Вяземская Голгофа

За всеми треволнениями похороны старика-лишенца прошли незамеченными. Мать Ксении распорядилась по-своему: пригласили священника, совершили погребальный обряд, поплакали.

Ксения ходила к призывному пункту на Донскую. Коридоры бывшего Института глухонемых были наполнены озабоченными мужчинами. Пахло кирзой и ружейной смазкой. Ненароком задев плечом, тут не просили извинения, а просто гнали прочь, к мамке на кухню. Так продолжалось до тех пор, пока возле кованой ограды она не столкнулась с Клепчуком.

– Дочка Наметовых? – сурово спросил он.

– Нет. Я подружка Клавы – Ксения Сидорова, – прошептала Ксения.

– Зачем тут? – скривился Клепчук. – Ах, да! Комсомольский порыв!

– Я только хотела… – Ксении никак не удавалось перебороть робость. – Но меня посылают к маме на кухню… так обидно.

– Не робей. Сейчас ты нам не нужна. Но осенью можешь понадобиться.

– Зачем?

– Тупой вопрос. Когда понадобишься, тогда и узнаешь, зачем. А пока ступай отсюда, но не к маме на кухню, – ирония Клепчука отдавала горечью. – Ступай на курсы медсестер. На Пироговке. Знаешь?

– Найду.

– Чую я, к осени и такие, как ты, сгодятся нашей Родине.

– А потом, когда курсы закончу… Куда?

Но Клепчук уже высмотрел кого-то в толпе. Ему стало не до Ксении.

– Я сам тебя найду.

– Мой адрес…

– Не надо. Я через Клаву.

Толпа на дворе призывного пункта расступалась перед Клепчуком, давая ему беспрепятственный проход. И офицеры, и рядовые с опаской косились на петлички майора госбезопасности.

Часть вторая. Блуждания между берегами света и тьмы

– На допрос пленного собралось всё командование полка: Самсонов, Томалевич, Прожога – все явились с ординарцами. Наверное, если б с женами не разлучила война – привели бы и жен. – Наметов говорил, по обыкновению капризно кривя губы. – Пленный – немецкий летчик-ас. Говорят, эдакий ферт. Ты не видел его?

Тимофей покачал головой.

– Вера видела. Обмолвилась между делом, говорила, дескать, очень важно это. Но обсудить подробно не преставился случай.

– Сначала Прожога допросил его лично, – продолжил Генка. – Потом ещё раз вместе с Самсоновым. Ходят слухи, что при Самсонове ас так разоткровенничался, что у обоих командиров под фуражками седины добавилось.

– А кто из нас не поседел? Все, кто выжил. Возьми хоть меня. – Тимофей сдернул с головы фуражку.

Генка с непритворной внимательностью воззрился на коротко стриженную, русую поросль на макушке друга.

– На тебе нет серебра, – заметил он. – Похоже, они решили не делать секрета из его показаний. Пригласили зачем-то и летный состав. Всех, кроме техников. Решили подобие партсобрания устроить. Для тех, кто выжил.

– Смелое решение! Покрепче наших с тобой ночных полетов над западными областями. – Тимофей нахлобучил фуражку на положенное ей место.

Лес, обрамлявший летное поле, был изучен, изрыт, обжит и сделался подобен обычному населенному пункту, городишке или рабочему поселку. Не хватало только названий улиц и номеров строений. Крыши блиндажей курились прозрачными дымками. Дерновое покрытие на них желтело и увядало, выделяллось на фоне более яркой лесной подстилки. Подлесок свела на дрова интендантская служба, и летчики быстро нашли дорогу к штабному блиндажу. Неподалеку, закамуфлированная березовыми ветками, тарахтела мотором эмка. Тимофею удалось разглядеть номерной знак. Дивизионная, да и водитель не был ему знаком – старшина войск НКВД. Это вам не шутки! Тут же надежно укрытая кронами берез, стояла полуторка с тентованным кузовом. Возле колес расположился с котелками и чайником конвой. Генка заторопился.

