Петербургские ювелиры XIX – начала XX в. Династии знаменитых мастеров императорской России

А иногда экзотические костюмы и не требовались, достаточно было избытка драгоценных украшений на августейших особах. При посещении Одессы царским семейством в 1837 году каменья, блиставшие на дамах на балу, и роскошь нарядов были предметом разговоров несколько лет. Про императрицу говорили, что она «в этот день горела в огне бриллиантовом».[45] Современники, присутствовавшие на балу, заметили, что великая княжна Мария Николаевна, «в лёгком белом платьице с бриллиантовой диадемой, была удивительно как хороша». Императрицу же отличало просто фантастическое количество бриллиантов не только в «огромной диадеме, с огромными солитерами на голове», но и на роскошном пунсовом платье, сверху донизу расшитом алмазами. Невольно приковывало внимание ожерелье на шее монархини из жемчужин, «величиною, право, почти с грушу».[46]

О других самоцветах в XIX веке также не забывали. Даже деловитый австрийский канцлер Меттерних, мастер политических интриг, потеряв голову от страсти к красавице графине Саганьской, послал желанной возлюбленной усыпанный драгоценными каменьями браслет, объяснив в приложенном письме, что «бриллиант – символ любви, изумруд – лунный камень мужчины, аметист – лунный камень женщины, рубин – символ верности». А в конце не преминул многозначительно напомнить: «Люби и будешь верной».[47]

При Николае I продолжали традицию украшений с зашифрованными надписями из камней. Сам самодержец подарил на серебряную свадьбу супруге ожерелье из 25 отборных бриллиантов, к которым через десять лет на очередную юбилейную годовщину вручил возвратившейся из поездки за границу супруге ещё десять солитеров, стоивших баснословную сумму в 30 625 рублей, вместе с браслетом работы Карла Болина, усеянным диамантами и рубинами.[48] Каждая же из дочерей в 1842 году получила «счастье», им он вручил «по браслету из синей эмали со словом „bonheur“ в цветных камнях», отделяемых друг от друга жемчужинами. «Такова жизнь, – сказал он, – радость вперемешку со слезами. Эти браслеты вы должны носить на семейных торжествах».[49] «Фамильный» браслет «шириной 1/2 вершка (=2,22 см) состоял из разных драгоценных каменьев в форме параллелограммов одинаковой величины; каждый камень был оправлен отдельно и мог быть отстёгнут от другого».[50]

Все же семеро детей императрицы Александры Феодоровны тогда поднесли матери браслет с семью сердечками, из драгоценных камней, которые составляли слово «respect»,[51] чтобы показать, как они её почитают. Скорее всего, ослепительную череду самоцветов начинали алый рубин (Rubis), травянисто-зелёный изумруд (Emeraude), лазурный сапфир (Saphir), далее выделялся своим цветом, напоминающим только что проклюнувшиеся из почек листочки, перидот (Peridote) (современное название хризолит-оливин. – Прим. Н. Боровковой), контрастирующий с насыщенными оттенками летней листвы другого смарагда (Emeraude) и тоном незрелого яблока, отличающего хризопраз (Chrisopraze). Завершало же «довольно пёструю компанию избранных минералов» сердечко из золотистого топаза (Topaze).

Загадочный язык камней как в николаевскую эпоху, так и позже становится популярным и в других слоях общества. Александр Дюма-отец, побывавший в России в 1858 году, описывая свои путевые впечатления, не удержался и заметил, что русские люди очень любят «говорящие кольца», «это изысканная форма выражения чувств, почти что неизвестная у нас. По расположению камней и первым буквам их названий можно прочесть в кольце имя дорогого вашей памяти человека». А далее знаменитый романист пояснял: «Предположим, его зовут Ганс – вы записываете его имя с помощью гиацинта, аметиста, нефрита и сапфира. Составьте начальные буквы названия этих камней», то есть: Hyacinthe, Améthyste, Néphrite, Saphir, a в результате и по-французски, и по-немецки получится нужное: Hans.[52]

Кстати, москвичи тоже не отставали от моды. Когда в Первопрестольную приехала знаменитая балерина Фанни Эльслер, то благодарные зрители преподнесли чаровнице на её бенефис 2 марта 1851 года ветку камелий с калачом, знаменовавшим собой «хлеб-соль». В калаче же таился браслет с шестью драгоценными камнями: малахитом, опалом, сапфиром, аметистом и двумя гранатами, которые составляли слово «Москва».[53] Самое забавное, что имя Белокаменной можно прочитать как на русском, так и на немецком языках, особенно если учитывать, что прославленная артистка была австрийской подданной. Чтение же в обоих случаях обеспечивали гранаты, один из которых наверняка был травянистого цвета. Название Первопрестольной по-русски давала цепочка: Малахит, Опал, Сапфир, красный гранат-Карбункул, зелёный гранат-Вениса, Аметист. Немецкое же слово «Moskau» составлялось из: Malachit, Opal, Saphir, Karfunkelstein (красный гранат), Amethyst, Uvarovit (зелёный гранат).

