Полная версия
Икар
Альберто Васкес-Фигероа
Икар
Alberto Vázquez-Figueroa
Iсaro
© Alberto Vázquez Figueroa, 1998
© Перевод. Родименко Т. В., 2015
© Издание на русском языке, перевод на русский язык, оформление. ООО Группа Компаний «РИПОЛ классик», 2015
Эл Вильямс, Джон МакКрэкен, Джимми, Вирджиния и Мэри Эйнджел, Дик Карри, Феликс Кардона, Густаво Генри по прозвищу Веревка и Мигель Дельгадо – реальные люди.
В этой книге мне хотелось прикоснуться к их почти невероятной истории.
Часть первая
Стая красных ибисов вспорхнула с дерева.
По зеленому покрову сельвы словно заскользили языки пламени.
Ибисы устремились на север.
Навстречу им летели грузные белые цапли, и в какое-то мгновение пути их пересеклись.
Красные ибисы пролетели выше, длинноногие белые цапли – под ними, почти задевая кроны деревьев.
Зеленый, красный, белый, а добавить сюда где желтые, где фиолетовые пятна распустившихся орхидей, – и все вместе сливается в пестрый ковер под голубыми небесами. А там, в вышине, в этот час ни облачка.
Ни тени ястреба.
Или орла.
Даже самуро[1].
Тишь да гладь.
Покой и в небесах над сельвой, и на поверхности широкой реки, которая течет себе, извиваясь, не ведая иных забот, кроме как отражать солнечные лучи, посылая их на пролетающих над водой цапель и ибисов.
Царство света, мира и цвета в ста метрах от земли.
А ниже, где широкие листья деревьев начинают просеивать яркий свет, льющийся сверху, и каждому лучу приходится пробиваться самостоятельно, в тщетной попытке коснуться земли, картина совершенно меняется: свет с каждым метром уступает место мраку, цвет – оттенкам тускло– и густо-серого, а покой обманчив, ибо повсюду таятся смерть и насилие.
Бурая, цвета гниющих листьев и остатков плодов, топь, в которую стараниями бесчисленных дождей превратилась почва джунглей, на какое-то мгновение расцветилась блестящими красными и черными кольцами: это бесшумно проползла ядовитая коралловая змея – и тут же исчезла в трухлявом нутре уже много лет как мертвого дерева.
Тукан следил за ней, почти не поворачивая головы.
Рыжебородый ревун[2] в тревоге метался на ветке.
Ленивец[3] решил-таки передвинуть на несколько миллиметров свои мощные когти, чтобы, зацепившись за ветку, продолжить свое неспешное восхождение к далекой кроне арагуанея[4].
Приползли тучи.
И зарядил дождь.
И зазвучала вековечная песня леса, неутомимое «бум-бум» миллионов крупных капель воды, барабанящих по листу. Скатившись по нему, они падали в пустоту, ударялись о следующий лист, вновь скатывались и устремлялись вниз – и так на протяжении пятидесяти или шестидесяти метров: их путь к заболоченной земле мог прерываться до бесконечности.
Каждый удар сам по себе был едва слышен, зато их оркестр – самый большой на свете – оглушал лесных обитателей.
А тут еще гром.
И удар молнии.
И треск рухнувшего исполина, который целое столетие тянулся к небу, а она свалила его в мгновение ока.
Вода.
И снова вода.
Воды все больше и больше.
В реке.
В месиве под ногами.
В воздухе.
Вода пропитала кожу, все тело и кости.
Шлепанье босых ног по грязи, хруст веток, хлопанье крыльев всполошенных попугаев – и вот из-за толстого самана[5] появился, тяжело дыша, промокший человек. Пробормотав что-то сквозь зубы, он остановился передохнуть.
Тощий, кожа да кости, воспаленные, глубоко запавшие глаза, ноги в загноившихся язвах – ну прямо живые мощи, прикрытые лохмотьями. Того и гляди упадет лицом в грязь и испустит дух прямо здесь, в самой чаще леса.
Но он не упал.
Он лишь прислонился спиной к саману и задрал голову, чтобы сориентироваться, и это в сельве, где взглядом зацепиться просто не за что.
Возьми любое дерево: оно ничуть не приметнее соседнего.
Любая ветка похожа на тысячи других.
