Клуб достопочтенных шлюх

Она была слишком юна; слишком много слов для такой маленькой и глупой красотки. Она не подозревала, как изменчива человеческая суть – хотя об этом вообще мало кто подозревает; с каждой новой минутой и секундой она не понимала, что она делает. Целых два года она жила жизнью, сравнивая себя если и не с леди Макбет, то с Саломеей точно; жаль, что этих имен она, правда, так и не знала. Она играла с человеческими жизнями, опьяняя и калеча их; верила, что только в этом и проявляется ее сила. Была ли она сильной? А если нет, то что тогда она принимала за силу? Увы и ах, мои дорогие читатели, – этот вопрос и для меня остается загадкой. Но кое – что я могу сказать точно: перемены, происходящие с ней, являлись ни фарсом, ни нелепой случайностью, даже не внезапным изгибом реки. Умоляя, она еще не понимала, что ее жизнь вступила в новую фазу – фазу Клуба достопочтенных шлюх.

– Я не подпущу ее к тебе, и тебя к ней тоже. Никогда, шлюха.

– Но, Дэниэл, – прошептала Сьюзи с глазами, полными слез. Надо ли вам говорить, что такой он ее никогда не видел? После третьего раза он научился распознавать ее фальшь. И он видел, как сейчас она страдала, получив отказ; если бы он умел подражать ее знаменитой полуулыбке, то не преминул бы этим воспользоваться. – Как же я тогда смогу…

– Мне все равно. – сухо отрезал он. Немудрено, что он успокоился за несколько секунд; ее слезы решили исход. Он понял, что она сохранит их маленькую тайну. Неизвестно зачем, но сохранит. – А теперь убирайся. – Дубовая дверь захлопнулась прямо перед ее носом.

Она знала, что теперь ей попросту некуда будет идти, неоткуда будет брать информацию. Ее вел ее добрый Список – и куда он завел ее, жестокий? Она забыла, что умеет плакать, что умеет умолять – и, стоя возле двери Дэниэла, она всхлипывала, не зная, что же делать дальше. Внезапно все навалилось на нее – в душе творилось невообразимое. Она хотела найти этот фантасмагорический Клуб – и находила с сотню причин этого не делать. Хотела продолжить вести свою счастливую и беззаботную жизнь – и отчего – то больше не смогла. Кто же был тому виной? Что же было тому виной?

Она была шлюхой. Наивной, по – детски глупой, самонадеянной. Целых два года меняла партнеров как перчатки, перебивалась случайным сексом вкупе со случайным заработком; не мечтала – и работы тоже никакой не имела. Она увязла в этой самой жизни – в своих суждениях, мотивах и следствиях; над всем этим возвышался непоколебимый Список, который отчего – то уменьшался с каждым днем. Называйте это, мои дорогие читатели, как угодно – смятением, вышедшим за берега, кризисом, причиной или озарением – но ее уставшей душе захотелось перемен. Будто бы сквозь нее разом прошла вся та боль, что она причиняла другим; словно бы слова человека, которого она не любила, возымели свой эффект.

Она осознала две вещи: очевидную и …странную. Очевидная состояла в том, что искать Клуб так, как это делала она – идея плохая и рискованная. С той же легкостью, с какой она принимала любое свое решение, она в душе выругалась и послала к черту Клуб достопочтенных шлюх. Вторая же вещь вытекала из первой: отчего – то Сьюзи Доус захотелось домой, в Митчфилд, где ее с нетерпением ждали уже третий год.