Традиция дарить близким табакерки с понятными лишь им акрограммами из каменьев сохранилась и во времена Александра II. В одном частном собрании Северной столицы мне довелось увидеть подобную вещь.

Сама золотая коробочка, похоже, исполнена в немецком городе Ганау Гессен-Дармштадтского герцогства, на ювелирной фабрике «К.М. Вейсхаупт и сыновья», особенно прославившейся в третьей четверти XIX века золотыми табакерками в стиле предыдущего галантного столетия. Основатель предприятия, Карл-Мартин Вейсхаупт (Carl-Martin Weishaupt), происходил из династии мюнхенских серебряников, продолжавших в родном городе дело предков вплоть до середины XX века.[54] В окружённом алмазным ободком овале на фоне синей, кажущейся муаровой, «королевской» эмали красовался усыпанный бриллиантами вензель «А» под короной цесаревича Александра Николаевича. С обеих сторон по триаде самоцветов. Слева сверкали два сапфира (Saphir), а между ними сиял тоже синий камень, явно заменивший какой-то другой самоцвет. Справа же, между очень похожим на сапфир кордиеритом (Cordierite) и интенсивно-голубым аквамарином (Aigue-Marine), краснел то ли гиацинт (Hyacinthe), то ли, скорее, гранат-гессонит (Hessonite). Из первых букв названий камней, если начинать с нижней вставки слева, по дуге-«подкове» складывалось: S?SCHA. Похоже, что зашифрованное слово – не что иное, как «Саша», то есть написанный по-немецки уменьшительный вариант имени «Александр». Значит, заменённый камень в первой триаде не только должен был для симметрии быть тоже подобного красного цвета, но и наименование его начиналось с «А». Это мог быть аметист (Améthyste), но, скорее всего, то был александрит (Alexandrite), найденный финским минералогом Нильсом-Густавом Норденшильдом 17 апреля 1834 года, в день совершеннолетия будущего Александра II и оттого названный в честь цесаревича. И надпись из камней должна читаться: SASCHA, а произноситься «Саша», так как немецкое буквосочетание SCH даёт именно русскую букву «ш». Столь фамильярно подписался наследник русского престола. Кстати, после убийства 1 марта 1881 года императора Александра Николаевича народовольцами вошло в моду носить перстни с александритом между двух бриллиантов, олицетворявшие самого самодержца-мученика и два блестящих деяния его царствования: освобождение крестьян от крепостного права и учреждение нового судопроизводства.[55]

Правда, пока совершенно не известен владелец таинственной табакерки, но, может быть, последующим исследователям удастся раскрыть этот секрет. Рокайли свидетельствуют о времени второго рококо, так ярко проявившегося в 1840–1850-е годы. Табакерка заставляет вспомнить о невесте русского престолонаследника, обретённой именно в Гессен-Дармштадтском герцогстве в 1839 году. Вероятно, табакерка была приобретена в Ганау, а затем в Петербурге дополнена разноцветными каменьями, образующими акрограмму. Однако отсутствие в шифре-вензеле Александра того же рисунка, что и последующие буквы «А», но без цифры «II», – всё, как и уменьшительно-ласкательный вариант имени «SASCHA», говорит о том, что табакерка была подарена наследником престола, то есть до 1855 года.

