Идет зеленый шум (сборник)

– Право дело, я не могу, – Александр Терентьевич сделал попытку приютится где-то с краю, на табуреточке, но стол дружно завопил, чтобы он и думать не смел, что он отныне полноправный член дружного коллектива, что сами стены флигеля-призрака вот-вот пустятся в пляс по случаю столь радостного события. Клятов сдался и занял отведенное ему место. Он вспомнил таракана и почувствовал, что в чем-то с этим насекомым схож – угоди таракан в какой-нибудь праздничный салат, это сходство доросло бы до полного тождества.

– Гортензия Гермогеновна! – подал голос Неокесарийский, сидевший далеко от Клятова. – Я предлагаю перво-наперво посвятить молодого человека в некоторые структурные особенности нашего общества.

– Дайте же человеку поправить здоровье! – укоризненно вмешался Андреев. – На нем лица нет!

– Пусть выпьет, – разрешила Гортензия Гермогеновна. – Налейте ему, сколько нужно.

– Один не буду, – заявил Александр Терентьевич категорическим тоном. – Умру, но без вас не выпью ни грамма – что это такое? Я пока еще не совсем… пал.

Это «пал» получилось у него таким басовитым и высокопарным, почти что библейским, что вся компания испытала неловкость. Андреев рассудил, что надо уступить. Наполнили стопки и рюмки, выпили без тоста – сразу вслед за Александром Терентьевичем, который немного выждал, тоста не дождался и, будучи сам неспособным к произнесению речей, плюнул на церемонии и поправился. Наступила тишина. В ней не было напряжения: казалось, что собрание, из милосердия сделав уступку виновнику торжеств, намерено, наконец, последовать давно установленному ритуалу, который для собрания не в тягость, а в радость. Когда же ритуал завершится, можно будет с чистой совестью начихать на условности и вести себя, как заблагорассудится. Неокесарийский встал и, без всякой на то нужды, постучал о край фужера ложечкой.

– Дорогой Александр Терентьевич, – заговорил он, убедившись, что ни единый посторонний звук не нарушает течения его речи. – То, чему вы стали сегодня свидетелем, – не более, чем ребячество, озорство. Мы люди взрослые, в большинстве своем не очень молодые, а радостей в наши времена – раз, два и обчелся. Так что не судите слишком строго за возможную ненатуральность поведения и слов. Каждый, в конце концов, увеселяется на свой лад, в согласии со своими наклонностями. Но если посмотреть с другой стороны, то не удастся так вот запросто откреститься от известной заданности, от непостижимого стечения определенных обстоятельств…

Клятов понял только одно: перед ним за что-то извиняются. Он и помыслить себе не мог, что эти милые люди в чем-то перед ним виноваты – поэтому, с набитым ртом, не вникая в суть сказанного, он бешено замахал вилкой, заранее отрицая все возможные прегрешения.

– А обстоятельства примечательные, – продолжал Неокесарийский. – Нельзя назвать банальным совпадением тот факт, что под одной крышей собрались представители всех знаков Зодиака, все двенадцать месяцев. Причем ни один из знаков не дублируется, каждый уникален и неповторим. Лично я, если мнение мое хоть сколько-то ценно, усматриваю в этом таинственный, непостижимый замысел природы. Поэтому, надеюсь, вам станет понятнее наша любовь к поэтическим произведениям на природную тему…

Как ни пьян был Александр Терентьевич, он воспринял услышанное как сущий бред, какой не в каждой психбольнице встретишь. В голове у него все перепуталось: двенадцать месяцев, медведь, валежник, зеленый шум, могущественное провидение и коммунальная реакция на шалости судьбы, выразившаяся в любви к сомнительным стихотворениям. Он ничего не сказал и только подлил себе в стопку из графинчика; тем временем Неокесарийский начал представлять участников застолья:

– Начнем, как водится, с Апреля: прошу любить и жаловать – Петр Осляков, наш яростный, кипучий Овен…

Поднялся здоровенный детина в футболке, сидевший слева от Клятова; пользуясь близостью положения, он протянул для пожатия руку. Александр Терентьевич не без труда привстал и с натугой ответил на приветствие. Детина сиял; казалось, он был до такой степени рад знакомству, что растерял все подобающие случаю слова. Дмитрий Нилыч перешел к следующему знаку:

– Месяц май представлен госпожой Солодовниковой. Как и полагается любому порядочному Тельцу, она твердо стоит на земле обеими ногами. С ней всегда чувствуешь себя уверенным…

Госпожа Солодовникова приветливо кивнула. Она была пышной, спокойного вида дамой средних лет и работала, должно быть, если внешность дает основания судить о профессии, каким-нибудь администратором.