Но перед тем, как уйти, она заявила о себе. О да, заявила! И пусть она всего лишь надписала на конверте из почтового ящика несколько слов. Пусть она писала карандашом для глаз, так удачно оказавшимся в ее маленькой сумочке. Пусть слова были простые – «я приходила сегодня к нему. Он изменял со мной вам леди» – однако, какой они возымеют эффект, Сьюзи даже и не догадывалась. На короткое мгновение она вновь стала Аннетой – расчетливо бросая конверт поверх остальных писем; кто возьмет его и кто увидит – уже мало ее интересовало. Это была месть, сладкая даже тогда, когда ее почти не видно – рассуждала она, покупая билет до деревушки, где и родилась когда – то. Кто покупал в тот миг билет, а кто рассуждал о сладкой мести? Кто стоял главнее – Аннета или Сьюзи? Неясно; ей даже в голову не пришло спросить саму себя, удовлетворившись или разъярившись ответом.

Дело в том, что шлюхи мало когда занимаются самокопанием.

Митчфилд

1

Зима пришла в Митчфилд спонтанно, даже слишком: сначала был сильный ветер, уносящий зажухлые листья. После – дожди и быстро тающий снег. Всего несколько дней прошло – и городок утонул в одном большом и белоснежном сугробе, похоронившим не только прошедшее, но и настоящее – и никто даже не посмел сказать слово против.

Сьюзан Доус шла по улице, а снег падал на ее темные волосы, приминая и лаская их вьющиеся пряди; ветер же шептал ей такие непристойности, которых отродясь не слышала и Аннета Боунс. Мимо пробежал Марио, повзрослевший сын ее итальянца – соседа, а лицо его являло ту беззаботную детскую радость, которую уже не встретишь на лице его сверстников из городков побольше. Он блестел, нет, сиял – и сияние его улыбки распространялось на все кругом, даруя краски ужасающе серому миру, вдохновляя его на новые свершения и уж точно отдаляющие его конец.

Митчфилд был мал, невелик, знаком в каждом сантиметре своего пространства; оттого – то Сьюзи и вздыхала, словно старуха – слишком со многим ей пришлось попрощаться, уехав оттуда в свои семнадцать лет.

Митчфилд был раем, богом и двенадцатью апостолами, перемешанными в одном флаконе – и оттого так щемил ее сердце каждый раз, стоило ей только о нем подумать. О площади виконта Беррского, например – той, на которой она стояла и дышала выхлопными газами малолитражек, или же о католическом соборе, который чета Доусов посещала каждое воскресение. Проповедник Кристенсен говорил о Боге и о смирении в делах, о величии Господа нашего и о войнах, неугодных ему – а Сьюзи, находясь там, отчего – то скучала, отчего – то ее сердце томилось и искало приключений, сокрытых во тьме больших городов – и, не даст мне соврать никто из моих читателей, оно нашло их в большей мере, чем способно было принять.

Сьюзан Доус чуть не заплакала, выйдя из автобуса. В душе защемило что – то, что – то подсказало ей: «Ты там, где должна быть, дорогая. Это твой дом. Твой Митчфилд». Впервые за долгое время ей не хотелось ничего искать. Ничего и никого. Впервые ей захотелось сжечь свой чертов Список.

Аннета Боунс осталась в Спрингтауне, там, где осталась на распутье между Списком и Клубом. Сьюзи Доус, отсутствующая два года, пропадавшая и дремлющая внутри, наконец – то вернулась домой.

Ее узнали сразу же. Стоило ей только выйти, как женщина на вокзале воскликнула:

– Сьюзи? Сьюзан Доус?! Это правда ты? Глазам своим не верю!

И она действительно не верила. Потому что из Митчфилда уезжал совсем другой человек. Сьюзи родилась здесь, прожила до семнадцати лет. После был Майк – Мик – Митч. Потом была черная коробка, ссора, и спешное собирание сумки с вещами, сдобренного лошадиной дозой мольбы и слез. Потом с ней случилась Аннета Боунс. И вот, спустя долгое время – она возвращается домой, инкогнито – не оповещая никого, не делая из этого шумихи; отчего – то люди всегда словно бы ищут застарелых встреч: так вот случилось и с ней.

– Боже, как переживали твои родители, дорогая! – верещала грузная женщина, размахивая толстенькими ручками. – Сначала переживали, а потом как будто бы забыли – но учти, я этого никогда тебе не говорила, хоу!

