Ответственность религии и науки в современном мире

Что касается недвусмысленных и громких заявлений, в них, кажется, недостатка нет. Есть и реальные дела. Например, уже свыше тридцати лет существуют крупные национальные (правительственные и корпоративные), а также международные организации и институты, работающие в русле движения «Technology Assessment», задачей которых является всесторонний анализ конкретных научно-технических проектов и выработка рекомендаций по предупреждению опасностей, связанных с их реализацией[24]. Хотя сделанного ими нельзя недооценивать, вряд ли можно сказать, что этому движению удалось «иммунизировать» мир от угроз, связанных с научно-техническим «прогрессом». Но еще более сомнительным было бы утверждение, что ученые в подобных институтах сознают и выполняют свой моральный долг лучше, чем их коллеги, занятые разработками тех проектов, которые подвергаются критической экспертизе. Естественнее предположить, что все заняты своим делом: одни выполняют проекты так, чтобы удовлетворить требования определенных заказчиков, другие – тоже по заказу – анализируют эти проекты и сигнализируют о их возможных невыгодных или опасных последствиях.

Вера в моральную силу научного сообщества, в его способность стать решающим политическим и культурным фактором нашей эпохи – отголосок времен, когда в науке видели едва ли не основной двигатель духовного и культурного развития общества, марширующего по направлению к идеальным целям человечества. По этой вере, люди науки – слуги Истории и Прогресса, носители высших ценностей, возвышающие свой голос именно тогда, когда человечество особенно нуждается в их указаниях и руководстве[25]. Но действительность далека от этого представления. Мировое научное сообщество состоит вовсе не из святых или подвижников. В огромном большинстве его члены – профессионалы, работающие по найму, получающие свое вознаграждение не за то, что способствуют процветанию человечества или служат истине, а за конкретные результаты своего труда. Но разве не точно так поступают люди всех иных профессий?

«Нравственная ответственность» ученых – проблема, не имеющая простой и однозначной формулировки. О какой нравственности идет речь? Как и всякая профессия, наука имеет свой «этос», работа ученых подчинена определенным моральным требованиям. Известны попытки объединить эти требования в нечто вроде «морального кодекса» ученого. Так могут быть прочитаны «принципы Большой науки», в начале прошлого века сформулированные Р. Мертоном:

– ученый не должен останавливаться ни перед какими «запертыми» или «тайными» дверьми, за которыми, возможно, находятся важные истины; разумеется, его исследовательскую свободу, как и свободу всякого человека, можно насильственно ограничить (все равно, прямым запретом или прекращением финансирования), но важно, чтобы ограничение не исходило «изнутри», чтобы человек науки был духовно свободен в своем поиске;

– истина – высшая и безусловная ценность, поэтому морально все то, что позволяет эту истину искать, находить и сообщать о ней не только коллегам, но всему человечеству (а то, что мешает этому – аморально, например безнравственно держать в тайне какие-то научные результаты, особенно если это связано с корыстью, страхом или какими-то другими, не имеющими отношения к науке соображениями);

– ценность истины неразрывно связана с ценностью свободы: в своем поиске ученый подчинен требованиям рациональности (логике и опыту), но совершенно свободен от власти авторитета или авторитета власти; если ты уверен в своей научной правоте, ты должен высказать свое мнение, даже если оно противоречит мнению лауреата Нобелевской премии или директора института, в котором ты работаешь; следовать этому принципу – морально, нарушать его – аморально, и это относится не только к отдельному ученому, но и к любой научной организации, да и к науке в целом[26].

Это отчасти напоминает Моральный кодекс строителя коммунизма, пропагандировавшийся полвека назад в нашей стране. Каждый принцип, взятый в отдельности, симпатичен. Однако идеал «нравственной науки» так же отстоит от действительности, как реальная жизнь и поведение нормального человека 1960-х гг. отличались от пропагандистских клише. Можно, конечно, сказать, что идеал нужен, чтобы направлять и исправлять реальность. Но соотношение идеала и реальности более сложно. Ведь нравственный идеал часто бывает ширмой, за которой уютно устраиваются лицемерие и цинизм.

