bannerbanner
Работорговцы. Черный пролетарий
Работорговцы. Черный пролетарий

Полная версия

Работорговцы. Черный пролетарий

Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля
На страницу:
3 из 8

– Перцовочку пили?

– Да уж не елду на меду, – припомнил Щавель княжеский пир и осведомился: – Как тут, без происшествий?

– Вообще голяк, как в сиротском саду, – пожаловался Лузга. – Ни пьянки, ни драки. Сечки порубали и спать.

Спали однако не все. Личный состав приводил в порядок снарягу, группа досужих слушателей кучковалась возле грамотного раба, а Дарий Донцов рассказывал:

– Взял Иван-царевич в жёны Василису Перемудрую, дочь бабы-яги, да к царю-батюшке направился. Ехали долго ли, коротко ли, утомился Иван-царевич в дороге, слез с коня да уснул богатырским сном, а Василиса Перемудрая рядом почивала. Набрёл на них Васька-ключник, злой разлучник, взял он меч-кладенец и порубил Ивана-царевича на кусочки. Пробудилась Василиса, видит, суженый её лапти отбросил, закручинилась, запечалилась, слёзы её горькие закапали на раны Ивана-царевича. Однако никакого эффекта. Достала тогда Василиса Перемудрая пузырьки с живой и мёртвой водой, приданое, что дала ей баба-яга. Стала думать да гадать, как чего надо пользовать. Долго судила да рядила, мудрила да перемудрствовала, где по логике, а где по наитию. И всегда получалось по-разному. «Всё ж живой водой будет лучше, – решила Василиса. – Коли суженый мой и так уже мёртв, незачем ему вода мёртвая.» Так подумала да побрызгала. Вмиг ожил Иван-царевич, на кусочки злодеем изрубленный. Части тела его задвигались, сердце в траве запрыгало. Ноги быстро сгибаться начали, а руки сами по полю заползали. Было зрелище то вельми гадкое, даже конь убежал, не смог терпеть. А когда голова стала разевать в немом крике рот, Василиса Перемудрая не выдержала. Открыла она пузырёк с мёртвой водой и обрызгала мятущиеся останки. Сразу все куски успокоились. Василиса Перемудрая осталась одна в глухом лесу, без жениха, без приданого, без коня и меча-кладенца, зато с высшим образованием.

Заржали ратники.

– Ключник хитёр, подлец!

– Он, должно, не тока был женат, а уже разошедши.

– Опытен, падла, сразу видать.

– Иван-то лох, на учёную степень повёлся.

– Тяжело в лесу без огнестрела.

– Да и с огнестрелом тяжело, – вздохнул кто-то изрядно послуживший.

– Будь вместо меча короткоствол, всё могло сложиться иначе.

– А будь короткоствол у Василисы, исход сказки был бы немного предсказуем.

Даже на отдыхе ратники не теряли бдительности и по мере приближения командира расступались, толкали зазевавшихся товарищей, освобождали проход, пока Щавель не оказался перед сидящим на нарах Дарием Донцовым.

– Что думаешь о сказке ты? – осведомился старый лучник, перехватывая удобнее под мышкой портфель разноцветно татуированной кожи. – Какую мораль ты вкладываешь в свою историю?

– Здравствуй, господин, – учёный раб встал и поклонился. – Я не даю никакой морали. Вольные люди сами вольны выбирать, какие сокровища выносить из этой сокровищницы. Не мне ограничивать их свободу. Я думаю, что моё дело рассказывать и развлекать, ни к чему не обязывая и не призывая. Если люди найдут некие глубинные смыслы, то они найдут их на самом деле в себе. Сказка – это ключ, который отпирает дверцу в их душе. Я хочу написать сборник таких сказок, господин. Чтобы он был, как связка ключей. Я на него даже договор заключил с покойным хозяином, ныне аннулированный. В Великом Муроме книгу можно будет продать новому издателю.

Дружинники примолкли, внимательно слушая речи учёного раба о неведомых ратоборцам делах. Многим невдомёк было, что сказки можно записывать, и тем удивительнее казалась подборка их, как нанизанные на кольцо ключи. А уж продать кому-то… Покупателем должен быть человек, умеющий читать. Или хотя бы знающий грамотного богатея, чтобы перепродать ему сей сколь драгоценный, столь и сомнительный товар. Тут было над чем поломать голову простому ратнику. Впрочем, сделка намечалась в Великом Муроме, а там водилось немало чудес, подобных загадочному новому издателю.