Любой лист ничем не выделяется среди миллионов подобных.
Любой просвет – копия предыдущего, а следующий – такой же.
Сельва куда однообразнее пустыни и даже моря.
От этого однообразия голова идет кругом, и впору сойти с ума.
Однообразие сельвы доконало многих; змеи, пауки или ягуары и то сгубили меньше народа.
Но этот доходяга, эта тень, жалкое подобие человека, каким он был когда-то очень давно, неспешно обвел вокруг цепким взглядом (такой появляется у тех, кто не один год провел в сельве), а затем взмахнул длинным тесаком, который столько раз точили, что от широкого лезвия осталась лишь узкая полоска, сделал размашистую засечку на уровне головы.
И пошел себе дальше.
Пошел без суеты и спешки, усталой походкой человека, который уже бог весть сколько прошагал; и его упорство в конце концов было вознаграждено: спустя полчаса зеленая стена вдруг раздвинулась, словно пышный занавес гигантского театра, и взору путника открылась великолепная картина, какую в жизни не видывал никто из белых людей.
Разинув рот он опустился на толстую ветку, несколько раз провел рукой по блестящей лысине, недоверчиво поморгал и что-то невнятно пробормотал, а потом чуть ли не час просидел как зачарованный: все никак не мог поверить, что это не наваждение.
А зрелище, представшее его взору, на самом деле превосходило самый что ни на есть невероятный сон.
– Так это правда! – наконец проговорил он себе под нос. – Так и есть. Мать всех рек течет с неба.
Немного погодя он поднялся и пошел обратно.
На этот раз он действительно заспешил, поскольку тени сельвы стали сгущаться, торопя приход ночи.
Под конец человек уже двигался с трудом: падая и поднимаясь, отдуваясь и чертыхаясь, он уже почти в темноте добрался до берега речушки и рухнул рядом с утлой пирогой из древесины чонты[6]. Его товарищ – совершенно изможденного вида, лежавший на носу лодки, – еле слышно, словно на последнем издыхании, спросил:
– Что с тобой? Ты как самого черта увидел.
Лысый, видно, запыхался, и ему потребовалось какое-то время, чтобы отдышаться. Наконец он хрипло проговорил:
– Самого черта – нет, а вот Мать всех рек, да, видел.
Изнуренный спутник долго смотрел на лысого и, по-видимому, понял, что тот говорит серьезно.
– Так, значит, эта легенда тоже правда…
Его товарищ чуть заметно кивнул:
– Она берет начало прямо на небе, и, скажу по правде, я в жизни такой красоты не видел. – Потом он закрыл глаза и погрузился в глубокий сон.
Джон МакКрэкен даже не пошевелился.
Он слишком обессилел, чтобы попытаться выбраться из лодки, поэтому только смотрел на неподвижное тело друга, зная, что, когда тот сморен усталостью, как сейчас, его и пушками не разбудишь.
Они уже много лет были вместе.
Слишком много!
Десять? Двенадцать? Пятнадцать?…
Он уже давно и счет потерял, хотя в действительности просто-напросто утратил представление о времени.
И даже приблизительно не мог бы сказать, какой сегодня день, месяц или год.
Единственное, что он помнил точно, – это то, что осенью 1902 года они с Элом Вильямсом прибыли в душный и болотистый порт Гуаякиль[7], намереваясь найти несметные сокровища Руминьяуи[8], которые, если верить старым хроникам, все еще лежали в огромной пещере где-то в районе Льянганатес, в глубине эквадорской Амазонии[9].
В конце 1700 года двое моряков – шотландцев, как и он, МакКрэкен, – вернулись в Лондон и привезли с собой алмазы и изумруды. По их словам, сокровища, которые им пришлось оставить в той далекой пещере, не смогла бы перенести на себе и сотня человек.
Месяц за месяцем, год за годом, неудача за неудачей, эта богом проклятая сельва в эквадорских горах, самая суровая и негостеприимная из всех существующих на земле – не случайно здесь выживают только обезьяны, ягуары и летучие мыши-вампиры, – подтачивала их с Элом силы и скручивала в бараний рог. А кончилось все тем, что она исторгла их из своего лона, когда в них уже мало что осталось от тех сильных, смелых, безрассудных и решительных парней, которые когда-то отважились проникнуть в нее, полные иллюзий.