– А это наши любимцы, Близнецы – Игорь и Юля. Оба родились в июне, в июне же поженились. Сверх того – бывает же такое! – их маленький Павлуша – тоже Близнец.

Игоря Клятов уже видел, это был тот самый парень, что вместе с Андреевым и Неокесарийским провожал его к столу. Вида он был безобразно невзрачного – белокурый, почти альбинос, с мелкими чертами лица и глазами, прозрачными, как колодезная вода. Юля – хрупкая и миниатюрная – сидела рядом с ним. Роскошные черные волосы были перетянуты простой резинкой и образовывали хвост, достигавший талии. Если Игорь был почти альбиносом, то Юля – почти лилипутка, карлица. Для получения статуса последней ей хватило бы уменьшиться на три или пять сантиметров.

Неокесарийский откашлялся:

– Что касается Рака, то это – ваш покорный слуга. Родился в самый разгар июля, и сие сомнительной ценности событие случилось весьма давно… Не стану заниматься самоописанием; вы, верно, и сами уже успели составить о моей персоне мнение. Я лучше представлю вам Льва: Виталий Севастьянович Сенаторов. Истинный Лев, говорю я вам – благородный, щедрый, великодушный. Любит, разумеется, когда последнее слово остается за ним.

Встал начальственный мужчина в очках без оправы и с гривой седых волос – и вправду львиных. Покровительственно склонил голову, поправил полосатый галстук и сел обратно.

– С Девой вы знакомы уже хорошо. Не знаю, что бы делала наша квартира без обожаемой Гортензии Гермогеновны. Как вы уже заметили, строга и властолюбива, но сердце у нее добрейшее. Ей по плечу любое дело, она – координатор, управитель и мать родная в одном лице…

Гортензия Гермогеновна пошла от удовольствия пятнами. Она заулыбалась; аттестация, данная ей Дмитрием Нилычем, растопила кажущийся лед ее души. Неокесарийский тем временем перешел к Весам:

– Альберт олицетворяет октябрь, и довольно неплохо с этим справляется. Порой его заносит, бросает из крайности в крайность, но так ведь и должно обстоять дело с мятущейся, неуверенной душой, где чаши находятся в неустойчивом равновесии.

Альберт Александру Терентьевичу не понравился. Опасный тип: запавшие глазки, широкие скулы, злая физиономия; татуированные руки – в беспрестанном возбужденном движении. Явно уголовная наружность; такому скажешь слово поперек – и заработаешь шило в брюхо. Неокесарийский сделал паузу и притворно взялся за сердце:

– Каждому Раку свойственно трепетать перед Скорпионом… И я трепещу, не в силах противостоять чарам этой женщины. Анна Леонтьевна, повторю в сотый раз – я ваш раб до последнего вздоха…

– Ловлю на слове, – лукаво отозвалась сухая царственная старушка, одетая крайне бедно, но исключительно опрятно. Она повернула к Клятову свое умное, интеллигентное личико и доброжелательно кивнула.

– Редкая женщина, – вздохнул Дмитрий Нилыч, прикрывая глаза и даже чуть раскачиваясь от полноты чувств. Он очень правдоподобно изображал желание подольше задержаться на Скорпионе и медлил с продолжением. Но вот он столь же достоверно изобразил внутреннее усилие и представил Стрельца: – Господин Комар. Великолепный случай совпадения фамилии и сущности. Жалит – то бишь стреляет – всех без разбора. Непоседливый, неугомонный, острый на язык, энергичный… и даже затрудняюсь определить, какой еще. Тоже прошу любить и жаловать.

С места вскочил маленький тощий мужчина лет тридцати, который действительно смахивал на некое проворное, хищное насекомое. Помахав Александру Терентьевичу издалека, он плюхнулся на стул и подложил себе в тарелку кроваво-красного мяса. У Клятова уже рябило в глазах, он превратился в заводную куклу и перестал отвечать на приветствия – только моргал, дожидаясь вожделенного алкогольного момента. Неокесарийский уловил его настроение и произнес сочувственно:

– Я вижу, вы утомились. Но осталось совсем чуть-чуть, еще трое – тем более, что один из них в представлении не нуждается. Я позволю себе перескочить через одну фигуру и сразу назвать человека февраля: это Андреев. Вольный Водолей, чистый, вездесущий добрый дух, который веет, где захочет, и всюду находит друзей. Вы бы видели его записную книжку – в ней места живого нет…

– Будет вам, Дмитрий Нилыч, – смутился Андреев. – Через край берете. Хватит про меня, давайте март с январем – и конец процедуре.