– Пиши, писатель, – Щавель бросил на нары пачку сероватой бумаги местной выделки и красный сибирский карандаш «Томск М-ТМ», неизвестно как попавший к начальнику тюрьмы.

* * *

Земля на тюремном дворе, распаханная коваными сапогами и копытами, напиталась кровью и сделалась будто свекольного цвета кашей. Щавель брёл по ней, увязая по щиколотку. «Никуда не деться, никуда, конвой, конвой», – звучало в голове, словно у магнитной ленты склеили концы и запустили по кругу. Палач протянул корявые пакши, чтобы сграбастать и утащить на эшафот…

Щавель открыл глаза за мгновение до того, как его коснулась рука Михана.

– Ай, дядь Щавель! – Парень аж присел от боли, до того остервенело стиснул ему запястье старый лучник. – Ты чего?

Щавель опомнился, разжал. Молча смотрел на парня. В расположении царили предрассветные сумерки, только свеча в руке ночного дежурного освещала его испуганное лицо.

– Говори, – шевельнулись губы командира.

– Виноват, – тоном, как у Сверчка, отрапортовал Михан. – Начальник тюрьмы просит к себе. Посыльный говорит, по срочной надобности.

Дежурный помощник начальника тюрьмы с фонарём в руке ждал у дверей под присмотром пары дневальных рабов, донельзя довольных, что ночуют в тёплом помещении, а не на конюшне. Истощённые за сотни вёрст пешего этапа рыла ныне лучились сытым довольством. Рабы от пуза натрескались вкусной сечки с нажористым отварным салом и теперь готовы были защищать кормушку до последнего дыхания. На ДПНТ они взирали пристально, строго, но с некоторой опаской и недоумением: уж не хочет ли незваный гость перевести их из казармы в жуткие казематы, при одной мысли о которых бегут по телу мурашки? Прикажи рабам наброситься на цирика, голыми руками порвали бы.

– Доброе утро, – ледяным голосом приветствовал его Щавель.

– Гражданин начальник приглашает явиться в связи с изменением обстоятельств, – пропустив приветствие мимо ушей, отчеканил ДПНТ.

– По поводу вчерашнего?

– Не могу знать.

– Жди здесь. Возьму бумаги и секретаря.

В спальном расположении Щавель растолкал звучно храпевшего верхними и нижними отверстиями Лузгу. Рык смолк, воздух около нар, казалось, посвежел.

– Одевайся, мухой, – шёпотом приказал Щавель. – Котомку свою заряди. Ты мой секретарь по секретным делам. И помалкивай.

– И в рот лупись, и с вещами соберись, – ответствовал на это Лузга, однако быстро сел и принялся мотать портянки.

Они вышли к ожидающему с деревянной стойкостью дежурному помощнику. Щавель с портфелем и чуть позади Лузга, придерживающий увесистую котомку. Цирик вытаращился на доходягу в драном свитере и обвисших портках, еле прикрывающих новенькие берцы, на зеленоватый ирокез, на обезжиренную морду, на глумной оскал, за один который следовало законопатить в ШИЗО. Секретарь был под стать боярину. Если бы ДПНТ приказали принять эту парочку, тюремщик оказал бы им самый тёплый приём. Для начала подобрал бы уютный карцер возле бойлерной, чтобы прожарились до седьмого пота, а потом запер на общак с рецидивистами. А потом, конечно, в ШИЗО, повод найдётся. А потом рассадил по одиночкам, чтобы у арестантов поехала крыша. Годик помариновать, затем можно и в трёхместную сажать на полный срок. Очень ему не нравились насквозь криминальные хари с явными признаками душегубства, мародёрства и каннибализма. Кого только ни наберёт в помогальники светлейший князь! То ли дело дюжие ахтунги, наезжающие из Великого Мурома. Спортивные, ухоженные, смотришь и глаз отдыхает. Но служба есть служба. Если эти головорезы – комиссар Великого Новгорода с секретарём, обращаться с ними подобало почтительно.

– Прошу вас следовать за мной, – вежливо пригласил дежурный помощник, развернулся через левое плечо и стал спускаться по лестнице.

Тюремный двор был замощён брусчаткой и там, куда падал свет фонаря, не выглядел инфернальным как во сне.

– Знаешь, что такое магнитная лента? – спросил Щавель, ещё находясь под впечатлением сна.