Ни один из принципов Р. Мертона (они приведены здесь в интерпретированной форме, но это, полагаю, не искажает их содержания) не может быть принят как абсолютный; более того, попытка прямого их применения ведет к апориям. Так, стремление к истине «во что бы то ни стало» может обернуться фанатизмом, потерей моральной чувствительности. Духовно свободный человек отличается от фанатика тем, что он и только он решает, идти напролом или остановиться и отступить ради более важных, чем решение очередной познавательной задачи, ценностей. Да и научные истины бывают разными по значению (не говоря уже о случаях, когда секретность научных результатов входит в государственные и национальные интересы, а ее нарушение служит отнюдь не «человечеству», а опять же частным, но чужим, интересам). Что касается свободного выражения мнений в научных коммуникациях, то и этот принцип может быть извращен; нельзя забывать, что «низвержение» научных авторитетов бывает соблазном для честолюбивых неофитов и что рациональный критицизм морален только тогда, когда он в первую очередь питает самокритику.

Для Р. Мертона характерно восприятие науки как «силы, несущей свет разума, тесно связанной с идеалами свободного критического мышления и, следовательно, демократии»[27]. Профессиональная этика ученого у него выступает как этика «открытого общества». К. Поппер рассматривал «Большую науку» как идеальную модель «открытого общества», а его методологическую концепцию И. Лакатос называл «кодексом научной честности»[28]; эта метафора хорошо передает суть дела. Возможна и другая позиция: роль науки как деятельности по производству знаний социально и политически нейтральна, следовательно, ее профессиональная этика «инвариантна» при любом общественном строе. Подобно тому, как пекарю зазорно печь и продавать невкусный хлеб, ученому постыдно подтасовывать факты и заниматься фальсификацией экспериментальных данных. Присваивать чужие научные идеи так же аморально, как воровать деньги. А вот «антисциентисты» усматривают в науке орудие власти, пособницу тоталитаризма и одну из причин дегуманизации современного мира. Если наука повинна в грехах общества, подозрительна и ее этика.

В зависимости от различного понимания науки и ее моральная ответственность трактуется по-разному. Ученый несет ответственность за качество своей работы. Согласно принципам корпоративной этики он как член научного коллектива (например, научной школы) делит с ним ответственность за принимаемые решения. Когда же речь идет о моральной ответственности науки как социального института, важно, о какой морали идет речь, с какой позиции оцениваются функции и результаты науки.

Некоторые авторы отмечают, что наука как часть культуры не избежала современного кризиса, оказавшись нравственно несостоятельной и инертной. Ученые, заявляет С. Л. Яки, член Папской академии наук, оказались неспособными «положить конец тем действиям, которые могли бы оказаться гораздо более эффективными в приближении дня Страшного суда, чем все ангельские трубы вместе взятые». Отдельные и разрозненные призывы прекратить работу над водородной или нейтронной бомбой, над стратегической оборонной инициативой, известной под названием «звездные войны», использовать до предела экологически безопасные источники энергии, такие как солнечная энергия или приливные волны, оказались наивными. Научное сообщество не смогло возвыситься над общим уровнем нравственности общества, в котором «ни одной трещины не дает броня нравственной глухоты, с готовностью приветствующей увеличение уровня жизни благодаря технологии, которая одновременно составляет угрозу»[29]. Поэтому в век науки нравственная надежда человечества связана не с наукой, а с верой, с Христом, который и является подлинным спасителем человечества. «То, что связать свой жребий со Христом есть также действие, наиболее достойное с научной точки зрения, несомненно будет утешительной мыслью в век науки»[30]. По сути, католический богослов говорит о необходимости соединения развития цивилизации с высшими духовными ценностями, без которого нет выхода ни из нравственного, ни из технологического, ни из какого бы то ни было еще глобального тупика. И в этом он прав. Но что упрекать науку в нравственном несовершенстве, если точно такой упрек можно предъявить едва ли не всему человечеству? Почему именно наука должна быть (но не стала) эталоном высокой морали?

