов и воды, из которых после брожения получается алкогольный напиток, и его обычно хранят в бачке унитаза); кроме того, подозревали, что он избил нескольких заключенных, хотя никто на него не жаловался.

Под снимком Гэри в списке на шкафчике Дороти я прочитал, что он получил пятнадцать лет за два изнасилования. Он уже отсидел четырнадцать и вскоре должен был выйти. В РМЦ он находился потому, что канадский департамент исполнения наказаний решил его полечить, прежде чем его придется выпустить на свободу по отбытии наказания. Позднее я узнал, что, по оценке тюремной администрации, у Гэри был очень высокий риск рецидива, и она пыталась найти способ снизить этот риск.

Гэри был настоящий великан. Многие заключенные накачивают мышцы, потому что качаются по нескольку часов в день, но у Гэри был рост больше ста восьмидесяти, бочкообразная грудь, огромные плечи и вес под 125 килограммов.

Я покрутил в руке ключ… Мне стало еще тревожнее при мысли о тщетности попыток остановить злобного 125-килограммового насильника каким-то латунным ключиком.

Гэри шел своей дорогой на групповую терапию, и я чувствовал на себе его взгляд. Увидев, что он заходит в дверь, которая вела в помещение для групповых занятий, я испытал облегчение.

Гордон слонялся поблизости, заметил меня и направился к станции.

– Я тут нашел для тебя еще нескольких ребят, – сказал он, сунул руку в карман и достал мятый листок бумаги примерно с пятнадцатью именами.

– Спасибо за помощь, – сказал я.

– Да без проблем. Эй, – сказал он, оглядевшись и убеждаясь, что нас никто не слышит. – Как ты думаешь, мне не приплатят или, может, чего-нибудь дадут за то, что тебе помогаю?

Я улыбнулся:

– Хорошая попытка. Боюсь, самое большее, что я могу сделать, – это разрешить вам быть первым на следующем этапе исследования. Нам не разрешается привлекать участников к набору исследуемых. Но все равно спасибо за помощь.

– Ну ладно, хотя бы попробовал… – ответил Гордон. – Ну и когда начнется следующий этап?

– Через пару недель. Пока что я собираю оборудование, – сказал я.

– Круто.

Гордон повернулся и пошел прочь.

Я просмотрел список имен. Такое впечатление, будто Гордон накануне вечером обошел все камеры и заставил подписаться все свое крыло. Хотя, скорее всего, он просто взял и переписал имена из списка заключенных и даже не подумал с ними поговорить. Хм, неужели я всего за один день превратился в циника?

Я вышел из медпункта, посмотрел налево, убеждаясь, что дверь, за которую вышел Гэри, не открылась и не впустила никого в жилой блок, и потом отправился к небольшой общей комнате в конце крыла, где содержался Гордон. Вокруг туда-сюда ходили заключенные. Я назвал первое имя из своего нового списка:

– Майк Уэст. Здесь есть Майк?

– Есть. Это я, – раздался голос из дальнего угла.

– Вы не найдете минутку поговорить насчет того, чтобы поучаствовать в исследовании УБК? – спросил я.

– Найду, – согласился голос. Ко мне вышел высокий, худой человек и сказал: – Пошли. Гордон нам рассказал, чем вы вчера занимались.

Я начал думать, что сделал слишком поспешный вывод о намерениях Гордона или, скорее, о его желании получить вознаграждение.

У Майка были проблемы с наркотиками. В начале нашего интервью он сразу же доложил, что сидит тут совсем не за такие тяжкие преступления, как все остальные. Он всего лишь участвовал в ограблении, которое пошло немножко не так и кое-кто пострадал.

– Мне просто надо было добыть денег на дозу, – вспоминал он.

Майк вырос в пригороде Торонто. Он окончил школу и пошел работать на стройку, постепенно продвигался по службе и в конце концов стал оператором тяжелой техники. Он несколько раз менял место работы и дольше всего задержался на четыре года. В момент нашей встречи ему было под сорок, он отсидел пять лет из шести, к которым его приговорили за нападение и избиение с отягчающими обстоятельствами, уклонение от правосудия, преступную небрежность и еще по нескольким обвинениям. Майк уже десять лет был женат. Его жена переехала поближе к тюрьме, чтобы чаще его навещать. Она жила всего в нескольких километрах от тюрьмы и работала официанткой в ближайшем ресторане.