Пришлось им довольствоваться мытьем золотого песка в водах реки Напо[10] – а дело это ох какое муторное и неблагодарное, – гнуть спину, только чтобы прикопить деньжат и обновить снаряжение, купить новое оружие, а затем отправиться дальше вниз по реке до слияния Напо с могучей Амазонкой.
По Амазонке они доплыли до Манауса: в ту пору это был не город, а сказка, а все благодаря каучуковой лихорадке, и еще через шесть месяцев поднялись по Риу-Негру[11] к неведомым горам грозного Гвианского щита[12], вечно окутанного туманом. Говорили, будто в том далеком краю отчаянным храбрецам – «тем, кто и вправду не робкого десятка», – удавалось отыскать золото и алмазы и разбогатеть.
Сколько же воды утекло с тех пор?
Сколько тягот они испытали, сколько болезней, сколько ночей провели без сна, мучаясь от сознания, что лучшие годы жизни потрачены на погоню за несбыточной мечтой?
Сколько же тысяч километров они отмахали?
Сколько страдали от жары и голода?
Сколько – от укусов насекомых и всяких болячек?
И все это время, которое и вспоминать-то тошно, сколько раз их выручало чувство локтя и преданность друг другу!
Ни одного косого взгляда, ни слова упрека; даже в мыслях ни у одного из них не было послать все к черту, ведь своим упрямством они подстегивали друг друга: посмотрим-посмотрим, кто первым воскликнет: «Больше не могу!»
Да ведь язык не повернется!
Разве можно отказаться от мечты, которую они так долго лелеяли?
Как смириться с ненавистной мыслью о том, что придется несолоно хлебавши вернуться в цивилизацию, с которой их уже ничего не связывает?
Они жить не могли без сельвы и гор; привыкли к одиночеству, привыкли часами сторожить сон товарища, чутко прислушиваясь и не выпуская винтовку из рук. Их дружба была настолько искренней и беззаветной, что вряд ли где-то еще она могла проявиться сильнее, чем в этих диких краях, забытых Богом и людьми.
Уроженец Уэльса Эл Вильямс и шотландец Джон МакКрэкен принадлежали к странной породе первопроходцев – отчаянных искателей сокровищ и при этом романтиков, которыми двигала любовь к приключениям. Для таких людей гора, на которой никто не бывал, или неизвестное племя каннибалов имеют такую же ценность, как золотой самородок или сказочный алмаз.
Иными словами, материального богатства им мало. Им подавай новые ощущения; они мечтают увидеть что-то небывалое и изведать что-то недоступное простым смертным.
Однако сейчас у них попросту не было сил.
Они совсем выдохлись.
И здоровье стало ни к черту.
В чем только душа держится.
Джунгли выжимают из человека все соки, и как бы ни был он крепок телом и духом, жара, влажность, лихорадка и москиты рано или поздно возьмут свое – сломят его волю и подорвут его силы.
А до дома-то путь не близкий!..
Впрочем, до какого дома, если у них никакого дома в жизни не было?
Да уж, занесло их на самый край света!
И МакКрэкен, охраняя сон друга, все гадал, что это за река, на берегу которой они устроили привал, и куда она течет.
А та текла себе потихоньку на запад, то есть в глубь континента, а значит, искала главное русло – может, великую Ориноко или все ту же Риу-Негру, которая, как они считали, осталась позади уже много месяцев назад.
В забытой богом Гвиане можно было только теряться в догадках, потому что никогда не существовало никаких карт, границ или троп, а поскольку их не существовало, ничто не указывало на присутствие дикарей, которые могли бы внести ясность, откуда и куда устремлялись темные воды.
«Я только что видел Мать всех рек», – сказал Эл Вильямс, перед тем как рухнуть без сил. И хотя до них уже не один год доходили слухи о таинственной реке, которая брала начало чуть ли не на небе, никто не мог толком объяснить, где она протекает и где завершает свой путь.
С равным успехом могло оказаться, что их занесло в Бразилию, Венесуэлу, Колумбию, а то и в какую-нибудь из Гвиан[13], ведь они уже целую вечность бродили по сельве, не выбирая пути, и ни разу не встретили хоть одного человека, чьим словам можно было доверять. Вот и получилось, что они утратили способность – нет, не ориентироваться, а определять расстояния.