Никто не удивляется, например, тому, что политика далека от нравственных идеалов. Со времен Макиавелли известно, что политик, вознамерившийся строго руководствоваться принципами, которые можно найти в учебниках по этике, не только потерпел бы полный крах, но, что важнее, привел бы к провалу человеческие массы, которыми ему выпало руководить (что было бы совершенно аморально!). Политика не может осуществляться под диктовку морали: «Ходячее выражение “политика – грязное дело”, как ни парадоксально, оказывается тем справедливее, чем ближе реальная политика подходит к “идеалу” чистой политики»[31]. Вряд ли кто-то увидит в сферах бизнеса или менеджмента ту среду, в которой господствуют образцы высокой «общечеловеческой» морали. Но к науке предъявляют самые высокие моральные требования, обвиняя ее в том, что она им не соответствует!

Между тем, в ряде случаев диктат морали может тормозить развитие науки. Несколько десятилетий назад мысль о пересадке человеческих органов от живого или мертвого донора для спасения жизни или исцеления пациента могла казаться не только фантастической, но и аморальной. Сегодня уже сотни людей живут с пересаженным донорским сердцем, тысячи – с другими трансплантированными органами. В прошлом морально-религиозный запрет на анатомирование трупов тормозил развитие медицины, физиологии и других наук о человеческом организме. Моральное осуждение вивисекции сдерживало развитие знаний о системе кровообращения у высших животных. Здесь напрашивается аналогия с политикой, но кто решится сказать, что науке присущ некий «макиавеллизм»?

Вообще говоря, этические требования могут противоречить друг другу. Выполнять профессиональный долг – этично, но если это связано с тем, что приходится приглушать голос своей совести? Этический выбор за тем или иным ученым или исследовательским коллективом. И на этот выбор могут влиять различные факторы (религиозные убеждения, традиции, патриотизм или его отсутствие, стремление к успеху, честолюбие, давление обстоятельств). Конечно, это не кантовская этика «нравственных императивов», обладающих всеобщим и безусловным значением, «автономных» по отношению к любым посторонним факторам, а потому и формальных. Но если речь идет об ответственности в одном из указанных (конкретных) смыслов, то кантовская этика молчит. Воля, по Канту, сама себе предписывающая моральный закон, только перед собой и ответственна. Когда же говорят о моральной ответственности науки, имеют в виду нечто другое: не автономию «практического разума ученых», а зависимость их профессиональных действий от морали, доминирующей в обществе[32].

Но моральные требования определяют только контуры проблемной ситуации, в которой субъект, принимающий то или иное решение, совершает выбор и несет ответственность за него. Ни отдельному ученому, ни научному сообществу не снять с себя бремя свободы, спрятавшись за мораль. Поэтому, если происходит расщепление поведенческих ориентировок, если сознание мечется между долгом гражданина и профессиональными ценностями, между привлекательностью стереотипов социального успеха и нравственной самооценкой, то это скорее говорит о противоречивости самого нравственного выбора.

* * *

Так, размышления о нравственной ответственности науки выводят на проблему противоречия между культурой как горизонтом ценностей, выступающих ориентирами свободного поведения людей, и цивилизацией как системой формальных условий, необходимых для того, чтобы возможности этого ориентирования актуализировались.

Культура определяет ценностные смыслы общественного и личностного бытия. Цивилизация обеспечивает формы социальной организации, технические средства, регламент общественного поведения. Цивилизация превращает идеальные планы культуры в реальные программы, определяет в них место и роль социальных институтов (в том числе – науки), как и отдельных людей, устанавливает правила общежития, в которых находят более или менее адекватное выражение культурные универсалии. Это исторически обусловленные границы культуры.