Сьюзен нравилось слово «хоу», служившем в Митчфилде чем – то вроде общеупотребительного «да» – она даже использовала его какое – то время. Аннете, правда, оно не нравилось – но и черт с ней, верно? Ведь рассказ не о ней. Так что «хоухоухоуХОУ», Аннета Боунс, раздражайся сколько захочешь! Раздражайся – ведь тебя здесь больше нет. Ты осталась там, за въездом в город, и тревоги наряду с проблемами твоими не интересуют нас до поры до времени.

– Мисс Дорм, это вы? Ох, как я рада! – пересилив себя, закричала Сьюзи, бросаясь навстречу необъятной женщине с рыжими волосами. Раньше она даже дружила с ее дочерью, поэтому раз она начинала ломать комедию, то ей приходилось идти до самого конца. – Как у вас дела? Что у вас нового? Я так скучала, так скучала! – наперебой говорила она, пока лицо ее освещала детская улыбка. Фальшивая, неискренняя – но детская, знаете ли.

– Сьюзи, ох, Сьюзи, – приговаривала Кэсси Дорм, приглаживая ее волосы на своих плечах. Ее сумки стояли рядом – и любой воришка мог бы запросто убежать с ними, но, к счастью, в Митчфилде такое было редкостью. – Ты… ты так изменилась, кроха! Ты уже не та простушка из окраины вроде нашей, хоу, уверяю! Уже настоящей женщиной стала, кроха Сьюзи Доус! Ты… поверить не могу, что ты вернулась! Нагулялась, верно? Меня не проведешь, хоу, по глазам вижу…

Про себя Сьюзи подумала мрачно, что толика истины была в словах Кэсси Дорм. «Нагулялась». Как мало и как много в этом слове, что вырвалось из ее необъятного рта. Она бы готова была произвести необходимый расчет и анализ того, как сильно это слово отображало ее суть; почти уже начала, как Кэсси прервала наклевывающуюся меж ними паузу. Она молча улыбалась и кивала головой, ожидая ответа от Сьюзи – но та, без особого сожаления, прослушала заданный ей вопрос. Но Кэсси не отчаялась.

– Н… нда, хорошо. Ты… так похорошела! Наверняка твои родители удивились, когда…

– Нет, мисс Дорм, я только с автобуса и они пока…

– Как? – изменилась в лице Кэсси. Толстая рябь ее кожи даже содрогнулось, когда она удивленно распахнула глаза. – Еще нет?! Тогда беги домой, хоу, беги домой, дурочка! – отстранила ее Кэсси, грозно заглянув ей в лицо. – И расцелуй своих родителей тут же, как увидишь – могу поклясться, что они ждут этого уже который год!

К своему великому удивлению, Сьюз улыбнулась. Она стояла и улыбалась этой женщине, престарелой и толстой, в некоторых местах даже отвратительно толстой – но улыбка ее была честна даже перед самой собой. Она ни за что бы не поверила в это раньше – но именно в тот миг она поняла, что любила ее – любила так, как и всех соседей, родных и знакомых, тех, с кем она вместе росла и тех, на кого так старалась стать похожей во времена ее беззаботной юности! И пусть ей было всего девятнадцать – но мир уже был разделен на этапы и секции, где Митчфилд был не только точкой отсчета – но и чем – то с отливом счастья и щемящей ее сердце грусти, тем, о чем многие предпочитают забыть. Митчфилд был ее домом – всего лишь домом.

Она удивлялась своему противоречию. Встретив эту женщину, старую, безобразную, она хотела поскорее от нее избавиться. Но то ли особая митчфилдская атмосфера, то ли солнце, показавшее всего на мгновение свой ослепительный луч, сыграли роль – ей отчего – то захотелось никуда не уходить с этого места. После двух лет случайности и порока, после грязных мотелей и ослепляющих в ночи фар ей наконец – то улыбнулась удачи. Теплота была повсюду – в объятиях, взглядах, оханьях и аханьях этой женщины; а ведь прошло всего только с полчаса после ее приезда. Это было схоже с мнимой сентиментальностью, на поверку оказавшимся настоящим чувством; пусть и сокрыто оно было тем глубже, чем считала она, забывая привычные для взора снежные поля.