Сама она не только по своей форме, но и по расположению на крышке шести драгоценных камней очень похожа на золотую табакерку, пожалованную в 1856 году ставшим уже к тому времени императором Александром Николаевичем Андреасу Доннеру за заслуги в Крымской войне. Вероятно, вторая вещь также вышла из стен фирмы «Вейсхаупт и сыновья» в Ганау, однако на сей раз алмазную монограмму императора на крышке окружают только крупные диаманты.[56] То, что при русском Дворе использовали работы иноземных ювелиров, совсем неудивительно. В августе 1813 года, когда шла кровопролитная война с Наполеоном на немецких землях, обер-гофмаршал граф Толстой приобрёл у «прусского ювелира Жордана и компании восемь золотых табакерок за 348 червонных», поскольку Александр I распорядился «покупать на счёт Кабинета» именно такие вещи, причём «сколько оных нужно».[57]

Интересно, что при петербургском Дворе излюбленной формой жалованных табакерок был прямоугольник со срезанными углами, центр акцентировал медальон с портретом или «вензелевым именем» августейших дарителей, а по бокам располагались шесть драгоценных камней, по три с каждой стороны. Именно так выглядит строгих классических очертаний награда, данная в 1819 году вдовствующей императрицей Марией Феодоровной ментору её младшего сына Михаила, Ивану Фёдоровичу Паскевичу.[58] А золотую табакерку с эмалью, презентованную около 1876 года Александром II известному финскому поэту Йохану-Людвигу Рунебергу, хотя и отличают «капризные» изгибы корпуса, характерные для стиля рококо, но зато шесть алмазов её декора сияют на своих привычных местах.[59]

Глава II

Ювелиры братья Барбе

Петербургские мастера, братья Барбе, были уроженцами г. Франкенталя близ Франкфурта-на-Майне. Сначала в 1794 году в Северной Пальмире появился младший, совсем ещё подросток, Иоганн-Христиан, который родился 27 февраля 1780 года. Четырнадцатилетний мальчик смог устроиться в ученики к галантерейному мастеру Августу-Вильгельму Рейнгардту. Юноше так понравилось в Петербурге, что он вызвал в столицу Российской империи своего старшего брата. Карл-Хелфрид Барбе (1777 – после 1832) уже через год присоединился к Иоганну-Христиану, чтобы вместе постигать сложное ремесло. Оба талантливых брата в 1799 году получили статус подмастерьев. Однако Иоганн-Христиан Барбе уже в 1804 году стал успешным галантерейным мастером столичного иностранного цеха ювелиров. Он не страдал отсутствием клиентов, что позволило довольно быстро стать богатым человеком. Во всяком случае, с 1820-х и вплоть до 1870-х годов «золотых дел мастеру Ивану Барбе» и его наследникам принадлежал дом на Большой Морской (№ 15), на месте которого в 1914 году поднялось возведённое архитектором М.М. Перетятковичем здание Русского торгово-промышленного банка.[60] Скончался Иоганн-Христиан Барбе 12 января 1843 года, причём вдова его, урождённая Шарлотта-Амалия Александр (1798–1873), пережила своего мужа на три десятка лет.[61]

Карл Хелфрид Барбе

Что же касается Карла-Хелфрида Барбе, то он, выдержав положенные испытания, только в 1806 году вступил мастером в столичный иностранный цех, где благополучно числился пять лет, а затем, поменяв подданство на русское, предпочёл стать с 1811 года членом русского серебряного цеха. Поскольку работы Карла-Хелфрида отличались высоким качеством исполнения, то ему часто поручались заказы от Кабинета.[62] Ведь именно табакерки продолжали оставаться любимым пожалованием – наградой придворному от Высочайшего Двора.

Табакерка цветной эмали

Эпоха, когда нюхательный табак был в моде, ушла в прошлое. Теперь табакерки, всё чаще называемые «шкатулками», становятся, скорее, вожделенной вещью, пополняющей собрания коллекционеров, пленяющихся то изящной формой этих коробочек, то восхитительной чеканкой, то тончайшей гравировкой, то изумительной красоты эмалями, а зачастую и раритетными каменьями. Внутри теперь скрывались драгоценности, наборы для шитья, всевозможные шпильки и булавки – короче, всё, что было мило сердцу владелицы.

