О чем шепчутся травы

Былых М.М.

О чём шепчутся травы

© Былых М.М., 2012

© Издательский дом «Сказочная дорога», оформление, 2012

Откуда приходят стихи

Блажен, кто посетил сей мир

В его минуты роковые!

Его призвали все благие

Как собеседника на пир.

Ф. Тютчев

Мой век был краток. Задержавшись с родами, он яро вспыхнул и до срока сгорел, оставив, как метеор в небе, дымный хвост ностальгии об утраченном для одних, и злопыхательства для выскочивших на авансцену.

Я не принадлежу ни к тем, ни к другим. Но век-то мой! Появившись на свет до официального провозглашения социализма в затерявшемся в зауральских далях селе, я застал отголоски предыдущего века, в свою очередь оболганного сменившим его. Моё первое ощущение земного бытия и первые воспоминания связаны с домом крестьянина средней руки. Сибирского крестьянина и сибирского дома.

Здесь необходимы пояснения.

Рубились в Сибири, как правило, дома крестовые[1] и пятистенные, в один или в два этажа. Крестовым назывался дом с двумя перекрещивающимися внутренними капитальными стенами. На первом этаже кухня, горница и запроходная горенка, но иногда просто кладовка. На втором этаже две горницы и горенка. Одна четвертушка дома шла под сени и лестницу на второй этаж. Крыша дома имела четыре ската, поэтому его ещё называют круглым. Широкие, далеко выступающие за сруб карнизы делают дом похожим на гриб – двухэтажный на подосиновик, а одноэтажный на приземистый боровик. Отсюда – «дома-грибы» и «круглый дом».

Скот содержался вдали от дома, в загоне со стайкой (хлевом), одной или несколькими. Пятистенки ставились и под двускатную крышу, но таких, по крайней мере в старой части нашего села, было наперечёт.

Наш дом разменял вторую сотню лет и на три венца врос в землю, но не покосился и гордо высился двумя этажами, бережно сохранив резные карнизы и ставни. Надёжна была и крыша из драной доски в два ряда. Но хозяйство уже порушилось. Рушил его сам хозяин, мой дед Михаил. Порушил и сбежал, навсегда потерявшись где-то в Осетии и оставив мою бабушку Марию Ивановну с кучей малолетних ребятишек на руках. Это и спасло семью от раскулачивания и коллективизации. Кулачить было нечего, а на обобществление осталась одна малышня. И мудрая бабушка ни разу не помянула своего мужа худым словом. Не опустел, как другие, наш дом. К моему времени от его былой красы сохранились баня, завалившийся амбар, отдельные звенья бревенчатого заплота, остатки крытого двора и величественные с резным карнизом ворота с калиткой. Дом и ворота немо свидетельствовали в пользу сбежавшего хозяина. Скупы у меня о деде и его корнях сведения, но не случайно же и не ветром занесло на чердак дома найденную мной под домашним хламом кремнёвую пищаль начала покорения Сибири.

Родители бабушки, мой прадед Иван Михайлович и прабабка Ефимья Осиповна Удальцовы, происходили из тобольских казаков и жили в станице Суерской, по сибирским меркам рядом – в пятидесяти верстах.

Что представляло из себя к 1916 году западносибирское крестьянство, возделывавшее вольные чернозёмы, занимавшееся охотой, таёжным сбором и рыбной ловлей в реках и озёрах обширного, сурового, но отзывчивого на труд края? Середняки составляли 80 %, имея от трех до пяти рабочих лошадей, вдвойне крупного рогатого скота, стадо овец и без счёта птицы. 13 % – так называемые кулаки. Они имели до десяти и более рабочих лошадей. Не отделились ещё от отца взрослые сыновья с семьями, и хозяйство автоматически подпадало под признаки кулацкого. 7 % бедняков набиралось из горьких пропойц и новых переселенцев из Центральной России, ещё не успевших обрасти добром.

Что лукавить, их дразнили: «Ты Расея-долгошея, по три пуговки на шее». Сибирские мужики носили косоворотки с двумя пуговками на вороте, полагая, что их шея толще.

