Фломастеры для Тициана. Рассказы

Фломастеры для Тициана

Рассказы

Вета Ножкина

© Вета Ножкина, 2021

ISBN 978-5-4474-1803-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Кенсл

– чёрный антрацит

Но между тем бежит, бежит невозвратное время, пока мы, плененные любовью к предмету, задерживаемся на всех подробностях.

Публий Вергилий Марон

Алкоголика забанили свои же айтишники. Он асучил балалайку. А его, как чайника, забанили. Ещё и припечатали на арг баг. Он притёр на клаве слово «апро». Проковырял пальцами одной руки: «Контр плюс нум пять. Контр-икс. Контр-вэ. Контр-икс. Репит. Репит».

Потом скинул на балбеску кривой остаток и снёс всю оперу нафиг.

Так алкоголик начал очередную новую жизнь.

Пальцами другой руки поковырялся в зубах. Прошлёпал на кухню. Включил чайник. Глянул в окно. Голубь ходил по подоконнику и косил глазом. Вообще алкоголика когда-то в прошлой лаве как-то звали. На холодильнике висела записка «Миша, вынеси мусор! Мама».

Эта записка висела давно. Она изредка напоминала алкоголику имя и была хорошей напоминалкой о гравицапе. «Вынести мусор» на языке айтишников значило апгрейтить. Вот этим и занимался Миша с тех пор, как стал профессиональным алкоголиком.

Это кто-то сейчас подумал, что он стал алкоголиком, а он просто стал алкоголиком, то есть программистом. С алгола Миша начинал, да и чего только в его арсенале не было – и дильфятник, и паскуда, и другие говорилки-проги. Мама просила Мишу оставить эту то ли профессию, то ли увлечение. Деньги водились у Миши всегда, когда находился чайник на заказ новой проги или зловреда. Свобода жизненного пространства Миши добровольно заключилась рамками квартиры, сужаясь до светящегося квадрата мони.

Набулькав кипятка в кружку, Миша открыл холодильник, окинул взглядом пустые полки, закрыл холодильник. Мать жила отдельно и изредка появлялась у сына, груженая пакетами с продуктами. Подумал:

– Надо заполнить банку…

Прошлёпал из кухни в комнату. В углу мигал красным глазом безголовый. Алкоголик достал с полки балбеску, снял с неё блин и засунул его в рот банки. Он гордился брендовой сборкой своей банки. И жизни без неё не мыслил. Его давно уже не интересовали бродилки после того, как освоил брут-форс. Теперь же, после апгрейта с бутика он поставил банку на загруз и подвинул к себе бяку.

Вешалка бяки была лёгкая – всего несколько сотен гектар – и её приспособа годилась только для инэта, и на выкидыше висели визжалка и скан, который часто глючил, но пока его слепо было на что-то менять – не нашлось нужной лопаты. Да и голова бяки пока варила. Алкоголик вешал на выкидыше уже не одну девицу.

Раздался телефонный звонок:

– Миша! Мишенька, сынок… Я не смогу тебе привезти продукты, я в больнице. Ты не смог бы приехать? Запиши адрес…

– А?! Больница?

– Адрес запиши.

– Диктуй.

Алкоголик набрал адрес в строке состояния. Вывалился егор. Алкоголик сделал ещё одну попытку, потом ещё, и ещё, и ещё … Надпись ошибки была идентична. Алкоголик перешёл в другую вкладку. Открыл мануал и стал набирать адрес на языке алгола. «Error, Error» – вопила машина и красными буквами кричала на плаге.

Через три дня снова зазвонил телефон:

– Квартира Старченко? Михаил Старченко?

Алкоголик слушал голос в трубке и сводил брови, силясь понять произносимые на другом конце провода слова.

– Михаил, ваша мать сегодня ночью умерла.

Посмотрел на свой комп, потом на бяку – всё работало:

– Ты свои зигзаги задвинь! Моя мать работает исправно, я её три дня как апгрейтил.