Миллиарды деревьев.
Десять миллиардов лиан.
Мириады ручьев, речушек, водопадов и потоков.
Видимо-невидимо болот.
И одиночество.
Это и есть джунгли, которые протянулись от Карибского моря до берегов Ла-Платы[14] и от длинных волн Атлантики до снежных вершин Анд.
Сельва и одиночество!
Если подумать, одно подразумевает другое, ведь притом что на земле не было другого места, которое бы так густо населяло несметное число разных тварей – прежде всего насекомых, в большинстве своем еще неизвестных науке, – не было и более пустынного места для людей, приехавших сюда из далекой Британии.
Где сельва, там и одиночество!
Семь тысяч километров в длину и пять тысяч километров в ширину – четыре Европы; Шотландия на этой территории уложилась бы раз тридцать.
Кто же подсчитает, не боясь ошибиться?
А впрочем, какой прок в подсчетах, если неизвестно, что ждет их с Элом за ближайшим поворотом реки?
Когда человек попадает в окружение столь пышной растительности, которой нет конца и края, он обычно либо падает духом от сознания собственной ничтожности, либо, наоборот, начинает ощущать себя исполином, рядом с которым пятидесятиметровая сейба[15] – просто жалкая былинка.
Эла Вильямса и Джона МакКрэкена бросало, и довольно часто, из одной крайности в другую. Впрочем, мужество чаще одерживало верх над унынием, и благодаря ему они и оказались в этом глухом углу гвинейского массива, проделав путь почти в шесть тысяч километров по самым непроходимым и опасным джунглям на свете.
Только вот сил оставалось все меньше.
Приступы лихорадки и дизентерия подтачивали даже душу.
Амебы прочно обосновались в желудке.
Язвы на ногах загноились до нестерпимости.
Однако это сейчас не имело значения!
Вопреки всем предсказаниям они одержали победу.
Большую победу.
Поразительную, трудную и почти невероятную победу после великого множества поражений.
На рассвете Эл Вильямс открыл глаза и спросил (рта его не было видно за многомесячной серой бородой – только желтоватые зубы):
– Ну что, поплыли?
– Поплыли!
Уэльсец столкнул куриару в воду, вспрыгнул на корму, сжал в руке весло и направил утлый челн – прямое темное бревно пальмы, выжженное изнутри, – прямо в середину потока – на тот случай, если из чащи вдруг вылетит стрела или острое копье.
И тогда, не поворачивая головы, шотландец попросил приятеля:
– Расскажи мне о Матери всех рек.
– Она течет, как и говорили, с неба, – ответил тот, – откуда-то даже выше темных туч, и образует мощную струю, которая на середине пути превращается в дождевую пыль, а та вновь собирается у поверхности земли…
Он замолчал.
Джон МакКрэкен поразмышлял над тем, что услышал, а потом, видя, что товарищ больше ничего не говорит, спросил:
– А что еще?
– Больше ничего. – Уэльсец пожал плечами: мол, извини, друг, что так получилось. – Уже темнело, и мне пришлось возвращаться, – оправдываясь, добавил он. – Зрелище и в самом деле поразительное, но это все, что я увидел. Одно могу сказать тебе точно: она низвергается с высоты более двух тысяч футов.
– Никто тебе не поверит, – изрек приятель.
– Но ты мне веришь?
– Конечно!
– Этого достаточно.
Эл Вильямс, похоже, давно привык считать, что его мир вращается вокруг друга, который столько лет делил с ним неисчислимые тяготы, и поэтому больше ничье мнение не имеет значения.
Он стал свидетелем невероятного зрелища, которое до сих пор не видел ни один «цивилизованный», однако описывал его крайне скупо – он вообще был человеком немногословным, – не придавая своему открытию ни малейшего значения.
Раз у его товарища не было сомнений в том, что его незатейливый рассказ ни на йоту не отступает от правды, совершенно не важно, что там будут думать другие.
Легенда оказалась правдой.
Мать всех рек существует.
Он видел ее собственными глазами.
И совсем необязательно верить во вторую часть легенды, предрекавшую смерть в полнолуние «тому, кто сподобился увидеть Мать всех рек».
На его взгляд, это было всего лишь глупое суеверие, выдумка чистой воды.