Крестьяне были не просто грамотны, они следили за агрономическими достижениями, приобретали современную сельхозтехнику: жатки, косилки, молотилки, веялки. Именно эта сельхозтехника составила основу первых МТС. Работала кооперация, заработал Транссиб, и кормила Западная Сибирь маслом и хлебом чуть ли не всю Европу. В иных деревнях хранился в скирдах трёхлетний запас хлеба.

Однако вернёмся в дедов дом. Хозяйкой в нём была бабушка. Она занимала горницу на первом этаже, остальное – в моём распоряжении. А дом оказался сказочным, наподобие сказок бабкиных, и повсюду имел потайки. Мои открытия следовали одно за другим. Вот чернильный прибор из уральского камня, там – подсвечники каслинского литья. Лампа, пузатая-препузатая, с двумя круглыми фитилями и чудесными колёсиками, с дужкой для подвески к потолку, но уже без стекла. Бабушка говорит, что это двадцатипятилинейка. Ух, и не выговорить даже! Сейчас у нас лампа малюсенькая, с красным кошачьим язычком.

Сугревна и ласкова бабушкина русская печь, но сколько замечательных вьюшек у изразцовой печи второго этажа! Начищенные до золотого сияния, они пускают по тёсаным стенам весёлых зайчиков. Задорно подмигивает мне огонь в поддувальном оконце печной дверки, но вскоре его закроют второй дверцей и затянут винтом.

Давно нет тех домов, того лада, и деревня истаивает вешним льдом. Вздымаются за облака человеческие муравейники, открылась из космоса голубой сказкой Земля, но я не уверен, что замена патриархального уклада компьютерной паутиной, телевизионным разбоем и освобождением от пут морали является победой Добра над Злом в их извечном противостоянии.

Из года в год, а каждый детский год – эпоха, ширятся мои открытия. Я обнаружу огромный, с треногою, фотоаппарат и аккуратно упакованные пластинки фотонегативов, и впервые в обратном освещении увижу былую красоту своего села: ещё живую церковь, вознёсшую кресты в небо, базарную площадь с тьмою подвод и людей, и дома, дома, которых почему-то поубавилось. Отыщется и альбом с фотографиями, и я не смогу признать в девушке, стоящей с подружками в праздничном, как и они, платье, свою бабушку. О, как они хороши, как красивы!

Позднее мама, спросясь, на минутку наденет это, достанное из-под семи замков платье, и я не узнаю родной матери! Вот она, своя из своих, но как преобразила её пропахшая нафталином, с кружевною отделкой, тряпица, пошитая в талию и широким подолом метущая пол! И не тронет моего сердца перед входом на ВДНХ бабища Веры Мухиной.

Немало схоронок ещё открывал мне старый дом, но самым большим и во многом определившим мою жизнь, вылепившим во мне человека, было открытие домашней библиотеки. Находилась она на втором этаже за занавешенной дверью запроходной и самой маленькой комнаты.

Я не знаю, каким чудом, какими усилиями, какой изворотливостью бабушке удалось сохранить библиотеку. Быть может, пограбили другие дома (улицы двухэтажных и огромных одноэтажных потерявших хозяев домов), а через бабкину малышню, через бабкину уже нищету не переступили.

Не сразу передо мной распахнулась таинственная дверь, а как к шести годам научен был беглому чтению. Ни звука не проронил я о находке ни стороннему человеку, ни приятелям.

Непростое время было. Над семьёй предгрозовой тучей висела тень двух бабушкиных братьев, причастных к Тобольскому (Ишимскому) крестьянскому восстанию 1921 года. Власть памятлива, ткнула она меня носом в моё происхождение в 1965 году, спустя четыре десятилетия, когда и могил-то искать негде было и некому, и сам факт крупнейшего в советской истории крестьянского восстания замолчан, закрыт на замок – амбарный.

Немудрящая библиотека. Она состояла из книг сытинского издания, не имевших обложек. Были (откуда и как?!) в эти беспортошные книжки вкраплены ещё Данте, Апулей, Бокаччо, «Правила хорошего тона», что-то ещё, чего я не упомнил. И были подшивки «Нивы» с её литературным приложением. Предо мною открылся божественный мир слова. Моя мама, с пятнадцатилетнего возраста преподававшая русский язык и литературу в сельской школе, пыталась систематизировать моё чтение, но чаще я без компаса пускался в бурное плавание, пока меня не выуживали и не подвигали к труду.