– Слушаюсь, – поклонился Неокесарийский, выбросил руку и провозгласил: – Господин Козерог, он же Илья Кремезной. Гений. Правда, гений, я ничуть не преувеличиваю. Ученый. Математик. Теоретик. Доцент. В будущем – академик, в этом можно не сомневаться. Своим упорством и трудолюбием способен скалу стереть в порошок.

Лица и закуски свободно плавали перед очами Александра Терентьевича. Не без труда он различил Козерога – скромного лысоватого очкарика, пившего один лимонад и евшего совсем немного. Илья Кремезной – погруженный, видимо, в какие-то математические мысли – не удосужился взглянуть на Клятова, и формальный кивок был адресован, скорее, тарелке с крохотным кусочком заливной рыбы. Дмитрий Нилыч снова вздохнул и с облегчением молвил:

– И, наконец, многоуважаемый Рыб, да простит господин Чаусов мне эту шкодную лингвистическую вольность. Месяц март. Господина Чаусова вы, Александр Терентьевич, будете видеть лишь в исключительных ситуациях – типа сегодняшней. Это затворник. Пожалуй, они с Козерогом во многом похожи – одно упрямство, один научный фанатизм. Но если Кремезной – поборник наук точных, то Чаусов – приверженец философских и мистических трудов. Книг у него, нельзя не признать, едва ли не столько же, сколько у меня. Сознаюсь, что временами я испытываю черную зависть коллекционера, но Рыба отказывается идти на контакт и заниматься книгообменом.

Клятов собрался с силами, напрягся и вгляделся в тщедушного старикашку, одетого почему-то в пальто. Тут же он догадался, что сильный запах нафталина, на который он обратил внимание с самого начала трапезы и который перебивал ароматы съестного, исходит именно от этой одежды. Старикашка Чаусов жрал за семерых, уплетая все подряд. Похоже было, что он даже не следит за церемонией и не слышит, что говорят про его особу. Во всяком случае, реакции на слова Неокесарийского с его стороны не последовало никакой.

– Все! – воскликнул Неокесарийский и сделал руками замысловатое дирижерское движение. – Остались вы, Александр Терентьевич. Я чувствую печенкой, что в дате вашего рождения есть что-то особенное. Возможно, вы родились в один из спорных декабрьских дней, которые относят к до сих пор официально не утвержденному знаку Змееносца? Я угадал?

– М-м, – промычал Клятов непонимающе. Он усваивал очередную порцию спиртного и не сразу смекнул, что к нему обращаются. Неокесарийский повторил вопрос. Александр Терентьевич подумал и ответил:

– Не, я не декабрьский. Я, по-моему, тоже Рыба.

– Рыба? – огорчился Дмитрий Нилович. – Очень жаль. То есть я хочу сказать, что это замечательный знак, но просто теперь у нас целых две Рыбы… впрочем, это показательно! Ведь месяц март определяется знаком, который существует во множественном числе! Рыб и должно быть хотя бы две, никак не одна! Так что все в полном порядке, Александр Терентьевич!

– Да я не мартовский, – пробурчал на это Клятов и почему-то полез за пазуху за паспортом, как будто бы ему не поверили без документов. – Я родился двадцать девятого февраля, в високосный год. Меня по три года вообще, так-скать, не бывает…

Наступившее минутное молчание сменилось громом аплодисментов и восторженными возгласами, среди которых особенно ясно звучали партии Рака, Стрельца и Водолея. После начали горланить «Гори-гори ясно», «Зеленый Шум» и про медведя в валежнике. Александр Терентьевич, уже смирившийся со всем и плюнувший на все, пил и ел, покуда хватало сил. А когда истощились силы, свалился под стол, и заботливые руки приняли его отравленное тело и снесли в каморку, на матрац, подобно вещи, которую ставят на место после того, как попользуются.

Ночью его посетила Юля.

8

– Привет, – сказала Юля.

– Привет, – пробормотал Александр Терентьевич.

Он спал, он знал это точно.