– Рада была повидать тебя, Сьюзи! – улыбалась мисс Дорм, пока Сьюзан стояла и почти даже смущалась. – Твои родители будут так рады тебя увидеть, так рады! Твоя мать только и говорит, что о тебе, хоу, говорит… и вот ты здесь! И я говорила и думала, и твои друзья – Мела вообще часами тебя вспоминает, хоу! Вы ведь были такими подругами, что…

– Самыми лучшими! – улыбнулась Сьюзи, немного покривив душой. Мела Дорм была жадной и завистливой девочкой – еще более одинокая в то время, чем сама Сьюз, однако хорошая. Открытая. Честная во всем, кроме самоанализа. Но нельзя же об этом говорить ее матери? Впрочем, от этой маленькой лжи никому не стало хуже. Просиявшие глаза Кэсси говорили то же самое. – Я обязательно зайду к вам, принесу свои…

– Глупышка, зайди – ка сначала домой, хоу, – весело произнесла Кэсси Дорм. – а не то я не пущу тебя за порог! – и, раскинув руки, чуть ли не набросилась на нее, расцеловывая ее в щеки.

А, попрощавшись, Сьюзан Доус отправилась домой.

Зима подкралась в Митчфилд незаметно. Хлопья снега падали с неба, шелестящий пепел и скорбь былой синевы, пока девушка из большого города шаркала ногами навстречу нарастающему под вечер ветру. В ее мыслях больше не было лета и лугов, Клуба и Списка, 38 ее бывших и еще с десяток возможных новых, Аннеты Боунс и торжества бесклубной шлюхи в поисках сокровенного, того, за что можно было зацепиться. Вспоминала ли она о доме за те годы, что провела в Спрингтауне? Нет. Лишь суматоха и пыль, пороки и сон, перетекающий в разноцветную явь. В ее мыслях не было ничего – ни планов, ни расчета, ни хитроумно запланированной пьесы, которую бы она разыгрывала перед людьми. Ничего. Лишь умиротворение – да белые хлопья, падающие на ее улыбающееся лицо.

Вот ей на щеку упала снежинка. Холодная, обжигающая – та, что знаменовала собой начало целой бури, той, которую встречаешь с улыбкой, обернувшись по направлению к ветру и распахнув в разные стороны руки. Снежинка таяла, а Сьюзан жмурилась – жмурилась и улыбалась, ведь в душе ее этот загадочный снегопад не прекращался с того момента, как взор остановился на первом знакомом здании городка. Сьюзан приехала домой – и не было в тот момент никого счастливей! Потому что на белом свете была лишь она – Сьюзи, Аннета, человек, да как угодно. Ее волосы развевались на ветру – а душе хотелось запеть.

Родители сначала не поверили – а после тоже засыпали ее бурей; правда, уже поцелуев.

2

– Почему я такая идиотка, Эрик? – пьяно плакала спустя вечер Сьюзан, обнимая своего лучшего друга и не испытывая ни малейшего наслаждения от столь близкого присутствия его почти сильных плеч. – Как мне жить… жить теперь со всем этим?

Эрик был старше ее. Ему было двадцать три – и в глазах женщины, бывшей некогда влюбленным подростком, – он навсегда оставался старшим товарищем, объектом иссыхания и страстных ночей под пуховым одеялом. Давно это было! Но теперь все было немного иначе – прошло, словно сходит талая вода. Он знал ее с детства – и она не знала никого другого, кто бы мог помочь ей разобраться со всем этим, накопившемся, тянущем ее вниз. Она доверяла ему все свои страшные тайны – и он никогда и никому не говорил их, даже перебрав спиртного через край; словом, Эрик был парнем порядочным – и никогда не делал даже попытки перевести их дружбу в разряд чего – либо совершенно иного.