К труду нас, довоенную малышню, понуждали и крестьянская традиция, и война, взвалившая всю тыловую неподъёмную тяжесть работы и жизни на баб. Каждый сопляк старался быть мужиком, да и вынужден был им быть. В «Закатах» я одним мазком коснулся этого. Крестьянскую науку мы прошли по полной программе, и я не считал, как не считаю и сейчас, за геройство то, что к пятнадцати годам мог крестьянствовать, класть печи, плотничать и много ещё чего.

Сполна познали мы голод, безотцовщину и нищету (моя мечта о сапогах сбылась с призывом в армию), но детство остаётся в памяти подобным рассвету, сулящему ясный и радостный день.

Не эта ли война да стремительное насильственное раскрестьянивание страны подкосили титульную нацию и предопределили обрушение некогда великой державы? Но как XX век вырвать из цепи предшествующих, уводящих к другой грандиозной трагедии – церковному расколу? Кстати вспомнить прозрения Н.Я. Данилевского о судьбах цивилизаций и пожалеть, что золотой осени нам не досталось.

Из деревни уехал сразу после школы, до достижения совершеннолетия, не один я – весь выпускной класс.

Манили обратные дали,Колхозный толкал недород.О, как же мы дружно сигалиЗа паспортной крепи заплот!И мы города без оглядкиЛоктями раздвинули вширь.Вдогон, наступая на пятки,Стелился Отчизны пустырь.

Первое стихотворение написал в одиннадцать лет. Писал и в юности, но жизненные обстоятельства сложились так, что после в течение почти полувека не зарифмовал и пары строк, хотя литературу любил и, как мог, отслеживал новинки поэзии и прозы.

Отойдя от дел служебных, общественных и крупных домашних, в марте или апреле 2003 года на шестьдесят девятом году жизни решил заглянуть в юношеский архивчик. И пережитое ранее, и нынешнее осмысление минувшего века, и днешнее – всё как-то неожиданно выплеснулось словом, легло в размер и зарифмовалось.

Из дальней дали пришли за мною стихи.

Михаил Былых

Белый май

«Из детских открытий Господнего мира…»

Из детских открытий Господнего мира,Из маминых сказок на сон,С берёзки, во поле маячащей сиро,Из бора, таящего звон,С пробитой копытцем журчливой криницы,Из песен и плачей как стон –Слетают ко мне дивнопёрые птицыУтраченных нами времён.На пень отшумевшего древа присяду,Они – в полукруг на пеньки.Орлу и пичуге по чину и ладуИз сердца дам корма с руки.Они мне споют, что нашли-потеряли,Как пили из вечной реки.И светлыми будут в напевах печали,А думы о прошлом легки.

1941 год

Два суть ручья – Ольховка с Безымянкой –На деревенский выскочили круг,Померялись мелодией с тальянкойИ, обнявшись, умолкли речкой Ук.Лягушки в той не знали укороту,Хотя исток был до обиды мал –Любой петух, не прибегая к лёту,Через реку подругу настигал.Ещё вчера по насту пели сани,Сегодня яр открыл нам с высоты,Как Ук, резвясь, переставляет бани,Как он крушит в неистовстве мосты.И мать меня рукою прижимала,Чтоб не отдать мальца шальной волне.А бабка всё крестилась и шептала:– К войне вода, родимые, к войне.

«Я кустарь-одиночка…»

Я кустарь-одиночка,Без нужды, навсегда.Строчка лепится к строчке,А к годам лишь года.Я давно бы забросилЭто всё ремесло,Но небесная просиньМне легла под крыло.Дни и вёрсты листаяИ крича вразнобой,Журавлиная стаяПозвала за собой.Порыдаем, мол, вместеНа осенний очёс –Туча туч в поднебесьеНеисплаканных слёз.Я прибился бы, птицы,К вашей жали веков,Но достало синицыМне из Божьих силков.