– Ты! Урод! Ты понимаешь – матери нет!

Алкоголик нахмурил брови и выдавил из себя:

– Не бзди. Нажми капу «cancel» и апгрейти. Всё, кенсл.

Conditio Sine Qua Non

– синь

Чтобы по бледным заревам искусства

Узнали жизни гибельной пожар!

А. Блок

Ник, или по-простому – Колька, занимался паркуром уже два года. Он стремился к рекордам французского покорителя небоскрёбов Алена Робера. Но пока его личным рекордом стала стена девятиэтажного дома, на краю крыши которого он сейчас сидел и всматривался в цвета заката.

– Отец говорит, что в закате можно утонуть и стать для всех чужим…

Но Ник был уверен, что художественному мышлению отца не хватало рациональности. Куда важнее постулат «здесь и сейчас». А закат – он там, далеко, не дотронешься…

Отец, как художник, постоянно твердил:

– Закат – это же итог не только одного дня… это момент соединения земли и неба, это катарсис, это по латыни – сonditio sine qua non – непременное условие миллиардов лет – с цивилизациями и племенами, с наскальными рисунками и росписью капелл, с архитектурными сооружениями первых веков истории и покорением космоса…

Отец мог часами рассуждать о закатах. Колька же всё чаще отмечал для себя, что отец находится в каком-то своём мире. Нет, его, конечно, интересовала успеваемость сына, когда он учился в школе. И вместе с мамой Кольки – такой же, как отец, фанатки своей профессии преподавателя архитектурного университета, они, как большинство советских семей, летом возили маленького сына по городам-героям, ходили в походы, где у костра пели умные песни под гитару, рассуждали о Бродском и Галиче, или делились впечатлениями о каких-нибудь манкуртах или архипелагах, а потом пекли в горячей золе картошку и загадывали желания, глядя на падающие звёзды.

– А я? – думал Колька, – Что такое «я» в этом всём? Для чего я?

Он искал ответы, и всё больше натыкался на новые вопросы:

– Что меня может удивить? Я нащупываю пальцами рук камни, по которым меня тянет вверх. Я преодолеваю боль и страх. Я ставлю цель и добиваюсь результата… Может, я тоже чьё-то непременное условие… Но почему так пусто внутри? Почему нет удовлетворённости?..

Ник поправил фонарик на лбу, поискал взглядом по сторонам какой-нибудь мелкий предмет, ничего не нашёл, потом порылся в карманах, достал монету, лёг грудью на самый край крыши, и бросил монету вниз. Рассмотреть падение в деталях не получилось из-за темноты. Но там, внизу огни движения вечернего города то разбегались, то соединялись. В окнах дома напротив люди, или их тени, поодиночке или не одни – разговаривали, ругались, обнимались. И все – добрые, лживые или грустные – включали и выключали свет, не подозревая, что за ними кто-то наблюдает.

Ник перевернулся на спину: «Прожит ещё один день, но ни как у Джойса – это не целый, а всего лишь один день, – думал Ник, – И закат его ничего не вобрал в себя из моей жизни. И звёзды молчат, и не движутся. Только, вон, спутник летит. А я между небом и землёй посередине…».

Там, внизу, Ник превращался в Николая Владимировича Родина. Он ещё в школе начал комплексовать по поводу старомодного имени. И фамилия его у всех вызывала сначала вопрос: – Как-как твоя фамилия? – а потом усмешку.