Лузга пожал плечами и, поколебавшись, ответил:

– У басурман есть. Они музыку на неё записывают как-то. Сам я ленты не видел. Думаю, магнит как-то хитро расковывают в полосу, с одной стороны у ней плюс, с другой минус, посредине где-то звук прячется. Порожняк гнать не буду, не видел, не знаю, на что она похожа, а чего ты спросил?

– Снится всякое, – неохотно поделился Щавель. – Место плохое.

– Похужей видали!

В кабинете начальника централа сгустилась атмосфера авральной ночи. Плавал слоями синий табачный дым. На столе расположился пищевой центряк – сало, пряники, повидло и здоровенный чифирбак, накрытый брезентовой рукавицей. Воля Петрович приветствовал вошедших, буровя налитыми кровью глазами. Этажом выше кто-то гомонил, вроде как бабы, и даже плакал ребёнок.

– Лузга, мой большой спец по делам тебе известным, – представил спутника Щавель и положил на стол портфель. – Благодарю за помощь.

– Служу отечеству и князю! – нехотя поднялся раб, которому боярин указал место, обращаясь не как с высокопоставленным должностным лицом, а как с нижестоящим.

Помогальников с дубинками в кабинете не оказалось. Репрессировать не собирались. Щавель не мог отрицать эту возможность. Мало ли что придёт в голову князю? Возьмёт да направит письменный приказ запереть в темнице за бесчинства по пути следования. Беспредельничать светлейший вроде как дозволил, но вон как обернулось. Одного ростовщика, из-за которого началась война с Озёрным Краем, могло с лихвой хватить для принятия сурового решения. Князь, каким его Щавель помнил до отсылки своей в приграничный Тихвин, был способен на многое. Лучезавр всегда был способен на всё, потому и сделался князем.

– Что у тебя стряслось ни свет, ни заря? – удержал перехваченную инициативу командир и тем, казалось, добил казематного льва.

Воля Петрович отвёл взгляд, тяжело прошёлся по кабинету.

– Присаживайтесь, угощайтесь. Чифир свежий, только нифеля поднимал. Индюха натуральная, не какой-то китайский пу-эр.

– Лузга, налегай на доппаёк, – разрешил Щавель, понимая, что церемонии пусть даже с наделённым исключительным доверием и верно прослужившим много лет ответственным лицом, но всё же имуществом, а не человеком, в эту минуту кончились.

Лузга, не снимая котомки, пристроился напротив чифирбака и принялся наворачивать за обе щеки. Пряники намазывал повидлом, заедал смачными ломтями бациллы, с чифиром однако не пыжил, чтобы не посадить мотор.

Щавель, наоборот, отодвинул стул, словно дистанцируясь. Развернулся к начальнику тюрьмы, сел, заложил ногу за ногу, сплёл на колене пальцы, смерил Князева от залысины до столешницы.

– Косяк у нас городского масштаба, – выдержав паузу, за время которой тщательно подбирал слова, изрёк Воля Петрович. – Язык не поворачивается сказать. Самоорганизованная интеллигенция выгнала из дому городничего вместе с домочадцами и в хоромы его беженцев заселила. Вот только что.

– Где он?

– У себя. На административном этаже, – мотнул головой в потолок Воля Петрович. – Бабы в канцелярии сидят, прислуга в архиве. Стыд.

– То-то у тебя шумно, – заметил Щавель. – Я уж решил, что ты работаешь с контингентом вне застенков, в обстановке не располагающей к откровениям.

– Обстановка важна, – тюремщик оценил тонкий юмор командира, – но хороший собеседник важнее. Я могу и здесь всю подноготную вытянуть, была бы иголка. Ты, боярин, тоже справишься. Докладывали, как ты Соловья-разбойника расколол.

– Правильно мыслишь, – учёл комплимент Щавель. – Вызови городничего.

– Он не придёт. Не по чину городскому правителю к рабу по вызову бегать.

– Кто у кого в гостях? – холодно молвил Щавель. – Главу города только что из собственных хором горожане выставили. К тебе он, может, и не пойдёт, а ты передай, что я его зову чифирнуть на сон грядущий. Визита вежливости нынче не сподобился ему нанести в связи с крайней занятостью, вот случай и подвернулся познакомиться. Зови. Он придёт.

Он пришёл.