Некий владелец лавочки, где продавались несессеры и шкатулки, желая привлечь солидных покупателей, решил приманить их «галантерейным» обхождением и знанием французского языка, на коем изъяснялись аристократы. Посему над входом в магазинчик разместилась вывеска: «Marchand de necessaires et chatouilleur de S.M. Tlmpératrice des français», объявляющая на «французско-нижегородском» диалекте, что его хозяин – не кто иной, как «торговец несессерами и шкатульщик Её Величества Императрицы французской». И всё бы ничего. В конце концов, не так уж страшно, что вместо термина «marchand» следовало бы употребить слово fournisseur – «поставщик». Но парижане, говоря о шкатулках, употребляли слова «cassette», «coffret» или «baguier», совершенно не подозревая, что, оказывается, есть ещё словечко «chatouille». Ведь глагол «chatouiller» означает «щекотать», и получается, что предприимчивый купчик пышно поименовал себя «щекотальщиком» французской императрицы![63]

Вот и золотая, покрытая пестроцветными ромбами табакерка с букетом в овальном медальоне крышки поражает не столько качеством эмали, сколько своеобразным образцом кварца, образующим «бек»-затвор (см. рис. 1 вклейки). Прихотливому порождению природы искусные руки гранильщика придали форму гладко ошлифованного и прекрасно отполированного выпуклого челночка-кабошона. Кажется, что, учитывая царившую тогда любовь к минералогии, и коробочку-то мастер Карл-Хелфрид Барбе исполнил ради выигрышной демонстрации выглядящего единым и оттого столь необычным, наполовину розовым, наполовину жёлтым, прозрачного самоцвета, чей цвет и блеск усиливаются фольгой, выстилающей дно золотого каста и обеспечивающей нужный эффект.[64] Однако подобное соседство двух разных каменьев обычно обозначало соединение мужчины и женщины в брачном союзе. Да и цвета самоцветов не случайны: розовый обозначал молодость, любовь и нежность возлюбленной, в золотистый – великолепие, блеск и богатство жениха. К тому же сочетание ярко-красного с интенсивно-жёлтым свидетельствовало о полном счастье. Поверхность табакерки как будто покрывает пёстрый восточный ковёр, но те, кто знал тайный язык красок, мог увидеть в различных эмалях благопожелания супружеской чете: карминно-алая сулила здоровье, белая – чистоту и откровенность, фиалковая – дружбу и постоянство, а соседство ярко-жёлтой с зелёной говорило о щедрости.[65]

В музее Хиллвуд в Вашингтоне хранится сделанная тем же Карлом-Хелфридом Барбе табакерка, сплошь покрытая ровными рядами кабошонов бирюзы.[66] Подобное изобилие голубого минерала, составляющего единственный декор коробочки, неудивительно: этот камень считался могущественным оберегом и символом счастливого супружества.

Недаром попутешествовавший по России Александр Дюма-отец подивился, увидев в Москве, как прекрасную бирюзу, «редкость и предмет вечных поисков русских», продавали торговавшие драгоценными камнями «персы и китайцы, в оправах и без, если в оправах, то, как правило, серебряных», причём «чем больше напоминает она густую лазурь, тем ценнее». Знаменитый романист даже всерьёз поверил байке, что «если в отсутствие любимого человека бирюза, подаренная им, начнёт терять цвет, значит, человек этот заболел или изменил», и даже описал увиденный им подобный «умерший» камень, из небесно-голубого превратившийся в мертвенно-зелёный. Въедливый француз с любопытством узнал также, что «бирюза у русских не просто драгоценный камень, она предмет суеверия: друг дарит бирюзу другу, любовник – любовнице, любовница – любовнику, это дар на счастье при разлуке». Но оказывается, главное, бирюза – отличный талисман, тем более могущественный, чем гуще её цвет. Однако Дюма не удержался, чтобы рационально не подытожить: «Уверен, что на бирюзе можно хорошо заработать», купив её в Париже, а затем продав в Золотых рядах в Москве или на Миллионной улице в Петербурге, так как отношение к лазоревому минералу «как к живому и симпатическому камню, удваивает её цену» в обеих российских столицах.[67]

Практичный француз не ошибался. На улицах Северной Пальмиры в первой четверти XIX века часто видели появлявшегося в весьма живописном наряде индуса-ростовщика, промышлявшего и торговлей драгоценными каменьями. Богатства не принесли купцу особого счастья: он трагически погиб в Москве, в номерах Черкасского подворья, от руки загадочного, так и оставшегося неизвестным, убийцы, не тронувшего лежащих вокруг сокровищ, зато похитившего векселя некоей графини. Когда несколько лет спустя продавались с аукциона принадлежавшие покойному индийцу редкости, одной только бирюзы раскупили около четырёх пудов. Однако лучшие, высокого качества лазоревые минералы на торгах отсутствовали: они, как объясняли интересовавшимся нужным товаром, куда-то исчезли. Но тайна, как и полагалось, вскоре выплыла на свет. Оказывается, приглашённый оценщик, заботливо и кропотливо просматривавший каждый из мешков с нешлифованными кусками бирюзы, забрал вместо денежной оплаты за свои труды самые редкостные образцы. Живительно, но всё было сделано с ведома квартального надзирателя, совершенно не представлявшего ценность камней весьма непрезентабельного вида. Зато в Татарской слободке хитроумный «эксперт» выстроил себе на полученные барыши около десятка прехорошеньких домов.[68]

