Цезарь

Впрочем, акт продажи был совершенно символическим; продажная цена выражалась всего одним медным асом, то есть самой тяжелой, но самой мелкой римской монетой. Один ас стоил что-то около шести сантимов и три четверти. Ас делился на семиссы, половины аса; на триенсы, трети аса; на квадранты, четверти аса; на секстаны, шестые части аса; на стипы, двенадцатые части.

Странность такого рода свадеб заключалась в том, что ас, за который ее покупали, приносила сама женщина; так что на самом деле это не муж покупал себе жену, а жена покупала себе мужа.

В этом случае вопросы в трибунале претора задавали сами муж и жена, а не юрисконсульт.

– Женщина, говорил будущий супруг, желаешь ли ты стать матерью моей семьи?

– Желаю, – отвечала женщина.

– Мужчина, говорила она, желаешь ли ты стать отцом моей семьи?

И мужчина в свою очередь отвечал:

– Желаю.

Знатной девице такого вопроса не задавали. Девица благородного происхождения становилась матроной; девушка из народа становилась матерью семьи. – Само слово семья напоминало о рабстве; раб составлял часть семьи. В знак зависимости, в которую отныне попадала молодая супруга, один из участников обряда разделял ей волосы на пряди при помощи дротика, проводя острием по ее голове шесть раз.

Затем юноши хватали новобрачную, поднимали ее на плечи и несли от трибунала претора до супружеского дома, громко крича: «К Таласию! к Таласию!» Мы уже объясняли значение этого клича. По пути к дому процессия останавливалась перед одним из тех небольших жертвенников богов домашнего очага (ларов) – ларариев, которые можно было увидеть на каждом перекрестке. Новобрачная доставала из кармана второй ас и отдавала его ларам. Войдя в дом, она шла прямо к пенатам, и отдавала им третий ас, достав его из своего башмака или сандалии.

Итак, брак у римлян имел две разновидности, пользовавшиеся почти одинаковым почтением: брак священный, confarreatio; брак путем купли-продажи, coemptio.

И, тем не менее, римляне считали брак союзом, который должен сохраняться только до тех пор, пока заключившие его пребывают в добром согласии. С той минуты, как это согласие нарушается, брак должен быть расторгнут.

Ромул издал закон, который позволял мужу отказаться от своей жены, если она отравила его детей, подделала его ключи, допустила супружескую неверность или выпила перебродившего вина. Отсюда в Риме пошел обычай целовать женщин в губы. Это право – поскольку это был не просто обычай, это было право, – это право распространилось с мужа на остальную родню. Таким образом, удостоверялись, что женщины не пили вина.

В 520 году от основания Рима Спурий Карвилий Руга воспользовался законами Ромула и Нумы и отказался от своей жены, потому что она была бесплодной. Это был единственный случай развода на протяжении пяти веков.

Если было доказано, что муж отказался от своей жены без какого-либо законного основания, одна половина его имущества отходила к жене, другая жертвовалась храму Цереры, а муж должен был принести жертву подземным богам. Сурово; но прочтите об этом у Плутарха: Жизнь Ромула.

Вот что такое был отказ.

Существовал еще развод. Спурий Карвилий Руга отказался от своей жены. Катон со своей развелся. Развод назывался diffarreatio, в противоположность confarreatio, заключению брака. Точно так же, как было два разных обряда для заключения этого союза, было и два разных обряда для его расторжения.

Одна церемония происходила перед лицом претора в присутствии семи римских граждан, достигших совершеннолетия; вольноотпущенник приносил таблицы, на которых была сделана запись о заключении брака, и их публично разбивали. Потом, по возвращении в супружеский дом, муж требовал у жены обратно ключи и говорил ей:

– Женщина, забирай свое имущество и уходи; прощай!

Если брак был заключен по религиозному обряду, то когда в распаде союза был виновен муж, женщина уходила, забрав все свое приданое; но если виновна была жена, муж имел право удержать часть приданого: например, по одной шестой его части на каждого ребенка, вплоть до половины всего приданого; дети же всегда оставались собственностью отца.