Декан Иванович Семестров оказался дородным старцем, утратившим благообразность по причине вполне объяснимой. Неуверенность чувствовалась в нём и выдавала себя суетливостью движений. И хоть вытурили его из дому среди ночи, одет городничий был в алый атласный шлафрок, под которым красовалась белая тонкого полотна рубашка и чёрные фасонистые брюки. Массивные чресла сзади уравновешивало изрядное пузо спереди, придающее городничему вид груши, в которую воткнули булавку. Над узкими плечами на тонкой шее торчала маленькая шарообразная голова с носом-пуговкой. Волосы городничий стриг коротко, а бороду на щеках зачем-то брил, оставляя на подбородке аккуратный клинышек. Городничий щурил подслеповатые глазки, однако не отважился взглянуть на княжеского эмиссара через диковинное приспособление – два круглых стёклышка, заключённых в золотую проволочную оправу на длинной ручке. Лорнет так и остался висеть у него на груди.

– Войти аль нет? – продребезжал он у порога, игриво показывая, что по-прежнему чувствует себя властителем Владимира, несмотря на небольшой конфуз, и может иронизировать с незнакомым посланцем светлейшего князя Святой Руси.

– Заходи – не бойся, выходи – не плачь, – немедленно ответствовал начифирившийся Лузга и чуть было не сорвал всё дело, потому что у городничего задрожала нижняя губа и он попятился.

– Милости прошу, войдите, – кинулся спасать ситуацию Воля Петрович. И спас. Долгий срок знакомства и совместной работы, а также форс-мажорные обстоятельства помогли сгладить напряжение. Городничий переступил порог.

– Добро пожаловать, – отчеканил Щавель и вместо устного представления протянул княжескую грамоту – удостоверение личности, поскольку знал, что Семестров большой крючкотвор и верит только документам.

«Гниль, – подумал Щавель. – Я бы курятник ему не доверил. Как светлейший поставил такого управлять целым городом?»

Разгадка оказалась проста – Декан Иванович был потомственным интеллигентом.

Постпиндецовая история Владимира насчитывала много гитик. Город оказался совершенно не подвержен разрухе. В нём сохранилось всё, в том числе педагогические и сельскохозяйственные вузы. Высокотехнологичная промышленность быстро угасла по естественным причинам, а вот преподавательская работа расцвела. Маховик причинно-следственной связи завертел колесо сансары: как мухи на добро, во Владимир потянулись свои к своим. Князья сознавали выгоду доставшегося ресурса и множили специалистов, которые шли на Русь нести разумное-нужное-вечное за определённую плату. По прейскуранту отчисляли оброк в городскую казну, а город платил дань князю. Это оказалось неожиданно выгодным. Во Владимире оставляли лучших выпускников – держать марку, а ушедшие в народ сами так основательно научить не могли. Другим городам оставалось довольствоваться худшими из лучших, и, сколь они в своё время ни пытались составить конкуренцию, не получилось ни у кого.

Стоящий на отшибе Святой Руси, не вырабатывающий на продажу никаких уникальных товаров, не участвующий в политической жизни Владимир оставался ценным достоянием княжества. Он производил интеллигенцию.

Декан Иванович долго изучал через лорнет грамоту, но, как приметил Щавель по движению его глаз, не буквы разбирал, а ухватил весь текст разом. И потом неспешно водил взглядом по строчкам, изображая чтение – тянул время, думал.

– Случай свёл нас в обстоятельствах крайне неоднозначных, – городничий протянул документ, примерился на Лузгу через лорнет, без приязни обозрел начальника тюрьмы, кинул на шнурке волшебные стёклышки, позыркал на Щавеля невооружённым глазом.

«Неоднозначнее трудно представить», – подумал старый лучник, но вежливо возразил:

– Для нас эти обстоятельства являются невообразимыми. Виданное ли дело, люд выгоняет из особняка наместника светлейшего князя. Авторитет его не ставят ни во что, получается. Сколько бунтовщиков было убито при задержании?

– Убито? – вздрогнул городничий. – Что ты? Как можно? В этом городе убивают только меня. Морально, хе-хе, конечно. Давайте присядем.