Фамилия «Родин» встречалась не часто. Думая о происхождении её, Колька выстраивал цепочку размышлений так: если с фамилией Иванов имели причастность к Ивану, то предок Родин должен был иметь какие-то исключительные заслуги перед Родиной. Но какие? Да и к слову «Родина» его сверстники, уже не знающие ни комсомола, ни пионерии, относились, как к моветону. Даже смысл слов «защитить Родину» стал чем-то чужеродным, относящемся разве к великой войне сороковых. Родину уже давно не защищали. Ею не гордились. Её поминали только всуе, когда мелькали сводки новостей о помощи малым зарубежным государствам в восстановлении экономики. Мальчишки «косили» от служения Родине в армии. Чуть округлившиеся в формах девицы ассоциировали её с панелью. А взрослые – целыми семействами покидали её, примеряя на себя более тёплое именование «историческая». И Родина ушла. Ушла на второй план, в туман, став чем-то колючим, далёким и маленьким.

В возрасте познания себя Колька во всём чувствовал свою архаичность. Уже у всех одноклассников появились дома компьютеры, а Колькины родители, как из прошлого века вывалились, заявляя, что компьютеры – это источник зла, который лишает человека эстетики. Так говорил отец. Но компьютер вскоре дома появился, и его игры-стрелялки, не менее, чем на год, выкинули Кольку из реального мира.

Когда же игры надоели, Николай взял псевдоним «Ник», стал проникать в сферы Интернета, и чувствовать себя частью огромного мира.

А после окончания школы, уже на втором курсе института, Ник стал искать новые ощущения, но ни паровозик с марихуаной, ни приятные знакомства и ночи с клёвыми девчонками не давали какой-то особенной остроты, которую Ник ощущал кончиками пальцев, а найти не мог. И однажды утром он решил:

– Пойду и сдамся в военкомат. А чё?! Отслужу в армии, а там, глядишь, и смысл жизни найдётся…

Родители эту затею не одобрили, но препятствовать не смогли. Возмущённая мама нервно перемещалась по комнатам хрущёвки, одновременно взбивая веничком гоголь-моголь, и сокрушалась: – Как можно повзрослевшему балбесу, стремящемуся к обретению внутренней свободы, внушить, что в армию идти в наши дни – безумство?!

Сокурсник Лёвка сказал почти то же самое, что Ник покалеченный на всю голову, и что мир во всём мире уже давно был, а армия – это придаток политических интриг. Но Ник был твёрд в своих намерениях. И солнечным весенним утром вместе с такими же поисковиками жизненных сентенций его отправили в учебку, а оттуда на Кавказ.

Смелые решения чаще приходят в дурную голову – к такому выводу Ник пришёл после пятого боя. Когда уже страх поулёгся. Когда впервые, совсем рядом, увидел разорванное гранатой человеческое мясо. Когда захотелось написать письмо домой.

А после армии он долго сидел напротив постаревшего отца и пытался расслышать его ностальгические воспоминания:

– Знаешь, Колька, ты молодец, что вот так – взял и пошёл служить. Я-то был в мореходке, целых три года в океане ходил. Нет, ну с перерывами, конечно… Что ты, в наше время откосить от армии было просто невозможно! …А у тебя во взгляде что-то изменилось. Дай-ка, я твой портрет нарисую. Пока Набросок сделаю…

– Ты, как обычно, угольком?

– Да, привычек не меняю… Мой сокурсник, вон, наброски чем поподя делает, даже фломастерами. А я не понимаю этого – как же, обман какой-то… это же искусство: перенести мгновение, запечатлеть минуту, час. Представляю, если бы мой любимый Тициан писал фломастерами…

Они смеялись. Отец рисовал сына, и рассказывал о себе: о приёме в октябрята и пионеры. О чернильных ручках и школьных портфелях, на которых было удобно кататься зимой с горки. О дубовых партах, на крышках которых перочинным ножичком он выцарапывал свои инициалы и имя одноклассницы с косичками, в которую был влюблён. О тетрадке в косую линейку, в которой писал заветную фразу – «Ленин и теперь живее всех живых». И потом отец спрашивал:

– А ты помнишь, Колька, как тебя в первом классе спросили – кто такой Ленин? А у нас тогда у всех в домашних библиотеках стояли одинаковые наборы книг, ну, такие беленькие, на корешках с буквами «КС», или коричневые – полное собрание сочинений Горького, или красные тома Пушкина, и такие же тёмно-красные Ленина. Ну, ты и брякнул, что Ленин – это сказочник.