– Видишь? Пленника считают важным. С такой помпой будут из Скоморохово в Москву отправлять!

Они спрыгнули в неглубокий окопчик, ведший к двери штабного блиндажа. Десяток шагов – и они попали в низкое, пропитанное запахами табака и сапожной смазки помещение. Неошкуренные стволы старых сосен подпирали бревенчатый потолок. Над центральным из них чадила керосиновая лампа. Под ней сидел тот, кого Генка называл немецким асом – совсем молодой человек с простоватым усталым лицом. Если б Тимофей до войны мог встретиться с ним на улице, в центре Москвы, у Никитских ворот, или где-то среди арбатских дворов, или, положим, в Нагорном поселке, скорее всего, он принял бы аса за обычного фэзэушника, активиста ДОСААФ[2], члена комсомольского бюро какого-нибудь средней руки заводишки, изготовляющего примуса, детские коляски и тому подобную дребедень. Беседа велась на немецком языке. Ас говорил медленно, стараясь четко произносить каждое слово. Он посматривал на штабного переводчика и обращался в основном только к нему. Офицеры – летчики и штабисты – расположились на табуретах и скамьях полукругом, в два-три ряда. Полковое начальство, разумеется, в первых рядах. Начальник штаба полка капитан Томалевич, как обычно, не вынимал трубки изо рта. Он сосредоточенно выпускал из-под усов аккуратные кольца. Вера сидела на шатком, на скорую руку сбитом табурете напротив немца. Забытая сигаретка тлела в её пальцах. И замполит Прожога, и даже сам командир полка полковник Самсонов смотрели на немца поверх её плеч. Но никто из комсостава, казалось, вовсе не обращал внимания на неуставное поведение подполковника Кириленко. Все, затаив дыхание, слушали немца. Те, что слабо понимали немецкую речь, внимали переводчику. Но были и такие, кто специально учил немецкий язык. Вера Кириленко, например. Она не сводила взгляда с румяных полудетских губ немца и поправляла переводчика, когда тот, по её мнению, допускал неточности. Самсонов изредка задавал вопросы. Командир полка на немца старался вовсе не смотреть, адресуясь исключительно переводчику. Если же их взгляды сталкивались ненароком, лицо комполка кривила болезненная гримаса. Немец говорил медленно, не останавливался ни на минуту, оставляя паузы лишь для переводчика. Так говорят опытные декламаторы со сцены летнего театра в ЦПКиО.

– …К моменту нападения на СССР немецкие летчики приобрели немалый опыт, участвуя в сражениях над Польшей, Францией и Британией. Они отшлифовали истребительную тактику, отлично знали сильные и слабые стороны своих самолетов в бою. Не последнее место занимала также отработка взаимодействия авиационных подразделений между собой и с наземными войсками. – Голос переводчика звучал монотонно. Он отлично знал своё дело, переводил почти не задумываясь, лишь изредка делая короткие пометы в блокноте, который держал на колене.

– Огромное значение имеет превосходство люфтваффе в качестве авиационной техники. Большое количество новых самолетов мессершмитт. Ими оснащено большинство летных подразделений.

– Он знает точные цифры?

– Он готов предоставить подробную записку, но точные цифры ему не известны, – после небольшой паузы отозвался переводчик. – Он готов рассказать о причинах поражения РККА на западной границе.

Самсонов снова болезненно скривился.

– Поражения? – рыкнул Прожога, сверля взглядом аса, а тот невозмутимо продолжал:

– Численность советских ВВС руководители Рейха оценивали в тринадцать-четырнадцать тысяч самолетов. Из этого числа половина машин устарели. Кроме того, тактику и организацию советской авиации командование вермахта считало никуда не годным. Тем не менее нас серьезно готовили к предстоящей войне, потому что большое число советских самолетов могло существенно помешать успешному ходу кампании. Наиболее важная задача подразделений люфтваффе в первый день войны формулировалась так: завоевание господства в воздухе путем нанесения неожиданного удара по аэродромам противника. Для этой цели были использованы все наличные силы немецких ВВС на Востоке, даже ценой отказа от поддержки наземных войск. Теперь, когда советская авиация уничтожена, части люфтваффе переключились на непосредственное взаимодействие с вермахтом.

