Пять дней на Святой Земле и в Иерусалиме

Думалось, что, поднявшись на высоту, мы немедленно увидим Святой Град. Я называл счастливцами тех, которые были впереди, и все ждал, что они сверху будут, на зависть нам, выражать знаки своей радости. Напрасная надежда! До Иерусалима еще было двадцать пять или тридцать минут пути, т. е. версты три или четыре. Послушливое ожидание чередовалось с порывами нетерпения. Взобравшись в числе последних на высоту, я напрягал зрение во все стороны, но ничего, кроме голой и каменистой поверхности земли не увидел. Правда, не так далеко впереди стояло какое-то здание с куполом, но упредившая меня часть кавалькады нашей давно уже объехала его и все смотрела вперед. Точно, купол принадлежал одному могильному памятнику, а не Иерусалиму. Миновав его, я ожидал, что за возвышенною полосою земли, куда скрывались один за другим передовые, уже откроется все. Между тем открылось только вправо от дороги, в значительной отдаленности, большое строение с башнею в роде русской колокольни. Я сейчас отгадал, что это Крестный монастырь с училищем, о котором уже начала носиться слава по Востоку. А Иерусалима все не было! Палящий зной увеличивал нетерпеливость нашу. Утомленные животные еле шли. Мул мой по временам издавал раздирающий вопль. Понять нельзя было, отчего до сих пор не виден город, бывший по рассчетам уже весьма близко, тогда как поверхность земли была, по-видимому, совершенно ровная. Но последнее было не что иное, как обман. Самым незаметным образом она склонялась к нам. Минута, не повторяемая потом, приблизилась. Легкая неровность земли вдруг обозначила за собою, впереди дороги, два минарета, и быстро востал передо мною, рисуясь на светлом небе темными стенами, Иерусалим. Где вы, столько лет лелеемые в душе, приветы Граду Божию, преславному, прекрасному, возлюбленному? Где вы, так давно и так заботливо готовимые, горячие слезы – жертва бедная от бедного Богатому и Обнищавшему ради меня? Придите на уста мои и на очи мои! Минута свято-заветная настала. О светлый и избавленный граде, голубице! Град правды, мати градовом! Град Царя великого! Град Господа сил! Селение Вышнего! Град взысканный и неоставленный! Ты ли это перед моим взором, моим умом, моим сердцем?

Да! К великому счастию духа, это не был сон.

Медленно подвигались мы навстречу чарующему видению. Глаз впивался во все, что мог различить. Но различал он пока немногое. Длинная и высокая, темная стена с двумя массивными башнями посередине закрывала собою все. Башни сторожили западный вход в город, так называемые Яффские ворота, хорошо известные свету по рисункам. Они должны примыкать к Замку Давидову, но и замок вместе с городом не виден был нам; напрасно также взор искал гор Сионской и Элеонской. Все, что возвышалось над окраиной стены, было два-три минарета, два-три плоских купола, и какое-то круглое здание новой постройки. В отдалении, правее Иерусалима, чернелось на возвышенности какое-то большое здание, окруженное садом, единственный предмет, коим оживлялась мертвая окрестность. Сначала я счел его за Вифлеемский храм, обманутый малым сходством, но расстояние до него, по глазомеру, не больше пяти-шести верст, обличило меня в грубой ошибке. По тому же направлению, но ближе к городу, лежало обширное кладбище турецкое со множеством памятников, из коих некоторые имели вид малых храмов с куполом. Западнее кладбища виделась огромная четыреугольная яма, высеченная в скале и служащая водоемом городу, как мне объяснили. Влево от нас, чем далее от дороги, тем чаще показывались деревья, большею частию масличные, которые на параллели Иерусалима образовали уже как бы целую рощу, закрывавшую с этой стороны горизонт.

У какой-то загороди мы остановились и оправились, насколько это было возможно, и построились в порядок, которого требовала неотступно следившая за нами субординация. Стройно таким образом мы подъезжали к стенам города, высоким, и крепким, кладенным из серого камня, правильно сеченного. Ежедневно повторяя покаянный псалом Давидов, мы невольно ежедневно молимся о сих стенах. С такою теплотою, воссылаемая здателем Иерусалима, молитва о сих стенах, видимо, было услышана. И теперь ничем не может похвалиться с вещественной стороны Иерусалим, как своими стенами. Кем и когда они воздвигнуты в том виде, как теперь суть, и сохранилось ли что-нибудь в них от времен Давидовых, это, вероятно, останется навсегда не решенным. Наконец перед нами открылись во всем величии твердыни Яффских или Вифлеемских ворот, казавшиеся дотоле безжизненными: местность вдруг оживилась, лишь только мы спустились с последнего холма. Перед воротами кипел народ, то входивший в город, то выходивший из него, то отдыхавший на предпутиях караваном с развьюченными верблюдами. У самых ворот нас встретили караул турецкого гарнизона с левой – и ряд нищих с правой стороны. При всем желании нашем въехать во Святой Град в полном порядке и с приличною торжественностью, это не удалось. В самых воротах столпившись и перемешавшись, мы въехали уже как попало в тесную улицу, обставленную низкими каменными домами без окон, представлявшими одну сплошную стену, кое-где пробитую тесными дверцами. Забота о том, как бы не столкнуться со встречными, не потерять из вида своих передовых и не быть смятыми задними, пыль, жар, духота, теснота и шумная разноголосица, все это, соединившись вместе, изгоняло из головы мысль о необыкновенной важности места. После двух поворотов улица привела нас под переброшенную через нее широкую арку. У первых за нею ворот по правую руку была непроходимая толпа пешего и конного народа, в которую, вслед за другими, врезался и мой мул. Мы были у Патриархии.