«Мы все из российской глубинки…»

Мы все из российской глубинки —Кто волей могучей страны,Кто зовом обманной тропинки,Кто эхом Великой войны.Манили обратные дали,Колхозный толкал недород.О, как же мы дружно сигалиЗа паспортной крепи заплот!И мы города без оглядкиЛоктями раздвинули вширь.Вдогон, наступая на пятки,Стелился отчизны пустырь.Тот век, обдувая пылинки,Храню в очарованном сне,И кто-то со старой пластинкиПоёт о счастливой стране.

России

Из голубой озёрной колыбелиТы разлилась на полматерикаВ заброшенные дали-параллели,Оставленные Богом на пока.Пусть тяжелы нетучные суслоныИ проголосна песенная жаль —Чисты церквушек утренние звоны,Светла твоя равнинная печаль.Но грозен бой нежданного набата,Страшны пожарищ горькие дымы,И ворог шёл с мечом, и брат на брата,И все тебя зорили до сумы.Всего лишь искру жизни в чаще ржавойВ непроходимых дебрях затая,Ты поднималась заново державой,Казалось бы, из тьмы небытия.Рубились грады, и роились веси,И в радостном сиянье куполовМир воскресал, по-прежнему чудесен,Коль Бог дарил и труд, и хлеб, и кров.Рождала ты подвижников великихИ мудрых и заботливых царей,А в немощи – правителей безликих,И в помраченье тяжком – лопарей.Звалась Святой, но в святость узки двери,Широк проход к лукавому с вершой.Ты, соблазнясь, не устояла в ВереИ оказалась с вынутой душой.Отвергнув прочь в гордыне Божью милость,Увязла в словоблудии и лжи.Себе самой другою ты присниласьИ кровью истекла за миражи.Ни ратный подвиг во спасенье мира,Ни подвигов космических парадНе оправдают выбора кумировИ тьмы утрат, увы, не возместят.Обрушив вновь державные основы,На тот же Запад мчишься, как с горы,Где для тебя давным-давно готовыДуховной инквизиции костры.Я не корю – ты мати мне родная.Но коль разъята в клочья связь времён,Ты, выжившая, будешь уж иная,Нам о себе оставив только сон:Младёшенька, в кокошнике старинном,С небесным взором и зарёй ланит,Взметнёшь меня к груди, и по равнинамСедой ковыль веков прошелестит.

Безъязыкий

В проломы стен ушли из церкви ликиИ затерялись в буйстве бузины,А колокол всё виснул, безъязыкий,Клонясь на все четыре стороны.Быть может, в ком он отзывался болью,Но не во мне. Ослушник и пострел,Таясь людей, я лез на колокольнюУзнать, о чём он синим ветрам пел.Знобящий страх, дуван, немые гуды –Не разгадал я медную главу.Лишь через годы, беды и остудыУвижу в ней себя как наяву.Во временах завис я безъязыким:Поруганного прошлого налёт,Отторгнутого нынешнего блики,И непогодь грядущего сечёт.

Дым в горсти

Мы двигались уверенно к восходу,И было нам в ту пору невдогад,Что угодим невдолге на закатИ попадём как кур в ощип и воду.Не мне искать, кто не разведал бродуИ кто там прав, и кто тут виноват.Я оптимист от маковки до пятИ не готов к печальному исходу.Трясу мошной, где время взаперти, —Увы, пуста, и мига не найти.И заплутал я заодно с тропою.А мир торит, но не мои пути.Бегу вослед и жизнь ловлю рукою –Ан только дым, былого дым в горсти.

«Запоздалым волчком, невесомо…»

Запоздалым волчком, невесомоЯ пророс из крестьянской избы,Из великой беды перелома,От пенька отшумевшей судьбы.И пускай баламутному векуЯ был пасынком – чужд и немил, —Горстку счастья и горестей рекуЯ с Отчизною честно испил,И до спазмы, хватающей в горле,Уберёг, полюбил, как ни кинь,Журавлиные цепки на взгорьеДеревень, улетающих в синь.И пустынные эти просёлки,Где ты с Богом один на один,Только стругами дальние колкиПроплывают в безбрежье равнин.Эти зимы, от века глухие,Белым звоном залитые всклень,Где стыдливо берёзки нагиеУбегают под хвойную сень.Русь – и радость, и боль, и кручина:Буреломная наша судьба.Для меня ты, как мати для сына,Навсегда молода и люба.