Однако в определенном случае женщина теряла все свое приданое: если она совершила супружескую измену. В этом случае, прежде чем выставить жену из дома, муж срывал с нее столу и надевал на нее тогу куртизанки.

Если же брак заключался путем купли-продажи, то происходило просто расторжение сделки; выкуп обратно был такой же фиктивной операцией, как и первая покупка.

Итак, в Риме существовало три способа разорвать брачные узы: отказ мужа от жены, который был бесчестьем для женщины; развод, который, если ни одна из сторон не была повинна в преступлении, был расставанием полюбовным, и в нем не было ничего позорного; наконец, возвращение жены ее родителям было ни чем иным, как возвращение ставшей ненужной рабыни ее прежним хозяевам.

Ближе к концу существования Республики отказ, возвращение и развод почти утратили различия между собой. Вы ведь знаете эту историю, как Цезарь отказался от своей жены единственно потому, что она навлекла на себя подозрения.

Иногда муж и вовсе не указывал никаких причин.

– Почему ты отказался от своей жены? – спросил один римский гражданин у своего друга.

– У меня были причины, – ответил тот.

– Какие же? Разве она не была порядочной, верной, молодой и красивой, разве она не рожала тебе здоровых детей?

В ответ на это разведенный вытянул ногу и показал любопытствующему свой башмак.

– Разве этот башмак не хорош, спросил он, разве он не красив и не нов?

– Это так, – ответил друг.

– Так вот, – продолжал тот, разуваясь, – его придется вернуть сапожнику, потому что он жмет мне, и только я один точно знаю, в каком именно месте.

История умалчивает, оказались ли новые башмаки, присланные сапожником вместо возвращенных ему, больше по ноге этому столь требовательному к своей обуви человеку.

Вернемся к Катону, от которого нас отвлекло это небольшое исследование на тему брака. Мы оставили его в то время, когда ему было двадцать лет.

Глава 19

Катон был то, что в наши дни назвали бы оригинал. В Риме было принято носить башмаки и тунику; он выходил на улицу без башмаков и без туники. В моде тогда был пурпур самого яркого и насыщенного оттенка; он носил пурпур темный, почти ржавого цвета.

Все ссужали деньги под двенадцать процентов в год, это была законная ставка; когда мы говорим «все», мы имеем в виду «порядочные люди»; остальные, как и у нас, ссужали под сто и двести процентов; – он ссужал просто так, и иногда, когда ему не хватало денег, он отдавал, чтобы оказать услугу другу или даже чужаку, которого он считал порядочным человеком, землю или дом под залог.

Разразилась война рабов: его брат Цепион командовал у Геллия войском в тысячу человек; Катон пошел простым солдатом и присоединился к своему брату. Геллий пожаловал ему награду за храбрость и требовал оказания ему высоких почестей; Катон отказался, заявив, что не сделал ничего такого, за что его следовало бы отличить.

Был принят закон, запрещающий кандидатам иметь при себе номенклаторов; Катон домогался тогда должности солдатского трибуна: он подчинился закону и, как говорит Плутарх, он был единственным.

С присущей ему наивностью Плутарх добавляет:

«Усилиями своей памяти он добился того, что приветствовал любого гражданина, называя его по имени. И он перестал нравиться тем, кто прежде им восхищался; чем больше они вынуждены были признавать благородство его поведения, тем больше он раздражал их тем, что они не могли ему подражать».

Мы уже говорили, что он всегда ходил пешком.

Вот какова была его манера путешествовать: еще с утра он посылал своего повара и пекаря на место ночной стоянки; если в том городе или деревне у Катона был друг или знакомый, они отправлялись к этому человеку; если же нет, то на постоялый двор, где они готовили ему ужин; если в том месте не было постоялого двора, они обращались к магистратам, которые по особым указанием определяли Катона на жительство. Часто магистраты не хотели верить тому, что говорили посланцы Катона, и обращались с ними презрительно, поскольку те говорили с ними вежливо и не прибегали ни к крику, ни к угрозам.

Тогда Катон, прибыв туда к вечеру, обнаруживал, что ничего не готово. Он без единой жалобы усаживался на тюк со своими пожитками и говорил:

– Пусть ко мне приведут магистратов.