Эрику было двадцать три. Он писал, по его же словам, «отвратительные романчики и повести», был нигилистом или кем – то там еще, тем, в кого особенно легко влюбиться, когда тебе едва исполнилось девятнадцать лет. Но Эрик был другом. И теперь, сидя в набитом доверху людьми домике какого – то доброго человека, Сьюзан изливала свои мысли, запивая отвратительным кубинским ромом. Со стороны казалось, будто ему все равно. Сидел, уставившись в пол. В его голове немного шумело после двух или трех стопок; историю своей внезапно вернувшейся подруги он слушал уже в третий раз.

– Я… я смотрю на свою жизнь и говорю себе: эй, прекрати вести себя как шлюха, ты же хорош… – ик! – хорошая девочка, Сьюзи! Ты достойна быть любимой и любить, а они, они все… я не знаю, почему та… – ик! – почему так, Эрик! Я могу добиться успеха, могу любить и быть любимой, а мне уготовано спать с этими старыми… всякими. Запуталась теперь, приехала, не думала совсем, а тут напилась… – ик! – …и все снова в голове!

Монолог шел по третьему разу. В первый раз Эрик промолчал. Во время второго решил выпить и он. Кое – что из этого было ужасно ему не по нутру – но разубеждать ее он даже не пытался. В конце концов, это он притащил Сьюзи на эту вечеринку, это он пригласил всех ее старых друзей и знакомых, и, черт, это же он рисовал зеленую вывеску на плакате! Плакат гласил: «Мы заждались, малышка Сьюзи». Стоит ли говорить, что все пришли на ту вечеринку? Но для нее это ровным счетом ничего не значило: все эти друзья были друзьями скорее Эрику, нежели ей.

Он любил Сьюзи – по – своему, конечно, но любил. Сердце сжалось, когда он слушал это в первый раз; в последующие было уже проще. Он знал что сказать, знал, как помочь – однако что – то подсказывало ему, что момент был совсем неподходящий. Вот он и пил, пожимая плечами – трезвость была лишней в такого рода признаниях; пусть даже и ушел он не так далеко от той самой трезвости.

– Эрик, Боже, я спала с ребе… – ик! – …нком! Он был палестинцем, или арабом, или евреем, быть может, но мне было все равно, – продолжала Сьюзи, разглядывая свое отражение в бутылке. – Он был последним у меня, а я… не смогла. Отказаться, знаешь, … – ик! – … и подумать до того. Ну, как вела его к себе. Понимаешь, кто я? – горько спросила Сьюзи, качая головой. – Я вот нет. Мне страшно становится, Эрик, когда я смотрю на себя со стороны! Страшно и паршиво – но продолжаю, черт… и не знаю, как мне жить дальше и зачем и для чего и для кого – я может хочу любить и быть….

– Достойна, Сьюз. – подсказал Эрик, переводя взгляд с пола на стену. Сьюзи удивленно посмотрела на него; последние полчаса говорила лишь она. Он кивком попросил ее продолжать. Не забыв при этом громко икнуть, почти так же, как и его подруга – надеялся, что она не будет чувствовать себя среди тех, кто избрал своим жизненным кредо двенадцать шагов. Ну, или больше.

Она не придала этому особому значения. Что и говорить – пьян он или нет, ей было по сути плевать. Но и думать ей было некогда – поймав его взгляд, она продолжила.

– Да, да. Я… я ведь была счастлива, веришь?

Горькая усмешка, и поджатые губы в полутемной комнате какой – то молодой особы.