Существовала еще и третья легенда, которая утверждала, что Аукайма – Священная гора, на которой золото и алмазы тайком играют свадьбы, – никогда не позволит белому человеку осквернить ее своим присутствием, а он именно это и сделал.
Они с Джоном МакКрэкеном ее видели, побывали наверху да еще и запустили руки в ее сокровища – золото и алмазы.
Аукайма!
Хвала Господу!
Аукайма!
Он закрыл глаза и в который раз воскресил в памяти волшебное мгновение, когда первый утренний луч пробился между двумя каменными глыбами и осветил скрытый под ними поворот речушки, которая заискрилась, словно бесшумная россыпь фейерверков.
Если бы не этот луч, речушка не засверкала бы именно тогда, когда они проходили мимо, и они бы не заметили, что там, прямо у них под ногами, природа миллионы лет копила желтый металл и прозрачные камни, которые человек сделал главным мерилом роскоши и красоты.
Узкое жерло с почти треугольным отверстием служило входом в извилистую пещеру, глубину которой определить было невозможно. Казалось, будто самый алчный из олимпийских богов копил в ней несметные сокровища – уму непостижимо, для чего только ему понадобилась такая прорва.
Тесный канал, образовавшийся в каменной плоти горы в результате какого-то доисторического катаклизма, таил в себе столько золота и столько алмазов, что как представишь – голова идет кругом, а он, Эл Вильямс, его обнаружил.
Случайность?
Когда десятилетиями преследуешь свою мечту и наконец ее осуществляешь, пусть даже с помощью тоненького солнечного лучика, это вряд ли можно считать случайностью.
Это воздаяние за их усилия. Заслуженная награда за бессонные ночи, долгие переходы, изнурительную жару и тысячу хворей, одолевших их тела.
За годы борьбы.
– Что ты чувствуешь теперь, когда стал богачом?
Ответа не последовало.
Шотландец спал, и, возможно, как раз поэтому, зная, что тот спит, Эл Вильямс и решился задать ему такой вопрос.
Он вовсе не горел желанием услышать ответ.
А то еще, чего доброго, его товарищ, с которым они не разлей вода, возьмет и скажет, что собирается вернуться в холодный горный край, откуда его когда-то выгнала нужда.
Сам-то он уж точно никогда не вернется в Уэльс.
Ни бедным, ни богатым.
Ни живым, ни мертвым.
Он любил теплые края, густую сельву и бескрайние просторы, которые изредка – когда, случалось, деревья расступались – открывались взгляду.
Он любил ибисов и цапель.
Спокойные реки и бурные потоки.
Он любил опасность и ненавидел страх, который испытывал при одной мысли о том, что друг, с которым Бог связал его одной веревочкой, захочет навсегда покинуть эти края.
Без него бродить по сельве будет уже совсем не то.
Только представишь себе, как пробираешься сквозь заросли в полумраке, зная, что сзади тебя уже никто не прикроет, и сразу теснит дыхание. Или что не сможешь сомкнуть глаз, потому что другая пара глаз уже не будет сторожить твой сон, и на душе начинают скрести кошки.
Любовь порой расставляет коварные ловушки.
Особенно когда любовь – как в этом случае – была не чем иным, как дружбой в ее самом чистом проявлении.
У Эла Вильямса никогда не было ни жены, ни постоянной любовницы, даже своих родителей он не знал.
Жизнь не дала ему ничего, кроме самого благородного и глубокого чувства, каким можно одарить человека: дружбу с себе подобным, чтобы было с кем разделить радость и горе. Вот почему никакое золото, никакие алмазы не окупили бы потерю такой дружбы.
Он всегда думал, что они вечно будут бродить вслед за несбыточной мечтой.
Легендарное сокровище Руминьяуи, золото реки Напо или алмазы Гвианы превратились в голубую мечту, к которой они все шли и шли, почти уверенные в том, что никогда ее не достигнут.
Важна была не столько цель, сколько то, что они шли одной дорогой.
Но сейчас эта цель плыла с ними.
Дорог больше не было.
Возможно, в конце этой глубокой реки находилось море, на другом краю которого рождались берега Англии.
Конец реке!
Конец сельве!
Конец привычной жизни, которую никто, кроме них, не понимал!