Марихуану, которую он называл стартовым наркотиком, он стал покуривать еще в старших классах. Дилеры сначала подсадили его, потом уговорили продавать, потом предложили попробовать кое-что новое. Он попробовал героин и сразу же попал в зависимость. Майк пытался колоться только иногда, чтобы расслабиться, но в конце концов стал героинщиком. Он скрывал это от семьи, друзей и даже от женщины, которая потом стала его женой, до тех пор пока уже не мог придумывать, куда уходят все деньги. Он начал грабить, сдавать в ломбард краденые телевизоры и электронику. Он влез в кредиты, долги и в конце концов взял оружие и стал грабить. Плевое дело, объяснял он, залезть в дом обычной семьи и раздобыть четыреста – пятьсот баксов – достаточно, чтобы на неделю обеспечить себя наркотиками. По его словам, он пытался бросить, но у него не получалось. И в конце концов наступил час Х, как он выразился. Он грабил круглосуточный магазинчик и уже успел выбежать наружу и запрыгнуть в машину. Но мимо случайно проезжал полицейский патруль и принял вызов. Началась погоня, которая кончилась аварией. Майк столкнулся с машиной, в которой ехала семья. Они попали в больницу с тяжкими травмами, угрожающими жизни. Когда Майк говорил об этом в конце нашего интервью, у него на глазах выступили слезы.

– Я наделал столько ошибок, – сказал он. – Но теперь я чист и трезв уже больше пяти лет.

До суда и приговора к заключению в федеральной тюрьме Майк отсидел год в следственном изоляторе. В Канаде сроки менее двух лет отсиживают в тюрьмах провинций, таких же, как окружные и городские тюрьмы в США. Получившие более долгие сроки отправляются в федеральное заведение, находящееся в ведении канадского департамента исполнения наказаний, располагающего тюрьмами во всех провинциях страны.

В местной тюрьме Майк прошел детоксикацию и программу психологического и фармакологического лечения – когнитивно-поведенческой психотерапии для наркоманов плюс медикаменты для снятия абстинентного синдрома. Их дозу постепенно снижали, пока он совсем не перестал их принимать. Майк не собирался возвращаться к прежней жизни, ведь он обещал жене и родным. Он собирался досидеть срок, выйти на волю, опять пойти на стройку и завести детей. Белый заборчик. Ему не обязательно было говорить эти слова; и так было ясно, что это был предел его желаний.

Майк испытывал эмоциональную привязанность к родным, жене, даже к некоторым другим заключенным. Он преподавал им основы арифметики и английский язык и получал поощрения за хорошее поведение. У него не было ни одного нарушения распорядка, случая употребления наркотиков или драки. Майк не связывался с проблемными заключенными. Сначала его отправили в тюрьму усиленного режима, но через год перевели на общий. Он считался неопасным и образцовым заключенным.

– Как же вы оказались здесь, на строгом режиме? – спросил я.

– Из-за молодежи, – пояснил он. – Они [тюремные психологи] сказали, что мне хорошо было бы продолжать терапию, чтобы опять не начал вести себя плохо, и что, раз я отказался от наркотиков, мой пример был бы полезен для молодежи, потому что наркотики никого до добра не доводят. Этим я и занимаюсь. Рассказываю, каким образом дошел до такой жизни и как все могло бы быть гораздо лучше.

Майк получил 11 баллов по шкале психопатии. Это очень низкий балл для заключенного в тюрьме строгого режима, намного ниже среднего – 22. Майк больше не попадет в тюрьму, подумал я; он научился на собственных ошибках.

Майк предложил мне проинтервьюировать своего сокамерника Боба. Боб был полон сил и энтузиазма и готов на все. Любопытный тип. Во время нашей беседы мне еле-еле удавалось вставить слово. Только я задавал ему вопрос, как он тут же заваливал меня историями минут на пятнадцать. Это было первое интервью, когда я смеялся в голос. Я не уверен, что человек в моем положении мог позволить себе хохотать во время клинического интервью, но я просто расслабился, сам подначивал его и говорил, что он настоящий комик. И, честно признаться, истории, в которые он попадал, были, прямо скажем, очень смешные.

Поскольку моя роль не была враждебной по отношению к заключенным, они обычно были очень открытыми и откровенными в наших интервью. Все, что они мне рассказывали, оставалось между нами. Это не попадало в их личные дела и не грозило им неприятностями. (И, как говорилось выше, я изменил их имена и описания, чтобы никто из читателей этой книги не смог понять, о ком я говорю.) Я разговаривал с ними потому, что хотел их понять. Я помнил это чувство, словно был лейтенантом Коломбо, когда только начинал работать в тюрьме; мне хотелось знать, что повлияло на этих людей, как они туда попали. Моей целью в то время было использовать услышанное в интервью для того, чтобы усовершенствовать оценку риска повторных преступлений.