«Замок Давида» и стены Иерусалима при подъезде со стороны Яффы

Яффские ворота Иерусалима

С невыразимою отрадой физическою сошел, или точнее свалился я с животного, и вступил под сень ворот двора Патриаршего. Это также монастырь странноприимный, в роде Рамльского или Яффского, только в больших размерах. Те же малые дворики, соединенные одни с другими крытыми переходами, те же лестницы, ведущие на террасы, и на террасах опять дворики, опять переходы и лестницы в высшие отделения! Ни описать, ни передать чертежом подобного устройства нет возможности. Избранным из общества нашего отведена была на первой террасе большая комната, накрытая сводом, с низкими и широкими лавками вдоль стен. Лавки покрыты были коврами, а пол цыновками. Избраннейшим же отведено было отдельное помещение в особой гостинице. Усталость и бессонница, мелочные заботы приезда и помещения, заставляли нас смотреть на себя только как на путешественников, добравшихся до места, а отнюдь не как на поклонников. Суетливая услужливость усердных монахов, обращавшаяся все около предметов житейских, довершала, так сказать, оземленение первых впечатлений наших на местах такой высокой святости. Мысль об Иерусалиме входила в ряд других, нисколько не тревожа их своим присутствием. Не того чаял я, может быть, не в меру идеально настроенный, от первых минут пребывания своего во Святом Граде.

Но всему свой черед. Вскоре, и притом вдруг, в душе моей все приняло иной оборот. Ради какой-то потребности я вышел из комнаты на террасу и увидев, себя перед самым куполом Гроба Господня, внезапно как бы проснулся от сна действительности. В глазах моих исчез Иерусалим географический, Иерусалим – город сирийский, город турецкий, каких много в Турции, а восстал Иерусалим исторический, евангельский, принадлежащий не столько месту, сколько времени, не столько зрению, сколько воображению, не столько уму, сколько сердцу. И вот началась та борьба видения с представлением, странная и томительная, которая продолжалась весь этот приснопамятный день. Видишь, – самому себе не веришь, что видишь, – места и предметы, с детства относимые к какому-то другому месту. Видишь и все еще ищешь видеть, недовольный тем, что представляет видене. Потому что действительность слишком обыкновенна, проста и близка, а предметы эти всегда облекались в образы дивные, полутелесные, полудуховные, неопределенно-таинственные и всегда поставлялись на известное расстояние от полного и совершенно ясного сознания. Смотря на гору Элеонскую, я поминутно нудил себя признавать ее тем, чем она известна всему миру, и поминутно отходил от светлого образа к простому представлению горы. Евангельский «Элеон» почему-то казался не существующим более, или по крайней мере существующим гораздо далее того, который такими простыми и раздельными, и, прибавлю, скромными очертаниями рисовался в совершенной близости от меня, закрывая восточный горизонт грустной и томящей панорамы.