– Уничтожена? – Вера вскочила, бросила в аса давно погасшую сигарету. – А мы? Посмотри! Нас не так уж много, но мы можем бить вас!

Голос Веры звенел. Немец смотрел на неё с опасливой жалостью, особое внимание уделяя кобуре.

– Подполковник Кириленко! – Голос Самсонова звучал глухо, казалось, он и не видит ничего в табачном дыму. – Прошу вас успокоиться!

Вера упала на табуретку. Тотчас же чья-то услужливая рука подала ей новую папиросу, уже прикуренную.

– Спроси у него, – улучив момент, Томалевич обратился к переводчику, – откуда поступала информация о дислокации и оснащении наших аэродромов? А потом спроси: в полной ли мере удалось реализовать планы по уничтожению наших самолетов на аэродромах?

– Томалевич всё ещё надеется! – едва слышно прошептал Генка в самое ухо Тимофея.

– Не дыши мне в шею, я не баба! – отмахнулся Ильин.

Прожога облил их ледяным взглядом.

– Каким образом были установлены места дислокации аэродромов в приграничной полосе?

– Разведывательные полеты над территорией СССР немецких самолетов из «команды» подполковника Ровеля, – был ответ. – Отряд Теодора Ровеля, действуя с баз в Румынии, Венгрии, Польши и Финляндии, практически безнаказанно вел фоторазведку западных районов Советского Союза от Прибалтики до Черного моря и обнаружил много приграничных аэродромов. Разве вы не знали об этом?

Самсонов болезненно скривился.

– Здесь вопросы задает товарищ подполковник! – рявкнул Прожога.

Немец невозмутимо продолжал, не переставая время от времени посматривать на Верину кобуру.

– Состав, численность и места дислокации частей ВВС были известны командованию вермахта до начала военной операции. Известно было и то, что лишь двадцать процентов самолетов соответствовали требованиям времени. Остальные восемьдесят – устарели.

– Ты уже упоминал об этом, – проговорил Самсонов. – Довольно. Что ещё имеешь сказать?

– Просчеты вашего командования привели к большей скученности баз ВВС, – невозмутимо продолжал немец. – Некоторые из них располагались так близко от границы, что попали под удар нашей полевой артиллерии в ночь на двадцать второе июня. У вас не было укрытий для самолетов. У вас их и сейчас нет. Элементарные меры для маскировки! Вы же и ими пренебрегаете!

Немец сделал красноречивый жест, и переводчик дал ему прикурить. Ас курил красиво, томно жмуря черные очи. У Тимофея сжались кулаки.

– Все это дополнялось слабостью или полным отсутствием зенитных средств на большинстве аэродромов, – закончил свой пассаж ас и умолк. Неужто ждет аплодисментов?

Немец огляделся, бросил окурок на пол, растер его подошвой тяжелого ботинка.

– Все дело во внезапности, – проговорил кто-то в наступившей тишине.

– Was?[3]

Услышав перевод, немец продолжил:

– Большая часть самолетов была потеряна вами не в результате первого внезапного удара люфтваффе, а в ходе последующих дневных налетов немецкой авиации, пожинавшей плоды хаоса и неразберихи на авиабазах СССР. У нас складывалось ощущение, что единой тактики не существует вовсе, что командиры авиаполков Красной Армии действуют на свой страх и риск! Будто ваше руководство устранились от выполнения своих функций. Может быть, поэтому не было отдано своевременных приказов о рассредоточении авиации?

– Где вы воевали? – едва сдерживая гнев, проскрежетал Самсонов.