– Счастлива, как никто. Когда они… – ик! – … смотрели на меня так, знаешь. Как на королеву. А не на рабыню, которая вытирает пыль, они на меня… не боялись смотреть. А теперь мне стало страшно. Чем больше пью… ты понимаешь, да?! В душе я до сих пор боюсь, увидеть себя, знаешь, Эрик, увидеть и не узнать! Вижу себя снаружи и не понимаю, что внутри. Ха! – закатила глаза, которые, впрочем, и не смеялись. – Это больно. Никто не знает, никто не любит… только ее, за ее фигуру и взгляды и улыбку и, знаешь, за…

– Эй, тише. – попытался прервать ее Эрик, видя, как она все больше распаляется. Было даже глупо надеяться, что эта попытка возымеет эффект; как не можем мы остановить катящееся со склона колесо, так и мужчине сложно остановить разохотившуюся до пьяных слов женщину.

– Была счастлива почти два года, дурак, пока сюда … – ик! – …не приехала! Тут ты, и… а, ладно. Пью вот и не понимаю, почему. Не понимаю, кто пьет и чего он хочет! Зачем? – пьяно посмотрела на него со злобой. – Зачем, Эрик? Я была та – а—ак счастлива, Эрик! До этой вечери… – ик!..нки, до этого рома и тебя, друга моего проклятого! Зачем, Эрик? Зачем? Скажи мне…

Он молча пытался заглянуть ей в глаза; бледную синеву скрывала пелена чего – то таинственного. Наверняка женского – куда ему, с его мужской прямотой и мужской же логикой соваться? Она смотрела на стену, на пол, изредка переводила взгляд на потолок; под зрачками он видел красные прожилки, что знаменовали собой предслезное состояние, коего в своей жизни он насмотрелся. Вопрос повис в воздухе – но он очевидно был: Сьюзи перестала произносить, но одними губами шевелила простое слово, даже слишком простое в этой выкрашенной в темно – розовый цвет комнате. Словом этим было одно, странное: «Зачем». Эрик на секунду задумался, как глупо оно звучит – но тут же спохватился. Попытался что – то объяснить ей; получалось плохо. Она попросту не слышала его – как де Гойя наверняка не слышал тех людей, что винили его холсты. Не искала исцеления, и, наверняка не читала псалмы Исаии о божьем всемогуществе; ее безразличная глухота даже возвышала ее в этой комнате. Жаль, что она не понимала скрытых смыслов – скорее всего, она напилась настолько, что попросту прослушала его жалкие потуги к разговору.

Разрывалось ли у него сердце от увиденного? От осознания ее дьявола, бывшего молчаливым третьим собеседником в этой прожженной насквозь тишиной комнате? Наверное, нет. Разумеется, это страшило его. Но не так сильно, как должно было; при всем при том Эрик Бекс оставался человеком хорошим, даже очень. Когда после того случая она исчезла, он чуть ли не впал в отчаяние. Опрашивал всех знакомых – а после, удрученный, закрылся у себя в комнате. Так справляются ли сильные? Неизвестно. Он искал ее по окрестностям спустя всего две недели, обзванивал потенциальных знакомых, что могли ее приютить, даже чуть не начал частного детектива, а потом… смирился. Да, смирился! В один день просто решил думать о чем – то другом. И жизнь, как бы безумно это не звучало, продолжилась; но в ней больше не было Сьюзи – так банально и просто, словно бы никогда и не было вовсе.

Но спустя некоторое время она продолжила. Слезы стояли в ее глазах, а голос был глухим, словно бы доносился откуда – то снизу.

– Я… думала, что, спра… – ик! – …справлюсь, что не будет всего этого, – качала головой бедная Сьюз, а ее слезы уже капали на ее же колени. – что не плакать мне придется рядом с тобой, дорогой мой… – ик! – …друг.

Он запротестовал, но она не слышала. Продолжала, неся только одной ей понятную мысль.