«Ты бежала по вешнему лугу…»

Вере

Ты бежала по вешнему лугуВдоль поющей о счастье реки,И ромашки склонялись упруго,А по платью вились васильки.Ты бежала из утренней дали,Из моей сокровенной мечты,И под сенью ресниц расцветалиГолубые, как небо, цветы.Мир в ту пору был радостно юным,А дороги беспечно легки,И цикады по солнечным струнамУпоённо гоняли смычки.…Покачнётся ли жизни основаИли гибнешь в объятьях тщеты,И бегут укрепить из былогоЛуг ромашковый, речка и ты.

Осень

Время лисицею рыжейЛес обежало и дол,Птичьими цепками крыжитБлекнущий неба подол.Тлеющий угль по рябине,Ныне чаруя дрозда,Вспыхнет весной на чужбинеЗовом родного гнезда.Лета остатние струиКружат, свиваясь в кольцо,То, приласкавшись, целуютМне напоследок лицо.В горькой чреде расставанийТеплится вера сберечьБудущность жданных свиданийИ неожиданных встреч.Осень, красу доживанья,Мне б не вспугнуть невзначай.– Осень, – шепчу, – до свиданья.Ветер рыдает: – Прощай!

В том краю

Всё-то в том краю неповторимо –Солнца шар оранжев поутру,Росы трав горят неопалимо,Ветер дремлет даже на юру.Притулясь к решетчатому тыну,Там лопочет старая ветла.С нею сросся я до сердцевины,Как и жизнь, корявого ствола.Птахи льют с вершины капли-звоны,Синь полощет кружево ветвей.Там, в проёме двери отворённой,Мамин лик в косынке до бровей.Я беспечно бросил всё, и нынеДом почил, подворье заросло,Только ворон хохлится на тыне,А ветлу обрушило дупло.Мне б сквозь годы в этот край пробиться,Чтоб вернуть, чего не уберёг, —Не берут под небо в стаю птицы,А наземных в детство нет дорог.

«Мой прадед, современник Льва Толстого…»

Мой прадед, современник Льва Толстого,Орал поля не с блажи – из нужды,Но графа чтил он как отца родногоЗа светлый ум и знал его труды.Что их роднило – пахаря и графа?Глубинный взгляд на мир и суть войны?Конечно, не посконная рубаха,Скорее поиск Бога и вины.Свои пути у них, свои Голгофы,Но даже смерть, как знак, в единый годВ преддверии российской катастрофыКакой-то смысл зловещий обретёт.Достались мне жесточе власть и вера.В толстовский мир из правды и добраМоя тропа легла от «Холстомера»,Из детских лет и вот до серебра.На краткий век как беды три эпохи,И что несёт последняя? – ни зги.Дела в Поляне, может, и неплохи,Коль наш язык прорвётся из туги.

Вариации

Ласкает ветр листву дерев рукою,И гладит мать головку малыша.Мальчонка нюни тянет не спеша,А тени туч, скользя, шуршат травою.Любовно гладит ветр листву дерев,И дремлют липы под его рукою.Осина лишь не ведает покоюИ жалуется ветру, поседев.Ерошит мать головку малыша,А взгляд бежит поверх куда-то в дали.Гнетут её, наверное, печали,И тихо страждет светлая душа.Малыш канючит под нос не спеша,Ему коня игрушечного надо.И знают оба – женщина и чадо, —Что ноет зря, что денег – ни гроша.А тени туч скользят, травой шурша,Берёзам ветр расчёсывает кроны,И женщина застыла отрешённо,Прижав к бедру головку малыша.

Альбинос

Множиться чтобы и длиться,Купно растут дерева,В стадо сбиваются птицы,Встав на крыло соднова.Серые хищники в стаеДелят добычу и пост,Но одинцом пролистаетДни свои волк-альбинос.Меряют времени вёрстыТьмы человеческих ног.Вон промелькнул белошёрстный,Он и в толпе одинок.