– На Западном фронте. Должен вам сказать, что особое внимание мы уделили советским авиаполкам, оснащенным новейшей боевой техникой. Я сам участвовал в налетах на двадцать шесть ваших аэродромов.

– Вы располагаете конкретными цифрами? – спросил Томалевич.

– У меня плохая память на цифры, – но простоватое лицо аса внезапно сделалось замкнутым. А немец-то не так прост, как желает казаться.

– Скажу о главном. К концу первого дня войны некоторые из соединений ваших ВВС практически полностью утратили военное значение. В основном речь идет об истребительной авиации.

– Конечно! – проговорил Генка. – Сколько мы летали без прикрытия?

– Я смотрю на вас и вижу настоящих героев, – нимало не смущаясь, продолжал ас. Последнюю фразу он произнес по-русски, не надеясь на переводчика.

– Чюдо-витиязи. Сказка! Миф!

Потом он снова перешел на родной язык. Переводчик произносил слова, неотрывно глядя на командира полка.

– Если бы не ваше бездарное руководство! Оно профукало вашу державу! С такими героями, как вы, можно было бы завоевать весь мир, а вы не смогли и своего удержать. Что он несет? Мне продолжать, товарищ полковник?

– Скажи ему: чужого нам не надо, а своего не отдадим. Всё вернем. Пусть попомнят!

Немец продолжал говорить. Самсонов рычал, летчики гомонили, Томалевич записывал что-то в блокнот, Прожога крыл всех и каждого по матери, призывая наконец умолкнуть. Переводчик растерянно переводил взгляд с говорливого пленника на полковое начальство и обратно. Под шумок Вера и ас зацепились языками. Пленник быстро понял, что его собеседница хорошо понимает немецкий язык, но немного стесняется говорить. Тимофей видел: собеседники смотрят друг на друга с неподдельным интересом. Причем немец – без всякой враждебности. Тимофей приблизился. Теперь ему было слышно каждое слово. Постепенно утих общий гомон, в блиндаже снова воцарилась тишина. Все слушали троих: немца, Веру и переводчика.

– Выходит, вы совсем нас не боитесь? – холодно спросила Вера.

– Почему же? Боимся, – ас печально улыбнулся. – Мы боимся Господа Бога. Спросите, почему?

Вера покачала головой.

– Я всё равно отвечу. – Немец не отводил от неё пристального взгляда. Что это? Неужто вожделение заметил Тимофей в глазах этого обреченного страшной судьбе, потерпевшего поражение, осужденного за неправое дело, окруженного врагами человека?

– Велико число немецких истребителей, которые разбились из-за попадания в них обломков сбитых вражеских самолетов. В других случаях они сталкивались с подбитым самолетом или были таранены самолетом, который только что сбили. Не один немецкий пилот лишился жизни таким образом.

Голос переводчика внезапно дрогнул. Вера вскочила с места, с грохотом уронив табурет на пол.

– В этих фактах можно увидеть еще одну характеристику воздушной войны на Востоке, – ас продолжал говорить спокойно, будто толковал о чем-то отстраненном, лично его не касающегося. Он глаз не сводил с Веры, а та беспокойно бегала от стены к стене, не обращая внимания на строгие окрики начальства. Наконец она заметила Тимофея, приблизилась к нему, стала рядом, навалилась плечом на его плечо.

– С одной стороны, пилоты пытаются подобраться к противнику как можно ближе, – продолжал вещать немец. – В результате этого большинство побед одерживается в ближнем бою, а с другой стороны, столкновения происходят на относительно малой высоте, что не всегда позволяло спастись, используя парашют. За неимением других средств таран стал вашим основным оружием и потому мы боимся вас. Может быть, стоит освоить другие средства борьбы? Взять на вооружение опыт люфтваффе?

– Он ещё советует нам! – крякнул Томалевич.