Был полдень. Утружденные спутники спали, разбросавшись на нарах. Уготованная страннолюбием обители трапеза стояла нетронутая. Стакан безвременного чая остался недопитым. Все свидетельствовало о том, что есть время всякой вещи под небесем. Между тем у меня не было ни сна, ни бодрого духа. В полдень обыкновенно храм бывает заперт. Надобно было ждать три часа, пока отопрут его. Не зная, чем наполнить этот промежуток, я пошел по обширной площади плоских кровель (террас), облегающих всю южную сторону храма, которого своды до самых куполов с этой стороны доступны боязливой ноге странника. Я исходил всю большую террасу, любуясь с каждой точки ее видом Иерусалима и пытаясь найти отверстие на стене большого купола, чтобы посмотреть внутрь храма. По малой лестнице, с большой террасы взошел я на меньшую, примыкающую к меньшему куполу (над церковью Воскресения), более той возвышенную, с которой я надеялся иметь еще лучший вид. И точно там мне открылся другой вид… Почти посредине террасы увидел я небольшую возвышенность, как бы верхушку скрытого под нею купола. Она обделана плитами простого камня, и вся сплошь покрыта надписями на разных языках. Всех их смысл был один и тот же: помяни Господи во царствии Твоем такого-то. Я невольно отступил от нежданно встреченного места. Оно было над Голгофою. Века за веками стали проходить в воображении моем, чередуясь и увлекая мысль мою все глубже и глубже в давнее прошедшее, пока я не увидел себя среди событий дня, потрясшего сердце земли и помрачившего лик солнца. Высоко и глубоко простершееся тогда незримыми оконечностями своими, малое древо крестное зрелось мне теперь во всей своей ужасной простоте, как древо казни, орудие жестокого уничижения человеческого достоинства, сколько бесчестное, столько и бесчеловечное; что есть самого горького в участи человеческой, то все соединял в себе крест, как бы нарочно чьею-то злобою или чьею-то неумолимою справедливостью придуманный для того, чтоб Имеюший понести на Себе грехи наши восчувствовал на нем всю их безмерную тяжесть. При грозном зрелище этом лица двух разбойников, ожесточенное и умиленное, легко очертывались в воображении моем. Но лицо Того, Кто, по выражению песни церковной, был мерилом праведным между грешниками, кающимся и нераскаянным, оставалось неуловимо для меня. Я и не усиливался представить его, – считал это слишком дерзким, и даже боялся грешным взором встретиться с ним. Уже одной священнейшей местности было довольно к тому, чтобы проникнуться глубоко чувством своего недостоинства и искать поразительные представления ума свести на простую молитву. Но вот, чего я боялся давно как постыдной возможности психической, то едва-едва не случилось теперь. Что, если на Святых местах, думал я, собираясь видеть их, я испытаю тоже, что иногда испытываешь, к стыду и мучению своему, при вступлении во храм Божий, когда с каждым новым шагом к святилищу все слабее и слабее становится молитвенное настроение духа, когда мысли, вместо сосредоточения, разбегаются вслед всякого предмета? Попытка помолиться молитвою разбойника благоразумного на месте, где в первый раз она была произнесена и услышана, убедила меня окончательно, что молитва не есть ни ремесло, ни искусство, а что самая благоприятная обстановка иногда не в состоянии произвесть ее в душе, не приготовленной к тому долгим и долгим богомыслием. Грустно сознаться, но где же и место покаянию, как не у креста?

Вид обветшавшего купола храма Воскресения

Панорама Иерусалима и Елеонской горы

Спустившись на нижнюю террасу и обходя ее снова, я встретил там спавшего в тени одинокого поклонника. Он весь был олицетворенное измождение. Труд телесный и душевный, a вместе с тем и сладкий покой сознания принесенной жертвы печатлелись на почерневшем от солнца лице его. Положение спавшего трудника вызвало душу к жалости. Из глубины ее прорвался вздох, а за ним излетала и напрасно вынуждаемая дотоле молитва. И вот те же самые предметы для меня были уже не те, и верхняя терраса заговорила сердцу иначе. Сладкий сон бедного пришельца пал как бы укором на сердце, не услажденное Голгофою. «Колико наемником отца моего избывают хлебы, аз же гладом гиблю…» – произнесено было смущенною совестию. «Темный человек», мирянин выплакал боли души своей над Голгофою, и теперь в мире глубоком ожидает услышать от Господа: днесь со мною будеши в Раи; а священник, так близко поставленный к «Сладчайшему», не сумел пролить над крестом Его слезу или «слезы часть некую» во очищение грехов своих! Не бедно ли это? Разве менее у него поводов стенать и радоваться, просить и благодарить? Разве в жизнь его не вплетена искупительная и промыслительная нить несчетных благодеяний, простертая от Голгофы? Разве там, разве здесь… не Он был мой помощник и покровитель. Да не только «там» или «здесь», но именно, здесь, в сем месте, в сию минуту Он же, конечно, послал с Голгофы в след меня свой тихий укор, как некогда послал свой дружеский взор отрекавшемуся ученику. Но… довольно!

Пользуясь еще остававшимся до вечерни свободным временем, я представился патриаршему наместнику, митрополиту Петрскому Мелетию. Почтеннейшего иерарха я нашел таким, каким его описывали тысячи наших поклонников – добрым, приветливым, простым и умным. С ним были два епископа и несколько других духовных лиц. Архиереи сидели на широких лавках с поджатыми ногами. На них же они привставали, благословляя меня. За обычными вопросами – откуда, когда, как и надолголь, – следовали взаимные приветствия, взаимные изявления любви и преданности, выражения взаимных сожалений об участи Святого Града, оставленного на попрание язычникам доселе, и утешений надеждою на более радостное будущее. Беседа кончилась предложением услуг со стороны обязательного владыки; я с благодарностию принял предложение и испросил у него благословения на обозрение Святых мест. Затем я посетил другого митрополита, преосвященнейшего Агафангела, бывшего настоятеля Балаклавского монастыря, удалившегося сюда, после разгрома Севастопольского, отдохнуть от страшных впечатлений и кончить дни у Гроба Господня. Оба святителя греки, но долговременное пребывание последнего в России положило на него особенную печать важности, которой недоставало первому, незнакомому с тяжелым величием и приличием Европы.