– Черт, я даже посмотреть на тебя не могу – лишь догадываюсь, слуша… – ик! – …слушаешь ли еще меня или просто спишь. Я… а, к черту. Неважно. Я приехала сюда, потому что достало меня все это, нашла там что – то, а потом не вышло, и вот я дома, но я не понимаю, не понимаю, не… – ик! – …понимаю! Я… мне не следовало сюда. Не нужна я никому, Эрик, никогда, просто здесь я надеялась будет…

Она уже чуть ли не захлебывалась своими слезами. Он не знал, о чем она, не подозревал, как сильно и как долго терзала свою душу этими бессмысленными и бесконечными вопросами; по всему получалось, что он, Эрик Бекс, отчего – то был к этому причастен. Это осознание пришло к нему сквозь ее слог: он был Меценатом, возвышенным, добрым и отчего – то жестоким, она же была поэтессой, что не глаголом жгла разум его, но пьяным бредом. Что же, с этим можно было смириться – античные методы попросту устарели; день и вино уже никем давно не котировался. Виски, ром или водка, сдобренные таинством ночи – вот чему отдавали дань все великие и пропащие времени Эрика Бекса.

Он преодолел расстояние в два шага за мгновение и обхватил его плечи. Она склонила голову и звучно хмыкала, пока он шептал ей. Теперь она слышала, почему – то решил он. Сьюзи не смотрела на него, лишь изредка кивала головой. Он говорил следующее:

– Эй, эй, Сьюз, тише, тише. Я тут, здесь, рядом, слышишь? Вот моя рука, которая обнимает тебя. Она настоящая – и черт бы меня побрал, если бы и ты не была такой же настоящей! Сьюз, эй, Сьюз, слышишь, – кивок головой. – мы справимся со всем этим. Как все те годы справлялись. Как я поддерживал тебя, помнишь? Всегда рядом был, да, и сейчас тоже. Ты запуталась. Черт, конечно, так, как никогда прежде – но ты приехала сюда. Не к семье, ко мне. За советом и за будущим, Сьюзи! Эй, Сью – юз, – потормошил ее Эрик. Она качнула головой. Во время его речи она только и делала, что кивала и икала – такова была ее судьба в этот наполненный алкогольными парами и признаниями вечер. – я все еще здесь, видишь, нет? А ну, чувствуешь? Так вот, не нужно. Всего этого тебе не нужно. Тебе нужно спать и видеть розовые сны, вроде тех, что были раньше. Полезла, глядите. В самую грязь. Знаешь, Сьюз, – продолжал он. – я бы никогда не поверил прежде. Если бы ты даже такое выдумала. Но ты… ты же не выдумываешь, нет? – Слабый удар по ноге означал отказ; Эрик улыбнулся. – Узнаю тебя. А то приехала тут какая – то девушка и утверждает, что спала чуть ли не с каждым в другом городе. Я ей не поверил. А вот теперь вижу, что ты запуталась. Сьюз, слушай меня, прошу, ты слышишь? Тебе правда нужно спать. – Она икнула, что, впрочем, нельзя было принять за ответ. – Поспи, а завтра все обсудим. На трезвую, да. Я тебя выслушаю, потому что хочу, правда! Ты все мне расскажешь и мы примем решение. Да, верно? Как всегда принимали, как раньше. Ты же за этим приехала, знаю, за этим. Эй. Сьюзи Доус, ты слышишь…

Она слушала его очень внимательно, хоть и виду не подавала никакого. Этот ровный голос, эти теплые руки… те атрибуты лучшего друга, что вступают в дело в самом нужно месте. Если бы у нее было развито воображение, то она сравнила бы понятие Эрика Бекса с понятием оркестра: его голос, руки, разум были лишь музыкальными инструментами, вступающими в определенный момент и протягивающие свою, отличную от других партию. Тогда как сам Эрик был дирижером – ловко владея ситуацией, подключал то один, то другой инструмент. Сейчас было время для виолончели – и своим голосом Эрик доказывал несхожесть этого инструмента со всеми прочими.

– Плачешь, сидя в чужой комнате, на вечеринке в честь тебя. Да уж, Сьюз, – ты слышишь? Те ребята внизу удивятся, когда ты, заплаканная, сбежишь. И я, и я, Сьюзи. Слышишь? Тебе же всего восемнадцать…

– Девятнадцать. – тихо поправила она.