Джон МакКрэкен открыл глаза, проследил за черной уткой, которая сорвалась с высокой ветки и стрелой ушла под воду, и обернулся, чтобы с легкой улыбкой окинуть взглядом человека, находившегося у него за спиной.
– Что ты чувствуешь, став таким богатым? – спросил он.
Он прочитал его мысль.
Как тысячи раз за все эти годы.
Как всегда.
В любое мгновение оба знали без слов, что думает другой, и это не раз спасало им жизнь.
Слова были им не нужны.
Даже жесты или взгляды.
Оба всегда знали, что спросит и что ответит товарищ, хотя это не означало, что они уже все сказали друг другу.
Никто и самому-то себе всего не высказывает, хотя и живет в одном теле и с одной душой девяносто лет.
А они, два тела и две души, знали все вопросы и ответы, но никогда не уставали друг от друга так же, как умный человек никогда не устает от самого себя.
– Мне грустно, – ответил уэльсец. – Подозреваю, что так бывает всякий раз, когда достигаешь цели, которую не ожидал достичь.
– И что же мы теперь будем делать?
– Искать другую цель.
– Где?
– Откуда я знаю!..
Зверей сморил сон.
Птицы клевали носом.
Рыбы спали.
Джон МакКрэкен мерно посапывал.
Дремал и Эл Вильямс.
В жаркие тропические ночи нелегко забыться сном, однако в душный полдень, когда солнце стоит прямо над головой и доводит тебя до изнеможения, так же трудно сохранить ясность сознания.
В такие часы кровь течет в жилах еле-еле, как густой кисель, нервы не сразу передают приказы мозга, а сам мозг реагирует с таким опозданием, словно находится под действием алкоголя.
«Зеленое опьянение» – вот как обычно называют такое состояние почти полного физического изнеможения. Когда влажность становится чуть ли не стопроцентной, температура воздуха поднимается выше тридцати пяти градусов и в легкие проникает густой запах мокрой земли и буйной растительности, дурманя, как легкий наркотик (все из-за пыльцы самых разных растений: ее частицы во множестве витают в воздухе или растворяются в воде), тебя неудержимо клонит в сон.
Это не лень.
Это бессилие.
Человек просто не в состоянии реагировать на опасность, но, к счастью, мудрая природа устроила так, что в этот период даже самый голодный ягуар или ядовитая змея точно так же впадают в летаргию.
В жизни джунглей наступает затишье.
Что-то вроде передышки в жестокой борьбе за выживание.
Мир словно погружается в неподвижность и возвращается к обычному ритму только с наступлением вечера.
Опасности нет.
И все-таки она существует.
Она здесь, рядом, неосязаемая и невидимая, страшнее дикого зверя, потому что это чудовище никогда не дремлет.
Ни ночью, ни днем, ни даже в самый знойный полдень.
Эл Вильямс, который сидел на корме, опустив голову на грудь, ничего не почувствовал.
Но Джон МакКрэкен, который лежал на дне лодки под небольшим навесом, открыл глаза, хотя его сон на самом деле был более глубоким.
Вот что значит опыт!
Человек, проплывший тысячи километров по рекам сельвы, давно привык спать, прижав ухо к корпусу лодки: тот служил резонатором, позволяющим уловить самые далекие шумы потока.
Вначале это было всего лишь тихое журчание, вздох или жалоба раненой воды, однако вскоре оно превратилось в барабанный бой где-то по ту сторону горизонта, и тогда шотландец вскочил и повернулся к своему витавшему где-то другу.
– Проснись! – крикнул он. – Просыпайся, Эл!.. Просыпайся!
Оглушенный уэльсец вздрогнул.
– Что случилось? – спросил он, инстинктивно взводя курок винтовки.
– Пороги!
– О, господи!
Он отложил винтовку и схватил весло, но как только опустил его в воду, осознал, насколько велика опасность.
Меньше чем через сто метров река стряхивала с себя сонную одурь и впадала в ярость.
Ее пробуждение было бурным, непонятно чем вызванным: на первый взгляд ничего не изменилось, перед глазами стояла все та же картина, что и раньше.
Деревья, сплошь одни деревья до самой воды, ни тебе даже кромки песка, которая бы позволила определить, где проходят настоящие берега. Однако за очередным поворотом они попали в гигантский желоб, и их понесло прямиком к далекому облаку брызг и пены.