«Тихо крячут в заводи чирки…»

Тихо крячут в заводи чирки,И, раздув закат в небесной свили,Уронил над садом ветер крылья,Чуть тревожа белые верхи.От соцветий облетает прах,Медленно спускается по кругу,И на вздох я чувствую упруго,Как густеет запахов распах.И в душе, глухой от жизни вскачь,Прорастают, слышны еле-еле, —Этот листьев безмятежный шелест,Этот дальний полусонный кряч.

«Нет ни послуху, ни слуху…»

Нет ни послуху, ни слухуО луне среди светил.Даже месяца краюхуЧёрт на звёзды искрошил.Темень напрочь зализалаНа тропе ко мне следы.Было б горюшка в том мало,Если б не было беды.То не ревность сердце точит,То нашёптывает мгла,Что тропиночка корочеДругу милому легла.Я найду луну-дурёху,На полнеба разожгу.На соперницу рассохуНаведу печаль-тугу.Пусть толчёт, как воду в ступе, —Не убудет от воды.На тропиночке проступятСнова долюшки следы.

Старый дом

Не для гульбы был прадедами ставленКрестовый ладный двухэтажный дом,С резьбою по карнизам и по ставням,С амбарами, под крышею двором,Но чтоб жилось в трудах и вере справней,Чтоб и моим он стал потом гнездом.Прожекты предков оказались плохи.Хозяев смыл эпохи новой вал,Оставив дому шорохи и вздохи.Дом оседал и гулко тосковал.От прежней жизни уберёг он крохи:Библиотечки сытинской развал.И в этих чудных книжках без обложек,Читавшихся подряд и впопыхах,Воображенье детское тревожа,Переплетались и восторг и страх,Кидало в жар, мороз бежал по коже,И люди жили словно нараспах.Двадцатый век сгорел, отдав другомуПеререшать российскую беду.Мой дом раскатан, я готовлюсь к слому,Но прошлому выплачивая мзду,В тревожных снах брожу, брожу по дому,А половицы стонут как в бреду.

«Из множества дорог одна прямая…»

Из множества дорог одна прямая –Дорожка на последний перевоз,Где, прах людской бессменно охраняя,Растут кресты под пологом берёз.Переплелись дерев и предков корниВ родной земле за долгие года,А души ждут пред входом в мир тот горнийПришествия Второго и Суда.И нам бы так, готовясь к упокою,Не нарушать завещанный устав,Но век шальной сорвал с ветвей листвоюИ закружил, по свету разметав.На голом месте, как наступят сроки,Себя забывших, нас зароют в ряд,И в скопище мы будем одиноки –Все души прочь, к истокам, улетят.Вон та душа, с волны срывая гребень,Кричит надрывно чайкою седой –Былой погост давно отправлен в небыльБезумно затворённою водой.Как много неприкаянных стенаетНад милою растерзанной страной!Всего лишь шаг, шажок, и купина ихЕщё моей пополнится одной.

Безымянка

До горизонта ни куста, ни колка,Лишь звон цикад да свистнет где сурок,То из-под ног метнётся перепёлка,И режет мне под речку поле лог.Я глыбь ищу, спеша от переката, –Воркует он обманные слова,Здесь рыбы нет, стрекают лишь малята,Да мельтешит придонная трава.Река не удостоилась названья,А в омутной бездонной темнотеМне блазнится уж бездна мирозданья,Исконно равнодушная к тщете.И я смущён картиною случайной,Но вновь и вновь, чаруя и маня,Из глубины невысказанной тайнойВода глядит как будто сквозь меня.

Белый май

Сошлись, слились, как в сказке, явь и небыль:И облаков в заливы намело,И не понять, где сад в цвету, где небо, –И сине всё, и всё белым-бело.Сады, леса, поляны ошалелиОт звона, щёлка, посвиста певцов,И соловьёв классические трелиПереплелись с эстрадою скворцов.В стремительном порыве пробужденьяЛегко себя надеждой опьянить,Что и тебя волною обновленьяОн увлечёт, продляя жизни нить.Не обманись! Уж в горние пределыДуша зовёт от суетности дел.Но предо мной разлив черёмух белый,И взгляд к земле навеки прикипел.