Его мнение поддержала сирена воздушной тревоги. Штабной блиндаж быстро опустел. Вера первой выскочила наружу. Когда Тимофей выбрался следом за ней, рев и вой пикирующих бомбовозов уже затихал в отдалении. На сей раз немцы прилетели бомбить не их. Они отправились дальше, в сторону Калинина. Но сирены воздушной тревоги не умолкали и зенитки пронзали воздух прерывистыми очередями. Тимофей приостановился. Силуэты юнкерсов были хорошо различимы на фоне светлого неба. Догнать, вступить в схватку! Эх, где же Наметов? Что за привычка отрываться от ведущего! Нет, не рожден Генка быть истребителем! Но как же быть, если их «Ледокол» сгорел дотла на одном из аэродромов между Гродно и Смоленском? Теперь приходится летать на чем попало! Было дело – и на трофейном мессере лётывал. А теперь они пересели на «ишачков», да так удачно, что до сих пор живы. Анатолий Афиногенович остался не удел. Вот он, бегает, трясет трофейным шмайсером. Зачем? Тимофей задрал голову. В вечереющем небе, очень высоко, кружила пара мессеров. Наверное, они из сопровождения тех пикировщиков, что подались в сторону Кирова. Тем временем мессеры стали снижаться. Зачем? Ах, вот оно в чем дело! Пара «ишачков» взяла разбег по летному полю. Вера – ведущая, Генка – ведомый. Тимофей видел их бортовые номера, выведенные на фюзеляжах желтой краской: двадцать шесть и двадцать семь. Мессеры пронеслись над полем на бреющем полете, надеясь не дать советским истребителям взлететь. Застрекотали очереди бортовых пулеметов. Анатолий ответил им огнем из шмайсера. Так и палил с середины поля из трофейного оружия. И грамотно же палил, короткими очередями. Трехлинейки аккомпанировали ему вразнобой, и ненапрасно. Один из мессеров задымил, завалился на левое крыло. Другой сделал свечку и круто ушел вверх. Почти сразу же из-за недальнего леска на топкий проселок выкатилась интендантская полуторка. Помчались искать сбитый самолет. Вот они, те недостатки, о которых толковал пленный. Мессершмит можно сбить с земли из обычной винтовки. Это надо запомнить. Надо затвердить в памяти все свои важнейшие обязанности, чтобы именно их исполнять в первую очередь. Кто из них, из довоенного состава сорок шестого авиаполка, доживет до конца войны? Скорее всего, никто. Но не это сейчас важно. Главное внимание – врагу.

Вот и ещё один враг мертв, а они всё ещё живы. Похоронив сотни товарищей, всё ещё живы, наперекор злой судьбе – жалкие остатки славного полка, потерявшего все боевые машины. Второй пилот Веры не справился с «ишаком» погиб, совершая таран. Весь экипаж «шестерки» сгорел при взлете с раздолбанного впрах аэродрома под Смоленском. Их «Ледокол» остался на том аэродроме. Скоро железный остов его похоронит снежок. Правду говорил ганс! Смертники они, но и гансы не из железа! И самолеты их, хоть и более совершенны, но всё-таки уязвимы. Тимофей смотрел в небо, размышляя, прислушиваясь к звукам. Рев турбин затих в отдалении. Теперь стали слышны человеческие голоса. Неподалеку расположилась группа новобранцев.

– На что рассчитывает Самсонов? – говорил один из них, младший лейтенант, тот, что едва выжил в последних боях.

Тимофей припомнил: весь полк смотрел, как пикировал этот парнишка на летное поле, как сажал «ишачка» с заклинившим двигателем. Повезло парню, выжил. Теперь рассуждает! Тимофей стал стучать ладонями по карманам в поисках папирос, а молодежь не унималась:

– Прожога напишет докладную руководству дивизии, и будет прав, – заговорил другой новобранец. – Выступление ганса – практически антиправительственная пропаганда. И командир полка способствовал ей!