Из-за чего его продолжали считать человеком робким или из низкого сословия.

Тем временем появлялись магистраты, и он обычно обращал к ним следующую тираду:

– Несчастные! оставьте эту привычку грубо обращаться с чужестранцами, потому что не всегда вам придется принимать у себя только Катонов, и постарайтесь притупить вашей предупредительностью низкие устремления людей, которые только и ищут предлога силой отнять у вас то, что вы не хотите дать им по-доброму.

Вообразите себе, каковы были эти магистраты, если они удивлялись, что повар и пекарь разговаривают с ними без крика и угроз, и которые смиренно выслушивали выговор от их хозяина, сидевшего на своей дорожной клади.

А все дело в том, что эти магистраты были провинциалами, то есть инородцами, а этот человек, сидящий перед ними на своей клади, был римским гражданином.

А теперь взгляните, как встречали простого вольноотпущенника. Этот анекдот очень любопытен, и напоминает происшествие с Цицероном, который возвращался с Сицилии, полагая, что весь Рим занят только им.

Однажды Катон входил в Сирию, шагая, по своему обыкновению, среди своих друзей и даже слуг, ехавших верхом. Он уже был недалеко от Антиохии, как вдруг увидел большое число людей, выстроившихся двумя рядами по обочинам дороги: с одной стороны стояли юноши в длинных одеяниях, с другой – богато наряженные дети. Во главе их находились одетые в белое мужчины с венками в руках.

При виде всего этого Катон ни на миг не усомнился, что мероприятие затеяно ради него, и что это Антиох, зная, что Катон намеревался остановиться в стенах его города, приготовил ему такую встречу.

Он остановился, велел своим друзьям и слугам спешиться, поворчал на повара и пекаря, что они выдали его инкогнито, и приготовился принять уготованные ему почести, говоря про себя, что он ничего не сделал для того, чтобы ему их оказывали, и направился навстречу этой группе.

Тогда из рядов жителей города выступил человек с жезлом в руках и в венке и, представ перед Катоном, который уже приготовился выслушать его речь и ответить на нее, спросил:

– Добрый человек, скажи, не встретил ли ты по пути господина Деметрия, и не укажешь ли нам, как далеко он отсюда?

– Что это за господин Деметрий? – спросил Катон, несколько сбитый с толку.

– Как! – воскликнул человек с жезлом, – ты не знаешь, кто такой господин Деметрий?

– Нет, во имя Юпитера! – ответил Катон.

– Это же вольноотпущенник Помпея Великого!

Катон опустил голову и отошел, безмерно презираемый депутатами Антиоха. Он не знал, кто такой Деметрий!

Тем временем его ожидало большое горе, и душа этого стоика вскоре должна была вынести жестокое испытание. Катон был в Фессалонике, когда он узнал, что его брат Цепион тяжело заболел в Эне, фракийском городе в устье реки Эбро. Катон бросился в порт: вы помните, что этот брат был единственным человеком, которого Катон любил в жизни. На море бушевал свирепый шторм; в порту не было ни единого корабля, который смог бы удержаться на поверхности моря в такую погоду.

Катон в сопровождении двух друзей и трех рабов кинулся на маленькое торговое суденышко; ему сопутствовала сверхъестественная удача, и, избежав, раз двадцать верной гибели в пучине, он прибыл в Эн в ту самую минуту, когда его брат скончался. Когда он узнал эту новость и увидел бездыханное тело своего брата, то, надо отдать Катону справедливость, философ тут же исчез и уступил место брату; безутешному брату, впавшему в отчаяние.

Он бросился к дорогому телу и сжал его в объятиях, выказывая самое сильное горе.

«Но это не все, – говорит Плутарх, – как если бы по-настоящему боль и скорбь Катона проявились в том, что сейчас последует, он пошел в связи с похоронами своего брата на необычайные расходы, потратил огромные средства на благовония, возложил на погребальный костер драгоценнейшие ткани и воздвиг ему на площади собраний в Эне надгробие из фасосского мрамора, которое обошлось ему в восемь талантов (сорок четыре тысячи франков в переводе на наши деньги)».