Площадь перед входом в храм Воскресения

Время идти в церковь между тем наступило. Нас свели по особой лестнице с террас Патриархии прямо перед южныя (и единственные) врата храма Воскресения Христова на площадь, столько известную всем и каждому по сделанным с нее рисункам. Переступив порог храма, я остановился, чтобы собраться с духом. Сверх чаяния, первое посещение святейшего места земли показало душу способною к одному только простому любопытству. «Точно так, – думал я. – Вот направо Голгофа, налево – гробная часовня, впереди камень помазания! Как описывали, так и есть! А вот и турецкий страж с трубкою в зубах и презрительным взглядом должен сидеть тут, налево, у самого входа, и отбирать деньги». Турок точно сидел, но не с чубуком, а с четками в руках, ничего не требовал, и приветливо помавал головою поклонникам, поводя глазами налево, по направлению к Гробу Господнему, как бы указывая дорогу. Его кроткое лицо, неподвижное положение и важный взор резко противоречили подвижной, шумной и страстно оживленной толпе, стремительно влетавшей из дверей, падавшей у «камня помазания» и разбегавшейся потом направо и налево. Ей дорого было, ее живо касалось все, что было впереди ее. Некогда и невозможно было ей стоять и думать, когда сердце горело!.. Благословенна ты, теплота сердечная!

Кувуклия (Гроб Господень) в храме Воскресения

Во след другим двинулся и я ко Гробу Господнему. Выступив из-под сводов круглой галереи на площадь так называемой «Ротонды», я приветствовал всеми ублажениями родного чувства знакомую часовню; тысячекратно приветствованную уже прежде заочно в разные времена и в разных обстоятельствах жизни. Да, это она, новая скиния свидания, ничем незаменимого и ни с чем несравнимого, – она, хранящая в себе нерушимый ковчег ненарушимого завета, – она, сияющая во всю вселенную трисолнечным светом нетления, воскресения и жизни вечной. Я на минуту прислонился к одному из столбов, поддерживающих купол, и старался продлить в себе впечатление неповторимое; кругом меня и далее по всему помосту виделись коленопреклоненные и приникшие к полу фигуры, едва различаемые в полусвете храма. На самой же площадке перед часовнею была толпа непроходимая, в коей немало виделось и наших спутников, ставивших свечи и ждавших очереди войти ко Гробу. Заметив идущего одного поклонника, они поспешили открыть ему дорогу. Народ расступился, сменяя на время молитву чувством удивления при виде высокой фигуры в эполетах и орденах, вступавшей на площадку с важностию и благоговением. «Генерал» – разнеслось шопотом по толпе. Благочестивый поклонник уже приблизился к дверце, ведущей в святую пещеру, как вдруг какой-то соотчич из простого звания схватил его за полы мундира и сказал тоном, к которому, конечно, не привык остановленный: «Стой! Разуйся!» На осведомление сего последнего, в чем дело, и что тому нужно, какая-то поклонница, также простого звания, начала объяснять, что место тут свято, что надобно входить туда босыми ногами и прочее. Когда же увидела, что объяснения ее ни к чему не повели, и поклонник вошел в часовню неразутый, с сердцем заговорила толпе: «они ведь святые, у них все чисто, не то, что у нас грешных» и т. д.

Настала и моя очередь войти в богоприемную пещеру. Малый кусок серого камня, сделанный в виде четыреугольной плиты и положенный на четвероугольном же столбике, стоял посреди приделанной к скале комнаты. Он есть остаток камня, замыкавшего некогда вход во Гроб. Об этой комнате я не имел прежде верного нонятия, несмотря на столько описаний часовни. Составляя одно с сею последнею, она в тоже время не принадлежит гробу, служа преддверием к нему. Я дерзнул переступить черту, отделяющую ее от пещеры, и припал к камню, покрывающему смертное ложе Иисуса. Представление Его бездыханного, повитого плащаницею и распростертого в глубине скалы, разделяющего общую участь земнородных, усердно погребенного и враждебно стерегомого, наполнило душу сочувственною скорбию. С дерзновением, достойным наилучше предочищенных душ, поклонялся я месту временного покоя Сына Божия, касался устами сего источника и моего воскресения по слову песни пасхальной, пил его питие новое, не от камене неплодно чудодеемое,

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

Гробница его находится в приморском городе Ларнака, получившем от нее свое имя. Λάρναξ, значит гробница, рака.