– Пропаганда, говоришь? – Тимофей обернулся, встретился глазами с говорившим, безусым юнцом, выпускником ускоренных летных курсов, на днях прибывшим в полк с пополнением. – Сколько у тебя боевых вылетов? Что? Ни одного? А сколько у капитана Кириленко? А сколько у меня?

– Я слышал и знаю, товарищ капитан. Вы – ветеран Испании…

– А сколько мы налетали в эту войну на штурмовиках, без прикрытия? Год в Испании – отдых в санатории по сравнению с неделей выживания в нынешней обстановке! – Кровь стучала в ушах у Тимофея так, что он не слышал завывания сирен. – Ганс не запугивал вас. Он говорил вам об одном, а вы и не поняли! Он говорил вам, что вы не жильцы! Ха! Положим, напишет Прожога донесение. Ну и что? Пока суть да дело, и наказывать некого будет.

Тимофей ухватил лейтенантишку за ремень, притянул к себе, выдохнул в румяное личико густой папиросный дым.

– По машинам, сопляки! Слышали?! – Он повысил голос. – По машинам!!! А ты, товарищ младший лейтенант, если не умеешь ничего другого, иди на таран!!!

* * *

Сколько времени минуло с начала войны? Сколько верст они оставили за спиной, убегая от врага? Казалось, встанут на этом рубеже и больше уж не двинутся с места. «Ни шагу назад», – говорят командиры, и они стараются зацепиться за поросшую травой кочку, за кусок неба над деревней Скоморохово.

Скомороховский аэродром когда-то давным-давно, три месяца тому, бывший в глубоком тылу, ныне просыпался по ночам от грохота артиллерийской канонады. И месяца не минуло, а пленный ас стал воспоминанием из давнего прошлого. В промежуток времени, длинный или короткий, уместились десятки смертей, сотни боевых вылетов. Смерть давно стала повседневностью, утрата – мимолетным событием.

Деревня Скоморохово на берегу реки Тьма. Желто-зеленый пейзаж перепачкан черными дымами. Небо продырявлено трассирующими выстрелами, исчиркано крестообразными силуэтами ревущих машин. Бомбардировщики идут низко, сеют обильно, гвоздят живое на земле из пулеметов. Если какая зрячая тварь осмелится поднять голову и посмотреть в небо, то непременно увидит паучьи лапы свастики на их крыльях. Тимофей лежит на спине. Неотрывно смотрит на проплывающие по небу кресты. Ему не слышно звуков разрывов, он частично оглох. Зато зрение обострилось. Глухота не есть следствие контузии. Просто надоело слушать крики раненых, и он отключил слух. Да и Вера… Она где-то рядом. Перестала ли плакать? Вроде бы перестала. Нет, надо проверить, и Тимофей перекатывается через правый бок, стараясь не упускать из вида плывущие над верхушками берез огромные, крестообразные силуэты. Вот один из них наткнулся на огненную ось, завалился на левое крыло, задымил, сошел с курса. Эх, зенитчики! Только одного и смогли достать! Но где же Вера? А вот и она – послушная девочка. Лежит себе на спине, глаза распахнуты, ручки сложила на груди, ножки скрестила, смотрит в небеса, губами шевелит. Спрашивает о чем-то? Молится? Тимофей прижимается к ней, поднимает наушник летного шлема.

– Послушай, не зевай! – шепчет он. – Когда они отвалят, нам надо взлетать.