Правда, Цезарь уверял, что потом Катон просеял через сито пепел своего брата, чтобы извлечь из него золото из тех драгоценных тканей, которые он возложил на его погребальный костер; но всем известно, что Цезарь не любил Катона; и потом, Цезарь был очень зол на язык!

Впрочем, Помпей отомстил Катону с помощью той маленькой неприятности, случившейся с ним при входе в Антиохию в день, когда у него спросили вестей о Деметрии.

Помпей был в Эфесе, когда ему сообщили о прибытии Катона. Как только он его увидел, он поднялся со своего кресла и пошел ему навстречу, как он поступил бы по отношению к самым значительным людям в Риме. Он взял его за руку, обнял его и осыпал похвалами, которые стали еще более пышными, когда тот отправился восвояси.

В самом деле, когда Катон сообщил Помпею о своем намерении уйти, тот, имевший обыкновение удерживать своих гостей при помощи самых настойчивых уговоров, не сказал ни единого слова, которое могло бы повлиять на решение путешественника покинуть его.

«И даже, – добавляет Плутарх, – он следил за его уходом с радостью».

Бедняга Катон! Вернувшись в Рим, он стал домогаться должности квестора, и получил ее. Деятельность квестора имела основной своей задачей установить, на что были потрачены государственные средства, и следить за руками и карманами тех, кто ими занимался.

Обычно бывало так:

Новые квесторы, разумеется, не имели ни малейшего понятия о том, чем им предстояло заниматься; за всеми сведениями они обращались к низшим чинам, которые были постоянными и, подолгу занимаясь этой деятельностью, они разбирались в ней гораздо лучше них; но они, понятно, были заинтересованы в том, чтобы все оставалось по-прежнему, и злоупотребления продолжались.

С Катоном все было иначе: он стал готовиться к соисканию этой должности только после того, как досконально изучил квесториальное законодательство. И с момента его вступления в должность всем стало ясно, что теперь им придется иметь дело с настоящим квестором.

Он сократил число переписчиков, на которых через восемьдесят лет так ужасно будет гневаться Иисус за то, что они были лишь теми, кем они были на самом деле – подневольными слугами.

После чего все эти люди дружно ополчились на Катона; но Катон прогнал с должности первого же, кто был обвинен в мошенничестве при разделе наследства. Другого, который совершил подлог завещания, он отдал в руки правосудия; это был один из друзей Катула – вы понимаете, того самого Катула, которого все считали таким порядочным человеком. – Катул умолял Катона проявить милосердие. Катон был непоколебим. Когда же Катул стал проявлять настойчивость:

– Выйди вон, – сказал Катон, или мои ликторы прогонят тебя!

Катул ушел.

Но – настолько глубоко проникла безнравственность! – Катул по-прежнему защищал виновного, и, видя, что при нехватке одного голоса его клиент будет осужден, он послал носилки за Марком Лоллием, одним из коллег Катона, который не смог прийти сам из-за болезни. Голос Марка Лоллия спас обвиняемого.

Но Катон не пожелал больше пользоваться услугами этого человека в качестве переписчика, и категорически отказался выплатить ему жалованье.

Примеры подобной строгости сбили спесь со всех этих мошенников и мздоимцев; они почувствовали тяжесть придавившей их руки и стали настолько же смирными, насколько раньше были мятежными, и передали ведение всех дел в руки Катона.

Глава 20

Начиная с этого момента, государственный долг уже не составлял тайны. Катон заставил вернуть все долги Республике; но он и выплатил все то, что сама Республика задолжала своим гражданам.

Это наделало шуму и вызвало великое удивление у всего римского населения, привыкшего к нечистоплотности денежных людей; оно увидело, как все барышники, полагавшие, что им никогда не придется возвращать свои долги Казне, были принуждены вернуть все сполна; и как всем гражданам, имевшим верительные грамоты Казны, но считавшим эти деньги потерянными и не надеявшимся продать их больше, чем за полцены, все долги были выплачены.

Все эти изменения к лучшему были справедливо поставлены в заслугу Катону, и народ, видевший в нем единственного честного человека в Риме, начал проникаться к нему огромным уважением.

Но это было не все. Оставались еще головорезы Суллы.