«Няндома, Мезень, Двина, Онега…»

Няндома, Мезень, Двина, Онега –Чудно леп повенчанный глагол!Россыпями говоров и снегаВысветлен архангельский подол.Коноша, Шалакуша и Моша,И озёрный шелест камыша.Шебаршит шуга, пушит пороша,И метели стелются, шурша.По пригоркам разбежались веси.Рубленые в обло – высь низка –Храмы, изукрасив поднебесье,На кресты подняли облака.Сутки ткут архангелогородкиВечерами летними из дня.Потому и ночи так коротки,Но звенит повсюду ребятня.Ветер там в седых волнах гнездится,Он хмелён и лёгок, как буза.Сиверик дубит поморам лица,А шелоник голубит глаза.Я почти из тех же мест и брашен,Где есть всё, опричь краёв-концов, —Предки шли за Камень с этих пашен,И мой пращур звался – Удальцов.

Заимка

У ручья в бору кондовом,Отложив пальбу,Взял охотничек бедовыйИ срубил избу.Та избушка-перезимкаНа краю землиСтала Новою Заимкой,Как леса свели.Притекал народ из дали,Оседал вокруг,И ручей рекой прозвали:Лягушатник – Ук.Коренясь на взгорке малом,Шли дома-грибы,И село перемогалоВыверты судьбы.Пережило даже страсти,Как до тьмы с утраРвали храм и трос на частиС рёвом трактора.Только стало как-то ниже,Распластавшись ниц.Много я потом увижуДеревень без лиц.Пусть с высот столичных плоскоИ мало село,Мне по самую ту доскуВ сердце залегло.

Кержак

В слепой тайге да на реке студёнойПопал рыбак в оплошку и беду –На камень сел и скарб свой немудрёныйНа дно пустил к досаде и стыду.На берег влез, кляня судьбу такую, —На сотню вёрст нет признаков жилья,У ног река, свивая, гонит струи,Над головой меж сосен мчит своя.И вспомнилось – на слухи бабы падки, —С десяток лет тому назад кержакУшёл в тайгу, избу срубил в распадке,Живёт в глуши отмирной как чужак.В пустыню он бежал с чумного пираОт скопища, погрязшего в страстях,Чтоб за чертою гибнущего мираВернуть себя молитвою в постах.Погибель зрима, время лишь сокрыто,Но и оно летит под сосен гул.Без выбора попыток не убыток,Перекрестясь, в тайгу мужик шагнул.Всевышний не оставил горемыку,Наткнулся тот в распадке на избу,И принят был он старцем, поеликуМы купны днесь, а розны уж в гробу.Отшельничек ни валко и ни шаткоПомог в лодчонке течи запереть,Снабдил харчом с таёжного достатка,С избытков тощих выделил и сеть.Изжал слезу из глаз приречный ветер,И бьёт рыбак поклоны, голос – крик:– Что хошь проси! За то, что ты приветил,Доставлю всё!                   – Добро, – сказал старик, —Когда в аду гореть я буду, грешный,Не позабудь своих обетных слов,Не пожалей, прошу тебя, сердешный,В кострище мне бросать поболе дров.

Исход

Днём ли лазурным иль ночью,Право, не грезилось мне:Время разорвано в клочья,Гибнет прогресс на Земле.Вольты, амперы, кулоны –Мёртвый истории груз.Встали в цепях электроны,Минус потерян и плюс.Смрадная урбоволчицаДух испустила на нет.Люд обезумевший мчитсяПеши за крысами вслед.Мчит в позабытые веси,Падает, мрёт на бегу.Словно во всём поднебесьеГонит предзимник шугу.Мчится по зною, по стыни,Мчится и ночи, и день,Только в безбрежной пустынеНет никаких деревень.Дел-то всего: остояться,Выкинуть лишек ума,С полем, сохой побрататься,В обло срубить терема.Тщетно взывает землица:Предков бытьё навсегдаВ памяти стёрто, и мчитсяЛюд городской в никуда.