Культурные идеалы и цели выступают как жизненные ориентиры в контексте цивилизации. За его рамками – это только символы. Цивилизация – сила, которая «блокирует» примитивные и разрушительные инстинкты, слепую стихию неразумия или разнузданность интеллекта. Однако никакие успехи цивилизации не гарантируют ей окончательной победы. «Внезапные» катастрофы уничтожают ее вековую работу. Опыт ХХ столетия показал, что варварство вполне уживается и с наукой, и с техникой, и с формальными механизмами контроля и порядка. Осмысливая этот опыт, некоторые мыслители пришли к выводу, что причина катастроф заключена в самой цивилизации, в ее «репрессивной» сущности[33]. Во всяком случае, очевидно, что познавательные способности человека могут вполне аккомодироваться «дьявольским началом». Противостоять ему может только цивилизация, одухотворенная культурой.

Культура – не пассивный реагент воздействий цивилизации, она способна сбрасывать с себя устаревшие и отжившие ее формы и проектировать новые. Это – творческая лаборатория человеческого духа. Формирующиеся в ней идеалы и ценности становятся общезначимыми благодаря традициям. В динамичных обществах традиции недостаточны, а идеалы и ценности воплощаются в принципах цивилизации. Но культура обладает автономией, внутренними импульсами саморазвития.

Взаимообусловленность культуры и цивилизации может нарушаться. Наличные формы цивилизации имитируют культуру, «подменяют» ее. Поэтому Н. А. Бердяев называл цивилизацию «смертью духа культуры»: культура «ссыхается» в цивилизацию, а цивилизация без культуры превращается в антигуманный механизм[34]. Как сохранить их связь?

Цивилизация должна направлять развитие культуры в контролируемое русло, но оставлять пространство свободы для творческой работы духа, культура должна формировать осознанные потребности и ожидания (психологические установки), осуществление которых ведет к преобразованию цивилизации, сохраняя ее от деструктивного бунта. Если этого не происходит, наступает кризис культуры, за которым следует и распад цивилизации.

Сегодня европейская культура находится в таком кризисе. Один из его признаков – утрата связи науки с культурными универсалиями.

Некогда вдохновленная мировоззренческим оптимизмом уверенность в безграничности познавательных возможностей науки подменена духовно бесплодной жаждой всеохватности. Эта жажда, конечно, находит себе практическое оправдание: нельзя заранее знать, к каким практическим пользам может вести даже самое отвлеченное исследование, а опыт показывает, что пользы могут быть чрезвычайными. Свою свободу наука охраняет от внешнего вмешательства (особенно от агрессивного и некомпетентного) постулатами о ценности «свободного и суверенного» научно-исследовательского труда и об органическом единстве всех частей и элементов своей грандиозной системы. Но если эта ценность трансформируется в самодовлеющую профессиональную ориентацию, в этом виден симптом неблагополучия культуры, ее «аварии». «Чем более четко научное познание пытается выделить суверенную территорию, определяя свой предмет, объект и метод; чем более замкнутым хотелось бы видеть науке пространство ее интеллектуального и духовного суверенитета в сознании культуры, чем более прочны и устойчивы стены, тем, вероятно, все более и более шатким, зыбким, непрочным грозит оказаться ее самостояние-в-культуре».[35]

И тогда научный прогресс уже не воспринимается как составная часть культурного развития. Г. Люббе констатирует: «Когнитивное содержание научного прогресса… уже никак не затрагивает нас ни в культурном, ни тем более в политическом отношении»[36]. Оторванность науки от «человеческих масс», индифферентных по отношению к профессиональным ценностям науки, особенно сказывается в те периоды, когда само это развитие приносит не только блага, но и угрозы[37]. Под сомнение ставится даже превосходство научно-технического прогресса над донаучными формами человеческой активности[38]. Если ценность науки измерять только ее практическими применениями, то одного ядерного или космического оружия достаточно, чтобы дискредитировать эту ценность. Научное знание, используемое лишь как средство рационализации всевозможных видов человеческой практики, легко становится средством гипертрофии рационально-технического начала, «роботизации» человека.

* * *

Наука – один из главных узлов, связывающих культуру и цивилизацию. Она одновременно принадлежит и культуре, и цивилизации. В этом ее сила и источник продуктивности, в этом же – причина противоречивости ее облика.