После пятнадцати лет безнаказанного существования эти убийцы считали себя вне досягаемости и спокойно наслаждались своим кровавым богатством, которое досталось им так легко, – ведь за многие головы давали цену до двенадцати тысяч драхм, то есть до шести тысяч франков нашей монетой. Все показывали на них пальцем, но никто не смел их тронуть.

Катон вызвал их одного за другим в трибуналы как укрывателей общественных средств, и этим негодяям пришлось вернуть разом и деньги, и кровь.

Потом случился заговор Катилины. Мы уже рассказывали, какую роль сыграл в нем каждый; мы рассказали, что после того, как Силан высказался за высшую меру наказания, то есть за смертную казнь, Цезарь так ловко произнес речь о необходимости проявить милосердие и снисхождение, что Силан, противореча сам себе, заявил, что под высшей мерой наказания он имел в виду ссылку, поскольку римский гражданин не может быть осужден на смерть.

Подобное малодушие заставило Катона подскочить. Он поднялся со своего места и принялся опровергать Цезаря. Его речь есть у Саллюстия, записанная стенографами Цицерона. – Скажем походя, что стенографию изобрел именно Цицерон, и его секретарь Туллий систематизировал ее. После этой речи Катона Цицерону хватило смелости казнить сообщников Катилины, а Цезарь, опасаясь, что его снисходительность навлечет на него обвинения в сообщничестве с главой заговора, бросился на улицу под защиту народа.

Тогда на выходе он едва не был убит дружественными Цицерону всадниками.

Мы уже рассказали, как Катон уравнялся в популярности с Цезарем, добившись от сената раздачи хлеба, цена которого составляла ежемесячно семь миллионов нашей монетой. Несмотря на все предосторожности, Цезарь все же не избежал обвинений. Против него раздались три голоса: голос квестора Новия Нигра, голос трибуна Веттия и голос сенатора Курия. Курий был тем, кто первый сообщил о заговоре, и в числе других заговорщиков он назвал Цезаря. Веттий пошел еще дальше: он утверждал причастность Цезаря к заговору не только в своих речах, но и письменно.

Цезарь натравил на своих обвинителей народ. Новий был брошен в тюрьму за то, что взялся судить магистрата более высокого, чем он, ранга; у Веттия захватили и разграбили дом: его мебель выбросили в окно, а его самого едва не растерзали на куски. Все эти конфликты сильно взбудоражили Рим.

Метелл, только что назначенный трибуном, предложил призвать обратно в Рим Помпея, чтобы поручить ему руководство всеми делами. Это означало потребовать нового диктатора.

Цезарь, сознававший несостоятельность Помпея как политика, присоединился к Метеллу. Возможно, он был не против, создать прецедент.

Только Катон мог сопротивляться подобному альянсу. Он пошел к Метеллу; но вместо того, чтобы приступить к делу со своей обычной прямотой и резкостью, он начал издалека, потихоньку, скорее упрашивая, нежели требуя, перемежая свои мольбы с восхвалениями дома Метелла и напоминая ему, что он всегда считался одним из столпов аристократии.

Метелл решил, что Катон боится, и заупрямился. Несколько мгновений Катон сдерживался; но терпение не было в числе его добродетелей: внезапно он взорвался и разразился угрозами в адрес Метелла. Метелл понял, что, возможно, придется прибегнуть к силе. Он вызвал в Рим своих рабов и сказал Цезарю, чтобы тот тоже назначил сбор своим гладиаторам.

Как вы помните, Цезарь, будучи эдилом, вывел на арены Рима шестьсот сорок гладиаторов; он оставил некоторый их запас в Капуе. – Всякий знатный римлянин того времени имел собственных гладиаторов, подобно тому, как в Средние века всякий граф, герцог или принц имел собственных удальцов. Мы уже видели, как эти гладиаторы в одиночку произвели революцию, которая привела в ряды Спартака двадцать тысяч человек. После этого был принят закон, согласно которому никто не имел права держать в Риме более ста двадцати гладиаторов.

Сопротивление Катону готовилось принародно.