Сверху сыплется земля вперемешку с деревянной щепой. Бомбы взорвалась неподалеку, возле расположения зенитной батареи. Вера резко поворачивается к нему, заваливает на спину, прижимается всем телом. Жарко дышит в шею. Теперь он снова лежит на спине. А вражья рать все плывет по небу. Новые и новые машины появляются над верхушками берез. Но когда-то ведь это кончится? Должно кончиться. Вера хочет слиться с ним, и он рад этому. Несказанно рад. Рад, несмотря на то что ей никогда уж не быть прежней. Если он сожмет её крепкими руками, может быть, печать смерти, наложенная на неё войной, и поблекнет, исчезнет на время. Он увлекает Веру в свежую воронку. Кажется, три дня назад или, может быть, вчера бомба угодила в березняк, покалечив несколько старых берез. Смердящая дыра в земле накрылась упавшими деревами. Тимофей просунул Веру под них. Она закашлялась, прикрывая рот ладонью, прохрипела:

– Хорошее место. Мы будем прятаться здесь? Всё равно убьют…

* * *

Тимофей подмял её под себя. Небо над деревней Скоморохово ревело сотнями моторов. Земля вокруг них вздымалась подобно океанским валам, раскачиваясь, баюкала их. Вера была податлива, как тряпичная кукла.

– Костя, Костя, – звала она. – Ты же живой, мой мальчик. Обними меня покрепче. Я виновата, я предала венчальную клятву. Виной всему – проклятая гордыня. Обними меня покрепче, Костя!

Тимофей кусал её за шею, а она была такой жалкой. Смотрела на него широко раскрытыми, чужими глазами. Осколки с омерзительным свистом секли валежник у них над головами.

– Прости меня, Костя, – произнесла она в последний раз. Стало тихо: ни её голоска, ни рева моторов. Ничего.

Вера оттолкнула его, села, оправила одежду.

– Ну что же, надо выбираться. Похоже, они улетели.

– Мне обидно, – буркнул Тимофей. – Ты называла меня именем мужа. Зачем так унижать! Я офицер, орденоносец, а ты…

– Мы постоянно грешим. Чего уж там! Война попутала все имена, и теперь мы просто люди. Смертные твари без смысла и без имен.

– Может быть, ты без смысла, но не я! – Он полез прочь из воронки.

Вера следовала за ним, задорно хохоча. Она даже не стала осматривать березняк. Так и побежала к самолетам, перебираясь через воронки и кучи бурелома. Они всё рассчитали верно. Дубраву немцы бомбить не стали. Наверно, пожадничали.

– Осторожно, Вера! – неужели это он кричит?

Он, Тимофей Ильин, стал осторожным! Ведь он не думал об опасности, когда поднимал в воздух свой украшенный звездной россыпью, ТБ-3. Он и его звено – всего пять бомбардировщиков – барражировали на малых скоростях, вываливая смертоносный груз на коммуникации западнее Смоленска. Летали на малых высотах, без прикрытия и нередко возвращались на базу вовсе без потерь, ухитрялись выживать. Сажали огромные самолеты на изувеченную воронками взлетно-посадочную полосу. Они не утратили отвагу, когда расположение их полка, аэродром, технические службы, склады – всё сравняли с землей эскадрильи юнкерсов. Теперь и это летное поле на берегу речки Тьма пашут немецкие авиабомбы.

Тимофей тряхнул головой. Ему вдруг почудилось, будто он снова слышит голоса немецких асов.

* * *

Это случилось в тот день, когда погиб их «Ледокол». Давно, недавно ли? Лающие голоса летчиков люфтваффе и теперь молотами стучат в его голове. Мир изменился с тех пор, как он услышал эти голоса. Он поднял трофейный «Мессершмитт-109» с аэродрома под Смоленском, кажется, с месяц назад. Он хорошо помнил тот трофейный самолет – наследие плененного аса: желтоносый, охвостье испещрено абшуцбалкенами – черными «гробиками», символизирующими сбитые самолеты. Над ними венок с орденской лентой и цифра «сто». На боку, рядом с крестом свастики, – зеленое сердечко. Тимофей получил задание провести разведку. В тот день он кружил над вражескими позициями. С километровой высоты он рассматривал запруженные вражескими войсками дороги. Бесконечные железные колонны. Порой он отваживался на рискованное снижение, с немалым трудом преодолевая соблазн ударить из обоих пулеметов. Он пытался определить численность войск. Он был сосредоточен, пока не заговорила рация.