Присесть было в данной ситуации нелишне, чтобы выслушать всю правду об игрищах городничего. Ежегодно Декан Иванович по собственному почину объявлял в учебных заведениях конкурс на лучшее сочинение об убийстве Семестрова. Таким образом Декан Иванович выпускал пар из возмущённого коллективного разума юных, но продвинутых умов, в силу возраста не согласных мириться с текущим положением дел, каким бы оно ни было. Градус свободомыслия исконно был столь высок, что в оплоте просвещения мощно сгустился либерализм и выкристаллизовалась толерантность невиданной на Руси чистоты. Во Владимире проживала община манагеров, не таких прошаренных, как в Москве, а по-провинциальному незамутнённых. Возле ночного клуба клубилось кубло клабберов. Встречались и подражатели хипстерам из числа местных учащихся, но до внутримкадовских образцов не дотягивали: не было в лавках узких и кривых портков, да и говнозеркалки водились только поддельные, деревянные. Однако уровень внутренней свободы, свойственной всем образованным, совестливым, интеллигентным людям, вполне мог сравниться с московским. Декан Иванович гордился традициями и охотно шёл на уступки просвещённому классу, когда надо было решать споры с быдлом.

Споры возникали. Владимирские мужланы и их бабьё по причине врождённой ограниченности не всегда готовы были принять в неотъемлемую свою обязанность признавать хотелки образованного класса. Последний конфликт вышел из-за понаехавших. Первыми с Москвы ринулись эффективные. Неудивительно, что они не стали прозябать в шалашах, а при первой возможности нашли самый настоящий дом. Во Владимире возможность представилась в виде заброшенной избы с сараем и почти целым хлевом. Офисный коллектив под руководством тайм-менеджера самовольно занял пустующее строение и превратил его в сквот. Ещё не офис, но уже не обитель человеческая. Круглые сутки доносились оттуда слова на собачьем языке, проводились во дворе тимбилдинговые семинары, тренинги и даже как-то случился корпоратив! При таком ходе движа недолго оставалось до момента, когда пристойное, хоть и несколько подзапущенное место среди людей осквернится евроремонтом.

А потом повалили беженцы. Они шли транзитом в Великий Муром, но немало оседало в ночлежбище. С утра шли во Владимир побираться. Обездоленные слонялись по улицам, пробовали наниматься на работу, обивали пороги и всячески настораживали благопристойных владимирских мещан. С чердаков стало пропадать бельё, из погребов продукты. Неравнодушные интеллигенты устроили перед зданием городской администрации пикет с призывом благоустроить новое поселение и накормить всех голодных. На какие средства, интеллигенты не оговаривали и пускать шапку по кругу не спешили. Верили только, что их благородное требование, до которого не могли додуматься тупые чиновники, должно быть выполнено немедленно.

Манагерский сквот разросся за счёт крупных и мелких боссов. Его стали навещать владимирские манагеры, по такой нужде забив на работу. Свои тянулись к своим. Даже студентота взбодрилась и влилась в общественное движение, благо в вузах ради такого дела отложили экзамены. Преподаватели сами захаживали в сквот как к себе домой и, возможно, получали инструкции.

Вакханалия гуманизма продолжалась до позавчерашнего дня. Мелкие лавочники, у которых беженцы слямзили немало товару, подговорили сиволапое мужичьё, настропалённое жёнами, кои недовольны были наглыми попрошайками. Повод нашёлся – уличённые в воровстве гости города разбили лавочнику нос!

Толпа сердитого быдла вторглась в лагерь беженцев, разметала хлипкие постройки и погнала ссаными тряпками бесприютных москвичей прочь от Владимира. Городничий всеми силами стражи пресёк самоуправство и удержал жестокосердных мещан от пролития крови. Быдло вернулось в стойло. Ночлежбище было разорено. Обитатели его большей частью верно восприняли народный посыл и снялись в Муром, прочие заныкались по окраинам, а элиту приютил сквот. Манагеры были готовы потесниться, но ненадолго. Уступать насиженные места другим москвичам не горели желанием, а потому тайм-менеджеры провели расширенное совещание с владимирскими коллегами, на которое пригласили пастухов туземной интеллигенции.

Образованные и порядочные люди никогда не любили власть, если только не становились властью сами. Тогда они искренне огорчались и недоумевали, почему их не любят. Понятно, если бы их не любило и не понимало быдло, но обыватели как раз относились к властям с пониманием и доброжелательностью. Не любила власть только интеллигенция, ибо черпала силу не в детях или не через уважение к себе и даже не в деньгах, а только в протесте. И когда во власть приходили их товарищи, они быстро становились нетоварищами. Это заставляло неофитов правящего класса подозревать образованный класс в склонности к интригам и даже усомниться в его порядочности. А не прорвавшаяся во власть интеллигенция утверждалась в нечестности ушедших наверх товарищей и ненавидела их каждый день потихоньку, складывая в кармане фигу, в особенные же дни не любила власть громко и открыто. Если власть дозволяла, конечно.

Городничий позволил.

Теперь в его хоромах правили бал беженцы и пылающие святой ненавистью от осознания своей правоты представители образованного класса, а сам городничий сидел в прокуренном казённом кабинете перед компанией тюремщика, пса и убийцы и смущённо хихикал.

– Что намерен делать, Декан Иванович? – спросил Щавель, дослушав. – Как исправлять обстановку?

– Муниципальную стражу, – Семестров по-старчески пожевал губами, – привлекать не рекомендуется. Все местные, город маленький, им потом никто из порядочных людей руки не подаст. Вас тоже не следует задействовать. Это нанесёт удар по репутации светлейшего князя Лучезавра. В сознании просвещённой общественности может сложиться образ тирана, направляющего стражей порядка для репрессий мирных горожан вместо того, чтобы защищать их права и свободы.

– Какие будут предложения?

– Предлагаю альтернативный вариант, – по-черепашьи вытянул тонкую шею Семестров и растянул губы в мечтательной улыбке. – Направим губернатору просьбу о единовременной поддержке. Мой зять служит помощником начальника муромской полиции, он не откажет. Мы тут пару дней продержимся, а потом и помощь придёт.

От столь незамутнённого откровения в кабинете повисла настоящая эльфийская тишина.

– Кто ещё у тебя в Муроме есть? – Вопрос Щавеля прозвучал с таким безразличием, что Лузга захотел было осклабиться, да тут же передумал.

– Младшая дочка в Театральной академии учится, – сдал с потрохами городничего Воля Петрович. – У неё там полукаменный дом на окраине и ключница пансион для актёров держит.

– Ты так говоришь, как будто в этом есть что-то плохое! – возмутился Семестров и даже руками всплеснул.

– А ты позитивный, – заржал Лузга. – Ничего-то тебе не в падлу, всё-то тебя радует.

Семестрова перекосило.

– Ты уже одной ногой на той стороне, – голос Щавеля продёрнул холодком кожу вдоль хребта городничего, и Декан Иванович краем чуйки зацепил морозное дыхание вечности. – Ты представляешь светлейшего князя здесь, а сам с чертями в бирюльки играешь. Честь направо и налево торгуешь. У тебя в руках лучшие образовательные заведения Святой Руси, однако твоя дочка у соседей учится. Недвижимость у них прикупил, родственниками обзавёлся. Ты корни пустил на чужой земле и ещё вознамерился чужое войско к нам привести?

Чем дольше говорил Щавель, тем заметнее съёживался городничий, словно сдувался, выпуская воздух через нижний клапан. Ума у него хватало понять, как выглядит мозаичная картина внезапно собранных вместе фактов.

– Твой зять – силовик, занимающий пост в столице добрых соседей. Надо же.

– Все роднятся с соседями, – пролепетал городничий, но отмазка не прокатила.

– Быдло пускай роднится хоть с китайцами, оно ничего не решает. Ты здесь поставлен править, ты – лицо государства, а у тебя дети и недвижимость за границей. Вот ты и дошёл до мысли войско чужое на подмогу привести.

Городничий вспотел и замер, заворожено выпялившись на командира кроличьими глазами. Воля Петрович осуждающе засопел.

– Ты сам себя перед народом принижал, вот людишки твои об тебя ноги и вытерли, – неторопливо проговорил Щавель, словно гвоздь вгонял в мягкую сосновую доску. – Ладно бы сам по себе жил, плюнуть да забыть. Но через тебя подданные могут и светлейшего князя в грош ни ставить. Потворство этому пресечь надобно немедля.

Декан Иванович был отнюдь не глуп. В приостановившемся взоре его вспыхнул испуг. Он всё разом понял ещё до того, как Щавель проговорил:

– Властью, данной мне светлейшим князем Святой Руси Лучезавром, отстраняю тебя от занимаемой должности и до суда лишаю всех привилегий. Ты будешь взят под стражу и доставлен в Великий Новгород на княжеский суд. Временно исполняющим обязанности наместника во Владимире я назначаю тебя, Воля Петрович. В темницу пособника смутьянов! За намерение передать город в руки Великой Руси, высказанное мне в присутствии двух свидетелей, будет отдельный спрос. Лузга, пиши протокол.

На страницу:
3 из 8