Накануне того дня, когда закон должен был быть вынесен на обсуждение, Катон, хотя он прекрасно знал, что завтра ему может грозить гибель, поужинал как обычно и, поужинав, крепко уснул. Минуций Терм, один из его коллег по трибуналу, разбудил его. Они отправились вдвоем на Форум в сопровождении всего лишь дюжины человек.

По дороге они встретили пять или шесть друзей, которые отправились вперед них, чтобы предупредить их о том, что творится на площади, и в случае чего подать сигнал тревоги.

Когда они прибыли на площадь, опасность стала явной: Форум был заполнен вооруженными палками рабами и гладиаторами с их боевыми саблями; на вершине лестницы храма Кастора и Поллукса сидели Метелл с Цезарем; все ступеньки были заняты рабами и гладиаторами.

Тогда Катон крикнул, обращаясь к Метеллу и Цезарю:

– Вы, разом наглые и трусливые! Вы, кто против человека нагого и безоружного, собрали столько людей в доспехах и с оружием!

И затем, пожав плечами в знак презрения к опасности, которой его думали напугать, он двинулся вперед, приказывая толпе расступиться перед ним и теми, кто следует за ним, и начал подниматься по ступеням.

Его и в самом деле пропустили, но только его одного. Он продолжал подниматься. Терма он тащил за руку, но при подходе к преддверию храма был вынужден отпустить его. Наконец он предстал перед Метеллом и Цезарем и сел в кресло между ними двумя.

Они могли использовать своих сбиров сейчас или никогда. Возможно, они бы так и сделали; но тут те, у кого храбрость всегда вызывает восхищение, стали кричать Катону:

– Держись, Катон! не поддавайся! мы здесь, мы поддержим тебя.

Цезарь и Метелл подали знак секретарю прочесть текст закона. Секретарь поднялся и потребовал тишины; но когда он уже был готов начать чтение, Катон вырвал закон у него из рук. Метелл, в свою очередь, вырвал его из рук Катона. Катон снова вырвал его из рук Метелла и разорвал его.

Метелл знал закон наизусть; он приготовился произнести его, вместо того, чтобы прочитать; но Терм, успевший вновь присоединиться к Катону, незаметно зашел ему за спину, накрыл его рот ладонью и не дал говорить. Тогда Цезарь и Метелл позвали своих гладиаторов и рабов. Рабы подняли палки, гладиаторы выхватили мечи. Граждане с громкими криками рассеялись.

Цезарь и Метелл отступили от Катона, который превратился в открытую мишень: в него полетели камни снизу, со ступенек, и сверху, с крыши храма. Мурена бросился к нему, накрыл его своей тогой, схватил в охапку и потащил внутрь храма, несмотря на его усилия остаться снаружи.

Тогда Метелл перестал сомневаться в успехе. Он подал знак гладиаторам убрать мечи в ножны, рабам – опустить палки; потом, пользуясь тем, что на Форуме остались только его сторонники, он попытался изложить закон. Но едва он произнес первые слова, его прервали крики:

– Долой Метелла! долой трибуна!

Друзья Катона снова взялись за дело; сам Катон вышел из храма; наконец сенат, устыдившись своего молчания, собрался и решил прийти на помощь Катону. Началось противодействие. Цезарь предусмотрительно исчез. Метелл бежал, покинул Рим, отправился в Азию и доложил Помпею о том, что произошло на Форуме.

Помпей подумал о том суровом молодом человеке, который посетил его в Эфесе, и пробормотал:

– Я не ошибся; он действительно таков, как я о нем подумал.

Сенат, обрадованный победой Катона над Метеллом, хотел объявить Метелла бесчестным человеком. Катон воспротивился этому и добился, чтобы это оскорбление не было нанесено столь видному гражданину.

Тогда Цезарь, видя, что ему больше нечего делать в Риме, получил должность претора и отправился в Испанию.

Мы видели, как он вернулся оттуда, чтобы выступить соискателем должности консула.

Глава 21

Итак, в Риме встретились лицом к лицу действительно серьезные соперники. Великая борьба должна была начаться между Помпеем, который представлял аристократию; Цезарем, который представлял демократию; Крассом, который представлял собственность; Катоном, который представлял закон; – и Цицероном, который представлял слово.