Отец смеялся, и в сотый раз пересказывал истории своего детства…

Теперь же, спустя десять лет после армии, после того отцовского портрета, Ник лежал на крыше дома и искал смысл жизни.

Раздался телефонный звонок. Мобильник с сенсорным экраном высветил имя – Эля.

– Да!? – Ник прижал к уху мобилу, – Соскучилась? Обязательно сейчас? Может?… Эль… у меня сейчас зарядка кончится, ну, говори быстрее…

В телефонной трубке голосок почти пропел:

– Это очень важно, и именно сейчас… Приезжай ко мне… Я, то есть… мы… тебя ждём.

– Мы? Кто это – «мы»?… – Ник не успел договорить, экран погас, связь оборвалась.

Ник положил телефон в карман, прищурившись, посмотрел на небо.

– Гости к ней, что ли, приехали? Чего так поздно? Мы!?

Отношения Эли и Ника развивались уже несколько лет и никак не могли придти к логическому итогу. Уже у всех сверстников давно прошли свадьбы, периоды памперсов, сосок и первых шагов. Ник и Эля жили периодами вместе, потому что им так было удобно. Уже остались позади нравоучения и возмущения родителей:

– Как вы можете так безответственно относиться друг к другу? Вот, в наше время…

– Пап, не начинай! – обрывал Ник, – Когда мы почувствуем, что созрели, тогда всё и будет.

Годы шли, а «всё» никак не проявляло себя. И даже не мучили вопросы – что с этим делать, как дальше жить? Потому что был вопрос поважнее – зачем всё это?

И вдруг Ника как током прошибло:

– Мы?!…Неужели?!

Он подскочил, ошеломлённый догадкой, покачнулся от головокружительной мысли:

– Элька забеременела?!

Они давно жили, но этого не происходило. Отец говорил:

– Когда дано будет, тогда этот дар и снизойдёт. Это же как закат, подобный итогу, катарсису, и он всегда вовремя, и всегда неожиданно, у самого края…

Откуда ни возьмись, прямо на Ника вылетела летучая мышь. Ник не удержался. Его качнуло в сторону, он попытался перенести тяжесть на одну крепко стоящую ногу, но руки уже проделали несколько оборотов, загребая воздух, у которого не оказалось опоры. Взгляд поймал свет ярко вспыхнувшей звезды, и соединил небо и землю.

Conditio sine qua non* (лат.) – непpеменное yсловие

Главная роль

– фуксия

– Не, ты не подумай, что я тебя лечу… Я не шарю в этом сам ни фига. Но вот ты и я – нам хорошо вместе… Просто подумалось – вот бы главную роль сыграть…

Из разговора подростков на улице

Вика слонялась по улицам уже часа два. Она любила пялиться в витрины магазинов, разглядывать чужую застеклённую роскошь, мысленно примеряя на себя наряды с уставившихся на неё манекенов.

– Чё вылупилась? – читалось по губам девицы с биркой на груди «Менеджер Алина», стоящей по ту сторону стекла.

Вика в ответ вытягивала шею, открывала рот, изображала косоглазие, поправляла наушник в ухе и плелась дальше.

Бутсы на ногах ступали всей подошвой, даже немного вставая на внешнее ребро. Мать дома, видя стоптанную обувь, постоянно ругалась:

– Сколько можно тебе говорить – ходи, как люди… Не-ет! Жвачку в рот, руки в карманы, на спине горб – то ли от рюкзака, то ли уже сам вырос. А походка!? Девочка, а ходишь, как слон! Топ-топ… – и мать изображала что-то несусветное, не стыкующееся с её пониманием походки.

Вика и не слушала эти привычные трёпки. Она смотрела на мать в упор, а потом – уже как по заученному сценарию – опускала виноватые глаза в пол.