Наука производит знания (ее методы, теории, экспериментальная техника, системы хранения, обработки и передачи информации – все это может рассматриваться как средства этого производства). Это требует особой подготовки и квалификации от людей, занятых в науке. Их труд оплачивается так же, как любой другой профессиональный труд, и требует специальной (институциональной) организации. Наука – участник рынка: производимая ею продукция обменивается на рынке, участвует в его формировании и во многом определяет его характер, поскольку «наукоемкость» (не только производства, но и вообще всех процессов и элементов рынка) является в современном товарообмене важнейшим параметром. В этом смысле наука является частью экономики, специфическим бизнесом, сектор которого неуклонно растет (даже фундаментальная наука, которая, безусловно, не может прямо выходить на рынок, тем не менее опосредованно воздействует на рыночные процессы, а в иных обстоятельствах – определяет их направленность и интенсивность; примеры, связанные с ролью математики, атомной и субатомной физики, молекулярной биологии, космологии, теории информации, теоретической экономики, психологии и других фундаментальных наук в формировании современного рынка, хрестоматийны и общеизвестны).

Вместе с тем наука не только участвует в производственных и рыночных процессах. Добываемые ею знания обладают духовной ценностью; они оказывают воздействие на формирование человеческого сознания, его отношения к миру. Поиск истины и обладание ею – одно из величайших наслаждений человека, источник его радостей, сфера приложения его творческих возможностей. Научные идеи являются культурным достоянием человечества.

Итак, наука производит знания, которые участвуют во всех жизненных процессах современного человечества, и субъекта этих знаний, человека. Как выразился М. К. Мамардашвили, наука есть сфера деятельности, в которой происходит «экспериментирование с человеческими возможностями», реализация «возможного человека»[39]. В ней воплощена противоречивость движущегося познания. Она «конструирует» природный и социальный Космос из добытых знаний, позволяет культуре ощущать себя его частью. Но в то же время она постоянно разрушает свое собственное единство, реконструирует мир, выходит за рамки установленных ею же понятий, преступает пределы наличных возможностей познания, реализуемых в культуре. Это означает, что наука – не только порождение культуры, но и сила, создающая и преобразующая культурные «проекты». После Коперника и Галилея, Фарадея и Максвелла, Дарвина и Фрейда, Эйнштейна и Бора, Вавилова, Уотсона, Крика, Вернадского, Чу и других великих первопроходцев науки европейская культура приобретала новые черты, становилась иной по сравнению с ее предшествующими эпохами. Так было и так, хотелось бы верить, будет всегда.

Но работа науки может осуществляться только в конкретных исторических формах цивилизации. Можно сказать, что наука становится непосредственной культуропроизводительной силой, если опирается на цивилизацию и в то же время направляет ее изменения.

Связь культуры и цивилизации зависит от исторического движения научного познания, и в то же время последнее зависит от этой связи. Научные знания расширяют пространство свободы, обогащают духовный мир человека. Познание одухотворено идеалами истины, гармонии, красоты. Знания могут иметь практическое применение, они участвуют в создании материальных благ, позволяют находить новые возможности использования природных сил и ресурсов, рационально организовывать производственные и социальные процессы. Духовную ценность знания нельзя отделить от его практической полезности.

Наука – двуликий Янус. Как духовные ценности научные знания принадлежат культуре, как стимулы и основания практики – они служат цивилизации. Если удерживается равновесие между культурой и цивилизацией, единство этих начал свойственно и науке. Когда равновесие нарушено, наступает кризис, охватывающий и науку, оба ее лика искажаются.