Мемориальная табакерка графа И.Ф. Паскевина-Эриванского

Именно Карлу-Хелфриду Барбе доверили исполнить по заказу Двора табакерку для пожалования её графу Ивану Фёдоровичу Паскевичу-Эриванскому в память о кончине вдовствующей императрицы Марии Феодоровны. Флигель-адъютант императора Павла I и «отец-командир» будущего самодержца Николая Павловича был почти три десятка лет хорошо известен императрице-матери Марии Феодоровне, отнюдь не случайно десятилетие назад доверившей ему воспитание младшего сына, порфирородного великого князя Михаила Павловича, с чем, к её удовольствию, военачальник, снискавший лавры ещё в годы войны с Наполеоном, великолепно справился.

Табакерка снаружи покрыта пластинками перламутра, так как слово «Perlmutter» в немецком языке обозначает «мать жемчуга», причём слово «перл» употреблялось и в переносном смысле и тогда переводилось как «сокровище» (см. рис. 2 вклейки). Добродетельная супруга Павла I была матерью десятерых детей, а два её сына взошли на русский престол. К тому же, по древнему обычаю, французские королевы во время траура облекались во всё белое, а поэтому традиционная «печальная» чёрная эмаль узенькой полоской окантовывает лишь рёбра коробочки. На крышке табакерки прорисована золотая арка готического храма с пьедесталом с инициалом «М» и ступенями, ведущими к погребальной урне, выполненной из стекла и увенчанной императорской короной. Здесь находился локон волос покойной монархини. Надписями на оборотной стороне крышки табакерки были увековечены «печальные числа»: «24 октября 1828 года» и «в 2 часа по полуночи» – день и час смерти императрицы Марии Феодоровны.[69]

Иоганн Христиан Барбе

Золотой кубок – дар кавалергардов генерал-адъютанту графу С.П. Апраксину

Ещё больше повезло в России младшему из братьев, Иоганну-Христиану, обычно ставившему на своих работах подпись: «J.C. Barbé», а на счетах – «JoChBarbe».

Волей судеб сделанный этим петербургским мастером золотой, высотой 34,3 см, кубок в 1965 году оказался в далёкой Америке, будучи куплен у некоей антикварной фирмы госпожой Марджори-Меривезер Пост, владелицей и основательницей частного музея Хиллвуд в столичном Вашингтоне. И как, наверно, удивилась бы экс-супруга американского посла в СССР, если бы узнала, что сия весьма увесистая вещь в 6 фунтов 49 золотников (=2683 г) была в смутное время русской революции и кровавой Гражданской войны предметом гордости и надежды Агафона Карловича Фаберже, до того уважаемого эксперта Бриллиантовой комнаты Зимнего дворца и успешного оценщика Ссудной казны.

Октябрьская революция 1917 года «поставила крест» на существовании знаменитой фирмы отца. Сам Карл Густавович, разом потерявший дело всей своей жизни, покинул голодный Петроград 24 сентября 1918 года. Через два месяца оказались в безопасности его жена и сын Евгений. А в бывшей столице рассыпавшейся Российской империи вовсю свирепствовал «красный террор». К массовым казням заложников в изобилии добавились участившиеся регулярные официальные реквизиции частной собственности у «буржуев» и бандитские налёты-«экспроприации». Напрасно Агафон Карлович надеялся, что ему (долго) позволят владеть достаточно прибыльным художественно-антикварным магазином, открывшимся 16/29 июня 1918 года ради поддержки семьи, к счастью, оставшейся в теперь независимой Финляндии. Уже 31 мая 1919 года хозяина арестовали, а через полгода ему наконец-то вынесли «удивительно мягкий» приговор, послав обвинённого «за спекуляцию художественными ценностями» на «общественные принудительные работы до конца гражданской войны». Пока он в полной мере познавал «прелести» тюрьмы, чекисты тщательно, простукав стены и полы, обыскали не только принадлежавшие Агафону Карловичу жилище, антикварный магазин и дачу в Левашово, но и знаменитый особняк на Большой Морской, 24. Всё более или менее ценное, не говоря уже об обнаруженном в тайниках, тут же конфисковали. В заключении Агафон Фаберже серьёзно заболел тифом, но «нет худа без добра», поскольку именно болезнь спасла беднягу от расстрела. А вскоре правительству потребовались знающие оценщики ювелирных изделий. Потому-то вместо лагеря пришлось столь редкостного специалиста отправить на свободу. 7 октября 1920 года исхудавший и измождённый Агафон Карлович прописался на квартире Марии Алексеевны Борзовой, а через некоторое время вступил с этой бывшей бонной своих детей даже в законный брак по обряду евангелическо-лютеранской церкви. Но тем более следовало исполнить долг перед первой семьёй, с которой сын знаменитого ювелира мечтал опять соединиться при первой же возможности.