Матери становилось жаль дочь. Она начинала вздыхать по своей неустроенной жизни и жалеть, что не вышла замуж за одноклассника отличника Геннадия, которого в классе терпеть не могли, и она сама звала его за глаза— Крокодил:

– Вот жизнь-то была бы…

А Вика думала:

– Вот вырасту, и у меня не будет детей! Нафиг нищету плодить…

Нагулявшись по городу, она тащила себя домой – в животе уже урчало, и надо было что-нибудь закинуть в желудок.

Уже у самой двери подъезда столкнулась с Ахатом с этажа выше.

– Хай! – Ахат поднял руку с растопыренной ладошкой.

– Хай! – Вика стукнула кулаком в центр ладони Ахата.

Они всегда так приветствовали друг друга, уже одиннадцать лет.

– Ты еэнтэ на сколько написала? – потягивая слова, и держась за косяк двери, спросил Ахат.

– А мне пофиг! – прожевала слова вместе с жвачкой Вика.

– А у меня, прикинь… – Ахат высунул из уха один наушник, – Предки пошли, забашляли кому надо, говорят, типа, надо в кипу поступать.

Вика присвистнула и даже вытащила оба наушника.

– А ты чё?

– А чё я? – Ахат тоже жеманно вытащил второй наушник, – Против предков не попрёшь… Ну ладно, пока! У нас сёдня тусняк на главной, туда Зигзаг подкатит.

– Да ты чё?!.. Не, меня уже не отпустят.

– А ты и не ходи домой, пойдём сразу?

– Ну, если ты греешь, тогда пойду, а то у меня карман пустой!

– Базара нет! – Ахат снова поднял руку с растопыренной ладошкой, и Вика ткнула в неё кулаком.

И они поплелись переваливающимися походками вместе. Точнее – Ахат спереди, а Вика за ним. Положено так было по правилам – девчонка не имеет права идти наравне, только сзади, тем более сейчас, в положении Вики, когда она понимала, что полностью сегодня зависит от желаний Ахата.

Зигзаг был известной персоной для всей округи. Он уже два года назад закончил школу и учился в высшей престижке. Все девчонки висли на нём, как значки на кожаной куртке. Зигзаг всегда прикатывал на мотике. За плечами его возвышался кофр от гитары. И последнее было главным аргументом авторитета Зигзага.

Когда он играл и пел, Вика улетала мыслями куда-то далеко-далеко. Она даже и не понимала – где это она. А может, это была и не она…

Голубое, розовое что-то или одуванчиковое, или как лёгкая занавеска в открытом окне, качающаяся от ветра… Как будто она в кино, которое снимают про неё. А может не про неё?! Ей должно быть противно даже думать о голубом и розовом… У них в тусовке все только в чёрном или коричневом… Да и вообще на такую тему думать тоже западло. Но хорошо-то как…

– Будешь? – Вика очнулась, её кто-то ткнул в плечо.

Ахат протягивал ей банку с энергетиком. Вика на автомате взяла банку и присосалась.

– Ммм, класс! – в животе хоть что-то появилось за весь день.

Мать на работу уходила ни свет ни заря. А Вика вставала впритык, чтобы успеть в школу. Последнее время она дала слово матери, что не будет пропускать занятия, чтобы не платить штрафы за пропуски, которые ввели ещё в прошлом году. Последний раз Вика нагуляла на двадцать тысяч, а это ого-го для их домашнего бюджета. Мать предупредила, что из-за штрафов не купит ей айпад или смартфон ко дню рождения. А Вика очень хотела компактный комп. Уже у всех в классе были. А у неё старое стационарное барахло дома – и глючило постоянно. Одна радость была – телефон с эмпэтришкой.