Примером может служить история становления науки в России, начало которой положено преобразованиями Петра I. Царь-реформатор вводил основы европейской цивилизации в стране, культурные основания которой явно не соответствовали этим основам, в первую очередь – формам государственной и общественной жизни. Петр I нуждался в науке и обученных специалистах для преобразований армии, военной техники, создания промышленности и систем коммуникации, организации государственной бюрократии. Но его мало заботили культурные основания европейской науки, которые были чужды не только деспотическому характеру императора, но, что важнее, культурной «почве» России конца XVII – начала XVIII столетия. Импортированная из Европы наука была первоклассной, среди первых русских академиков были всемирно известные ученые: Л. Эйлер, Д. и Н. Бернулли, Х. Гольдбах и др. Однако внедрение науки в русскую культуру происходило медленно и болезненно, наталкиваясь на недоверие, непонимание и даже враждебность со стороны духовных традиций, моральных устоев, всего уклада жизни. Ценностный статус науки, ориентированной на рациональное исследование, проникающее в любые сферы природы и общественной жизни, противоречил и традиционным ценностям русской культуры допетровской эпохи, и прагматическим ори-ентациям Петровской реформы. Противоречие между почвенной культурой и импортируемой цивилизацией тормозило развитие русской науки, которая набрала темпы количественного и качественного роста только полтора столетия спустя – с началом процессов, связанных с реформой 1861 г.[40]

Пожалуй, еще более драматично складываются судьбы российской науки в наши дни. Нельзя сводить деградацию науки на постсоветском пространстве к экономическим и политическим трудностям перехода от бюрократического тоталитаризма в социалистической драпировке к рыночной экономике и демократии. Одна из причин бедствий отечественной науки – во многом сохранившийся с XVIII века раскол между нею и культурными запросами общества. На протяжении почти всего ХХ века ее развитие в нашей стране было практически полностью подчинено потребностям государственной машины, в первую очередь – потребностям в новейших военных технологиях. Милитаризованная и «огосударствленная» наука обладала мощной – как материально-финансовой, так и идеологической – поддержкой власти и развивалась достаточно быстрыми темпами, значительно замедлившимися в период, когда одряхлевшая власть и уродливая экономика уже не могли сохранять интенсивность этого движения. Однако она так и не укоренилась среди духовных ориентиров. Как ни старались пропагандисты, поиск истины, творческая устремленность, связи между научным познанием мира и духовным совершенствованием человека не были признаны обществом как основные ценности. Растущая масса людей, занятых в науке, главным образом ориентировалась на престиж и материальные выгоды научных профессий, на возможность вырваться из удручающей скуки «советского быта» за счет мнимой или реальной причастности к «высоким» началам, составлявшим мифологию науки в обыденном сознании. Когда же тоталитарный колосс рухнул, развалилась милитаризованная экономика, и государство уже не могло, да и не хотело поддерживать высокий уровень институциализированной науки и социальный престиж ученых, общество в целом осталось равнодушным к их падению. У российской науки по-прежнему нет прочной культурной почвы.

Реформы российской науки, необходимость которых осознается всеми (по крайней мере, никем напрямую не оспаривается), идут трудно и противоречиво. Научное сообщество расколото, и, хотя кризис науки в стране отрицать невозможно, характер кризиса расценивается по-разному. Среди его причин называют архаичность институциональной организации, например само существование Российской Академии наук в ее нынешнем статусе некоторыми авторами ставится под сомнение. В «изобличительных» тонах изображается история Академии, от ее основания до нынешних времен. Ее традиции, под которыми понимаются главным образом отношения Академии с властными структурами и формирование научного истеблишмента, подвергаются язвительной критике. Будируя общественное мнение параллелями между паразитическими отрядами российской бюрократии и «вождями и попечителями» отечественной науки из числа членов РАН, призывают «замороченного налогоплательщика» прозреть и возроптать против перспективы «оплачивать из своего тощего кармана всевозможные удовольствия разнообразных над ним “элит”». Подчеркивают морально-социальные различия между учеными: одни (не лучшие, но «шустрые») ищут карьеру и благополучие за рубежом, другие (не шустрые, но лучшие) усердно и скромно трудятся на родине; одни прозябают на нищенскую зарплату, другие отхватывают жирные куски национального достояния, скрываясь от контроля со стороны государства и общества за непроницаемыми корпоративными заборами. «Когорту постоянно голосующих друг за друга по разнообразным поводам членов Академии правомерно рассматривать… как некую закрытую корпорацию, участники которой в большинстве своем подчиняются корпоративным же правилам поведения и системе ценностей. И история Академии наук убедительно свидетельствует, что эту корпорацию изначально отличала бесцеремонная замкнутость на собственных интересах»[41]