Он находился в незнакомом дворике, на лавочке. Перед ним шумел богатырский тополь, на нижней ветке которого сидела, свесив босые ноги, Юля. Она была одета в полупрозрачный наряд зеленого цвета и незнакомого фасона.

– Не бойся, ты спишь, – Юля улыбнулась и шмыгнула носом.

– А чего мне бояться? – настороженно отозвался Александр Терентьевич.

– Ну, мало ли! – Юля пожала плечами. – Вдруг решишь, что я к тебе приставать буду.

– С чего мне так решать?

– Фа-фа-фа! – та закатила глаза, и бессмысленная реплика получилась отвратительно пошлой. – А я ведь могу!

С этими словами Юля внезапно спрыгнула с ветки и оказалась у самых ног Клятова. Александр Терентьевич успел осознать, что во сне он стоит по стойке «смирно», одетый как всегда – в то же, в чем лег.

Он испытал сильнейшее в жизни желание – забытое чувство, которое, как он ошибочно полагал, умерло несколько лет тому назад. Но он не мог пошевелить и пальцем: стоял и в глупейшем безмолвии пялился на проворное существо, которое подобралось вплотную и деловито шарило в его ширинке.

– Во сне – это ладно, – брякнул Клятов, озабоченный близким разрушением молодой семьи.

– Угу, – кивнула Юля, расстегнула последнюю застежку, и брюки свалились на… землю? Нет, под ногами была не земля, там не было вообще ничего. – Сейчас, мой маленький, Игорь подойдет. Вот увидишь, как славно получится.

Александр Терентьевич хотел спросить, зачем нужно подходить Игорю, но язык отказался ему повиноваться. Он заглянул вниз и в ужасе уставился в раскрытый Юлин рот – там не было зубов, зиял лишь страшный черный провал, откуда вдруг потянуло адским смрадом.

– Нос зажми, если не нравится, – посоветовала Юля. – У всех суккубов плохо пахнет изо рта – я потому и не целуюсь. А ему, – она кивнула на то, что вывалилось из брюк Александра Терентьевича, – ему без разницы. Вот с Игорем придется потерпеть…

– Почему? – спросил Клятов.

– Так он же инкуб, а не суккуб, – удивилась Юля. – Он только женщинам глянется. А ты, может статься, увидишь его, как он есть.

– Раз я не женщина, то зачем ему приходить? – спрашивая, Александр Терентьевич медленно отступал. Он уже на целых два шага удалился от беззубой пасти.

– Дареному коню! – хохотнула Юля. – Может, к нам бабу вселили? Можно и баб поискать, но берем, где поближе. На безрыбье…

С нее поползли мелкие насекомые.

Клятов сделал еще шаг, и очутился в комнате Чаусова. Никаких книг, вопреки утверждениям Неокесарийского, в ней не было. Висели шкуры и потемневшие от времени сабли; хозяин в парче и шелках сидел, развалясь, на антикварного вида диване.

– За подснежниками, деточка? – прошамкал он участливо и тут же засмеялся. – За ними – к братцу Апрелю. А я, сударь мой, Март!

– Что здесь происходит? – зубы у Александра Терентьевича застучали. Между прочим, он снова был полностью одет.

– Это ты скоро узнаешь, – успокоил его Чаусов. – Я тебе книжку дам почитать. Про друидов. Ты ведь любишь читать книжки? Ну вот.

– Какие друиды? – Клятов, против воли, сорвался на крик. – Что это за идиотский театр?

– Ух ты! – Чаусов вскочил и моментально переместился поближе к Александру Терентьевичу. – Не в твоем положении, сударь, голос повышать. Не в твоем! Потому что мы тебя до капли выдоим. Слыхал, что с прежним жильцом было?

Старик вцепился Александру Терентьевичу в щеки.

– Живым не выйдешь, – прохрипел он, утрачивая всяческий контроль над темными чувствами. – Думаешь, так уж это приятно – изо дня в день с древесами?

Клятов рванулся и попробовал перекреститься.

– Не поможет! – радостно закричал Чаусов, но помогло. Возможно, вовсе не крестное знамение, поскольку Александр Терентьевич не успел довершить его до конца. Возможно, вмешалась какая-то другая сила – так или иначе, Клятов проснулся и обратил выпученные глаза к потолку, плохо различимому в ночном мраке. Сердце отчаянно билось нескладно, с устрашающими паузами.

9

Несчастье помогло. Александр Терентьевич Клятов проснулся.

До сих пор его терзали призрачные, надуманные страхи – светлую тему Эриксона, Фрейда и «того, что позади», он выкинул из головы, – надеясь, что навсегда.

По одной единственной причине: страх, который завладел его существом, не имел ничего общего с фантазиями. Клятов ни на секунду не усомнился в абсолютной реальности недавнего сна – более того, он точно знал, что это никакой не сон, это естественное (с позволения сказать) событие, с которым нужно жить.

«Саша, успокойся, – сказал он себе. – Теперь все завершилось. Ты наконец-то попал. Теперь ты должен думать. Для этого придется перестать пить, и ты перестанешь. Ты будешь думать. Ты столкнулся с какой-то гнусью, которую необходимо извести. Ты же врач, ты забыл? Ты ученый. Ты все позабыл, мать твою так. Но пора просыпаться».

Сначала книги. Читал ли он когда-либо в прошлом о подобных вещах? Да, кое-что было. К сожалению, все, что Александр Терентьевич читал на эту тему, было литературой либо пространно-отстраненного, либо информативно-познавательного толка. Нигде не содержалось прямых указаний на то, как следует вести себя при реальном столкновении с предметом описаний. Но все-таки он попытался внести ясность. "Друиды. Кто они такие? Какие-то древесные духи. При чем здесь Зодиак? подснежники? Что дальше? Инкубы и суккубы? Какое они имеют отношение к Зодиаку и, главное, к коммуналке, в которой он отныне вынужден доживать свой век? Черт подери, почему же они так обрадовались? Почему такой прием?» Александр Терентьевич вспомнил, как несколько лет тому назад прочел в газете фантастический рассказ про запойного алкоголика, которого мафиозная квартирная сеть взяла, можно сказать, на ставку и подселяла в коммуналки, не желавшие расселяться. Он, вселившись, пил, дебоширил, и все уезжали… пока несчастный не нарвался на квартиру вампиров. Но тут – тут все было иначе. Ему обрадовались, его приняли с невозможными почестями – почему? Так, отложим. Начнем с начала. Чему они обрадовались – новому жильцу? Нет. Они обрадовались алкоголику, и не однажды это подчеркнули. Андреев говорил про восприимчивость – может быть, разгадка в этом? Очень может быть. Да, с этого все началось – с понятия восприимчивости. Человек, приведя себя в известное состояние, начинает воспринимать явления, недоступные прочим. Но какая им в этом корысть? Очень понятная: им не хватает контакта, живой «отдачи», «подпитки», как выражаются телевизионные лидеры. Они изголодались, они питаются его «отрицательно заряженной аурой» (Александр Терентьевич не знал, насколько согласуется подобное предположение с желанием служить науке). Им безразличен его пол, они накинутся на него, не разбирая, что есть у него в штанах, а чего нету…

Здесь Александр Терентьевич остановился. Выпитые стаканы исправно уводили его в долину безответных кошмаров – вернуться! Вернуться любой ценой, встать двумя ногами на твердую землю… о ком это было? Верно, о Солодовниковой, никуда не деться… но есть же какой-то выход?

Выход был только один: принять бой. Сон – значит, сон; Клятов закрыл глаза и приготовился к новым встречам.

10

И явилась Гортензия.

Она вплыла, подобно «Титанику».

– Я женщина одинокая, – заявила она без обиняков.

Клятов непроизвольно сместился на матраце.

Гортензия Гермогеновна уселась со всей солидностью и глубоко вздохнула.

– Скоро лето, – сообщила она глубокомысленно.

– И? – подхватил Александр Терентьевич, проявляя неожиданную резвость соображения.

– Все распустится, – вздохнула полной грудью гостья. – Расцветет… Благодать! Почки, бутоны…

«Пора!» – решил Александр Терентьевич. Он протянул руку и с силой ударил Гортензию Гермогеновну по загривку. Рука прошла сквозь гостью, и та расхохоталась:

– Неправильно делаешь, родимчик! Вот, прочувствуй…

С этими словами она безнаказанно навалилась на Клятова и чем-то вроде губ впилась ему в затылочный лимфатический узел. Клятов ощутил, как энергия – он-то думал, что ее уже в помине не осталось – но нет! эта глубоко законспирированная, в средоточье яиц упрятанная сила вдруг начала покидать его. Сам же он был полностью пассивен и не мог ответить ни единым жестом. Гортензия, напитавшись, отвалилась и одобрительно подмигнула Александру Терентьевичу. Она рыгнула и сплюнула на загаженный пол багровый сгусток.

– Хорошо! – сказала она – Ох, и любовь у нас пойдет!

Клятов решил, что если уж не в силах он повлиять на сами события, то стоит хотя бы попытаться выяснить их подоплеку. А заодно – выгадать время и отсрочить худшее. Он мрачно проговорил:

– Хоть про деревья расскажите. А то ведь так и сдохну без понятия.

– Запросто сдохнешь. Отчего не рассказать? – Гортензия Гермогеновна, сытая, раскурила папиросу. Клятов явственно вдыхал вполне реальный, посюсторонний дым. – Деревья – это, можно сказать, основное; все прочее – баловство. По-настоящему мы сожительствуем только с ними.

«Со мной ли это происходит?» – этот наивный вопрос Клятов задал себе с обреченным равнодушием лунатика. Хищный призрак, попыхивая папиросой, говорил дальше:

– До тебя здесь жил один человечишко – не чета тебе, конечно. Трезвенник, каких поискать. А потому было чрезвычайно трудно войти с ним в соприкосновение. Он очень плохо нас воспринимал – положение отчаянное! Мы нуждались в энергии, как простые смертные нуждаются в воздухе. Лучше всего получалось у Альберта – он как-то сумел пробить в его защите брешь, а уж дальше мы подключились по цепи. Подзарядились с грехом пополам – не досыта, но для выполнения миссии хватило. Так что набросились на растительность, как положено, в согласии с заветами и наказами.

– С чьими заветами? – ужаснулся Александр Терентьевич. Голос его сделался писком.

– Это не твоего ума дело. Так что скоро все зазеленеет, нальется соком… ты этого, конечно, уже не увидишь, потому я тебе и рассказываю. Из милосердия, с позволения сказать. Мне, однако, кажется, что ты и без моих рассказов про все догадался. Не так?

Клятов много дал бы за ошибочность этого предположения, но Гортензия Гермогеновна была, к сожалению, права. Да, он догадался еще утром. Когда, в которой жизни это было? Ему хватило бросить беглый взгляд на молодые почки, чтобы заподозрить в них страшное, убийственное содержание. Все именно так и произойдет: зашумят, зазеленеют листья, и прохожий люд будет себе беспечно разгуливать под сенью дерев, не догадываясь, что листва уже не листва, что скоро проявится нечто невообразимое… каким оно будет? Александр Терентьевич боялся даже фантазировать на эту тему. «Так вот почему они до сих пор не распустились, – подумал он, парализованный отчаянием. – В них не просто зелень, в них зреет зло, посеянное этими мерзавцами».

– Век бы с тобой сидела, – грустно молвила Гортензия Гермогеновна. – Но и о других подумать надобно. К тому же, ты трезвеешь. Вот-вот проснешься – обидно! Запоминай, если можешь: захочется принять на грудь – загляни к Ослякову. У него есть все. Душевнейший человек! Ни в чем не откажет.

Гортензия Гермогеновна тяжело встала и придвинулась к двери.

– Шея не болит? – спросила она обеспокоенно.

Клятов помотал головой.

– Ну, заболит еще, – с житейской прозорливостью успокоила его комиссарша. И, досказав последний слог, исчезла. И в тот же момент Александр Терентьевич распознал, что уже бодрствует, несмотря на кромешную ночь за окном.

11

Он поднялся с матраца, распахнул дверь, вышел в коридор.

Комната Петра Ослякова находилась прямо напротив. Клятов постучал – негромко, но настойчиво. Овен откликнулся немедленно, словно ждал:

– Открыто, сосед! Заруливай, не топчись на холоде!

Александр Терентьевич вошел. Осляков в одних трусах сидел перед трюмо и сосредоточенно прореживал себе брови.

– Тебе чего – портвешка или покрепче? – спросил он, не оборачиваясь.

– Мне нужна бритва, – сказал Александр Терентьевич.

Пальцы Ослякова замерли в незаконченном щипковом движении. Петр посмотрел на Клятова внимательным взглядом.

– Бритва? – переспросил он холодно. – Зачем?

– Я хочу побриться, – сдержанно объяснил Клятов.

– Это ночью-то? Ты что, сосед?

– Не спится, – пожал плечами Александр Терентьевич и внезапно осознал, что к нему возвращается давно утраченное чувство собственного достоинства. – Надо же с чего-то начинать, правда?