Энергетик быстро ударил в голову, стало весело. А тут ещё Ахат дал затянуться какой-то фигнёй… Зигзаг играл… Девки выгибались… Ахат притянул Вику, усадил на колени и потащился рукой под куртку… Зигзаг играл… Девки выгибались… Ахат нащупал упругий Викин сосок и начал его выкручивать… Зигзаг играл… Девки выгибались…

– Пойдём в подъезд, – промусолил Ахат Вике.

Они встали и поплелись. Он спереди. Она чуть сзади. Так положено…

Картонка

– церуллиум

Ветер швырял по двору картонку. Она силилась взлететь. Медленно набирала разгон, задевая асфальт и подпрыгивая до уровня мусорных баков. Потом она грузно шлёпалась, переворачивалась, вставала на ребро, замирала, на несколько секунд зависнув на грани отрыва от земли, и, теряя равновесие, сваливалась набок, потом плашмя таранила своё тело по кругу двора, то тяжело подпрыгивая, то вновь падая, то взлетая.

Наблюдательным пунктом за жизнью картонки Сашка выбрал паребрик, отгораживающий проезжую часть двора от газона.

– Иди ко мне… иди ко мне… – шептал Сашка, маня к себе картонку.

Сашка хотел бы полететь с этой картонкой. Его взгляд жадно следил за каждым её движением. Он вытягивал голову и даже растопыривал пальцы, представляя, что он уже почти схватил её. Потом подскакивал. Бежал… Будто дразня Сашку, картонка в который раз успокоилась и прилегла. Новый порыв ветра дал ей сил и снова понёс по двору. Сашка бежал вдогонку. Он почти поймал её, но запнулся о свой же плащ, большой не по размеру, и неуклюже распластался. А картонка оставила завиток в воздухе, плюхнулась оземь и замерла.

Когда он упал, услышал совсем недалеко громкий хохот. Местная поцанва показывала в сторону Сашки пальцами и держалась за животы.

– Дебил! Дебил… – кричали они, тыча в сторону Сашки.

Сашка, поднимаясь, стал отряхиваться. Он улыбнулся сжатыми губами, то и дело пожимая плечами, как бы извиняясь. Подростки ещё немного похохотали, но вскоре отвлеклись на свои дела.

Каждый день Сашка дежурил во дворе около мусорных баков. Сегодня он проснулся позже обычного – ночь выдалась холодной, потому уснул только под утро. Подвал, в котором он жил вместе с Петровичем, Нинкой и Хриплым, вчера закрыли на дезинфекцию.

Петрович говорил, что надо бы попроситься к друганам кварталом выше и сегодня обещал принести от них решение. А ещё говорил, что надо бы, если те дадут согласие, проставиться – так положено: поллитра и закуска первой свежести.

Сашка бомжевал уже не помнил сколько – лет или месяцев. Он много чего не помнил.

…Были времена— он был просто Саша. После техникума его величали Александром. Как-то он поехал с друзьями на отдых – отмечали чей-то первый день работы. Бухла набрали вперемежку – и водяру, и девчонкам вино, и даже было три бутылки коньяка. У Саши не было ещё тогда девушки. А среди поехавших отдохнуть подружек оказалась одна Ольга свободная. Саша и решил, что это его шанс. Уже в дороге, пока ехали на рейсовом автобусе, все начали поднимать градусы настроения, и по прибытии на место всё как-то странно стало развиваться. Кто-то кому-то что-то сказал не то, началась драка. Потом откуда-то нож появился, и дрались уже не просто до первой крови, а насмерть. Смерть пришла, как к себе домой. Двоих парней из пятерых забрала и девчонку эту – Ольгу. Ольга ещё дышала, когда скорая откуда-то взялась. А потом посмотрела так жалостливо на Сашку, только и произнесла: – Сашка…

Сашка больше ничего не помнил. Менты сгребли. Очнулся в камере на полу в вонючей луже. Голова разламывалась, тело всё гудело. Мокрая одежда хоть как-то защищала от холода, но дрожь не унималась. Вызвали в допросную. А Сашка ничего не помнит – драка вся урывками, документов нет, телефона нет, адреса не помнит. Перед глазами только лицо девушки, и она зовёт-зовёт: – Сашка… Сашка…