На счастье, перед арестом Агафон Фаберже успел спрятать у надёжных друзей несколько драгоценных полотен и большой кубок из золота высокой – 80-й (современной 833-й) пробы. Да и покупатель, с которым тогда почти удалось договориться, подтвердил желание приобрести предлагаемые вещи. К тому же он согласился выложить только за раритетную вещь из благородного металла 100 000 долларов. Агафону Фаберже пришлось поверить на слово, что как только швейцарец Георг Эд. Брёмме, уехавший из Петрограда 21 октября 1920 года, окажется за границей, обязательно и безотлагательно отдаст в устойчивой американской валюте деньги, вырученные за заранее подготовленные сделки, Лидии Александровне Фаберже. Больше Агафон Карлович этого купца, оказавшегося столь непорядочным, не видел, а потом уже от друзей с негодованием узнал, что бессовестный обманщик, оказывается, на всех углах «сожалел», что якобы доверенные ему картины оказались копиями, роскошные бриллианты – фальшивыми камушками, а массивный золотой кубок вдруг превратился в устах вруна в ничего не стоящую «медяшку».

Только в декабре 1927 года многострадальный А.К. Фаберже смог с помощью местных жителей пересечь по льду на финских саночках Финский залив и добраться со второй женой и крошкой-сыном Олегом до спасительных Териок. Золотой же кубок зажил своей жизнью, многократно переходя от очередного маклера в руки следующего владельца, пока не попал в США.

Век назад сию раритетную вещь, судя по надписи на тулове, вручили 25 июня 1833 года офицеры Кавалергардского полка на прощание своему командиру генерал-адъютанту графу Степану Фёдоровичу Апраксину. Тот почти три десятка лет прослужил в этом полку влившись в дружеский коллектив в 1804 году ещё безусым двенадцатилетним юнкером, а потом бок о бок с сотоварищами храбро сражался в битвах при Кульме, Лейпциге, Фер-Шампенуазе и под Парижем. С августа 1824 года Степана Фёдоровича, получившего за боевые заслуги ордена Св. Владимира с бантом и Св. Анны (правда, не высших степеней), назначили командиром полка и не ошиблись в выборе. Граф оказал 14 декабря 1825 года неоценимую поддержку Николаю I, поскольку кавалергарды благодаря Апраксину не только без колебаний присягнули новому императору, но и затем по Высочайшему приказу атаковали восставших на Сенатской площади. На следующий день благодарный монарх произвёл Степана Фёдоровича в генерал-майоры. Теперь же, через два года после успешного подавления Польского восстания граф Апраксин расставался по Высочайшему приказу со своими сотоварищами-подчинёнными, и августейший покровитель сделал заслуженного военачальника командующим Гвардейской Кирасирской дивизией, а вскоре пожаловал любимцу ещё и чин генерал-лейтенанта. Потому-то кубок, по обычаю поднесённый на добрую память благодарными кавалергардами своему покидающему полк командиру, увенчивает форменная шапка императорских кирасир, искусно выполненная мастером И.-Х. Барбе из благородного металла.[70]

Бирюзовый браслет, пожалованный Николаем I великой княгине Марии Павловне на Пасху 1832 года

В начале 1832 года Николай I повелел исполнить для русской великой княгини Марии Павловны, супруги великого герцога Саксен-Веймар-Эйзенахского, браслет со своим портретом. Однако почему всемогущий монарх вдруг решил пожаловать родной сестрице столь престижный подарок, вручаемый обычно в знак наивысшего благоволения? В поисках ответа пришлось поломать голову.