Потом его определили на больничную койку. Сколько он там провалялся – тоже с трудом понимал. А после дознаний, комиссий угодил в больницу с решётками. Там и таблетками, и уколами пичкали. Когда приходил в себя – голова была, как пустое ведро, и если откуда-то возникал шум, внутри этого ведра лопались пузырьки со звуком хлопушек. Из ушей начала течь грязно-жёлтая жижа, а потом наступила глухая тишина. Ходили и выходили люди. У них шевелились губы, хмурились брови. А Сашка слышал только один-единственный голос внутри: – Сашка… Сашка… На какое-то время отпускала боль и можно было жить только с этим голосом в обнимку. Сашка отворачивался к стене, ковырял пальцем зелёную краску, слушал голос внутри себя, и засыпал.

А вскоре его стали водить на процедуры. Пышнотелая врачиха с круглым зеркальным блином на колпаке, сильной рукой запрокидывала Сашке голову и через нос вводила тонкий металлический стержень, на конце которого пристраивали шприц. Сашке на бумажке написали, что нужно беспрестанно говорить «ку-ку, ку-ку, ку-ку…», пока через стержень вливали тёплую жидкость. Через месяц слух стал восстанавливаться, но всё равно всё слышалось, как через трубу. Немного помогли процедуры-вдувалки – когда та же врачиха приставляла к уху какой-то аппарат и требовала произносить теперь уже не «ку-ку», а «па-ра-ход», и на «ход» вдувала в ухо воздух. Сашка, что есть сил, терпел боль. Но в компенсацию своим неудобствам стырил из кабинета блокнот и ручку. Две исписанные непонятным почерком страницы вырвал и выбросил, а на остальных рисовал сражения кораблей и самолётов.

Днём Сашка обычно, забравшись в угол кровати, поджав ноги, выводил рисунок очередного боя. Когда он увлекался – его сражения начинали громко жужжать, рычать, греметь, взрываться, рушиться. Сашка, подобно утке, вытягивал верхнюю губу и, сквозь сцепленные зубы вырывалось: – Ввж-ж…

Соседи по палате терпели Сашку с трудом, но у каждого были свои причуды, поэтому заточение в виде принудительного лечения делило сожительские условия поровну на всех.

Сосед слева был совсем нежилец. Его постоянно мучил кашель, особенно если он засыпал на спине. Приступы кашля длились долго, надрывно и нудно. Если больной «заходился» до синевы, приходили санитар и медбрат, ставили совсем ослабленному соседу укол, и тот вскоре успокаивался. Но это был самый приятный исход. Если же кашель раздирал стены палаты ночью – медбрат и санитар спали в процедурном кабинете, и их мог поднять только приход дежурного врача из соседнего отделения.

Тучный сосед справа ворочался на скрипящей растянутыми пружинами кровати, потом с трудом усаживался на провисшей под грузом собственной туши сетке, вперившись злым взглядом куда-то вглубь палаты. Но глубь палаты не обращала ни на кого внимания, кашляя и хрипя, или жужжа крыльями Сашкиных самолётов.

А потом Сашку отпустили. Сколько прошло времени – год или пять, Сашка не знал. Он стоял около ворот больницы в какой-то странной одежде – в высоких ботинках на шнуровке, широких и коротких джинсах, подвязанных в поясе бинтом, вязаной кофте с широким воротом, и в чёрном выцветшем, не по размеру огромном плаще без пуговиц. Полы плаща почти тащились по земле. Но без плаща было бы холодно – уже март на дворе, но погода ещё не баловала теплом. Ему собрали с собой немного вещей на сменку и продуктов. Сердобольная нянечка положила в пакетик три крашеных яичка и булочку с изюмом – остатки накануне прошедшей пасхи. Она же и вязаную кофту надела на Сашку, приговаривая: