Сестры

– Час тому назад температура обоих тел была двадцать девять с половиной. Иными словами, наступила «промежуточная фаза быстрого снижения температуры». Нам, господа, крупно повезло. Очень крупно. Это идеальный момент. Окоченение началось, но не завершилось. Могу сказать, что смерть наступила от восьми до десяти часов назад, то есть приблизительно от полуночи до двух часов ночи. Но не будем спешить с выводами. Прежде всего, проклятая сырость ускоряет снижение температуры, да и обе девушки были довольно легкие, а малый вес способствует тому же. Этот расчет базируется на исходной температуре в тридцать семь и две десятых. Но они были легко одеты и, возможно, употребляли алкоголь, если шли с вечеринки. Температура тела перед смертью могла у них слегка повыситься, даже если на улице просто было тепло. Короче, тут в два счета можно ошибиться. Но наше преимущество в том, что у нас два тела. И если у них одинаковая температура, то велика вероятность того, что ошибки нет. Я все равно в течение трех часов отправлю их в институт: внутренняя температура органов скажет нам больше. Но даю руку на отсечение, что их грохнули нынче ночью, сразу после полуночи.

Ковальский, похоже, был доволен разъяснениями.

– Их перетаскивали?

– Да, тащили вон оттуда, там на земле много крови. Причем тащили сразу после убийства, может, даже еще не связали, поди узнай… Это потом он – или она – привязал их к деревьям. Трупная синюшность указывает на то, что их больше не трогали с места и они оставались в одной позе…

Ковальский старался все записывать в свой блокнот, но страницы намокли и разбухли. Он поскреб бороду и сказал:

– Платья. Все-таки они пришли не в этой одежде… – Повернулся к Манжену, который только что подошел к ним. – Надо бы узнать, не было ли у студентов в эту ночь вечеринки или костюмированного бала. Обойди все факультеты, осведомись на всех дискотеках. – И снова обратился к доктору: – А вы как думаете, тубиб, платья были надеты до или после?

– Если хотите знать мое мнение, то это убийца надел их на девушек. После того как избил и убил. В противном случае на одежде было бы гораздо больше крови.

– Спасибо, док.

* * *

Франсуа-Режис Берко, инженер, нашедший девушек, стоял в сторонке, под тентом, и отвечал на вопросы командира отделения жандармерии. Когда они подошли, Ковальский сделал бригадиру знак, что всё в порядке и дальше допрос он поведет сам. Сервас заметил, что бригадиру это не особенно понравилось, но приказы Ко не обсуждались.

– Господин Берко? Ну как вы? У вас такой вид, словно вы дрожите от холода.

Инженер-химик смерил их взглядом.

– Я торчу тут уже два часа. У меня промокли ноги, и меня знобит, – сказал он, одергивая тенниску. – Это одежда для занятий спортом, а не для стояния под ливнем. Если так будет продолжаться, я схвачу воспаление легких. Я ведь уже дважды ответил на все ваши вопросы.

Он поплотнее закутал плечи в одеяло, которое ему принес один из охранников, – видимо, надеялся, что этот жест положит конец дискуссии.

– Я знаю. Это очень утомительно. – Ковальский сразу заговорил понимающим тоном. – Еще несколько вопросов – и вы сможете вернуться домой, договорились?

Франсуа-Режис Берко кивнул.

– Господин Берко, был ли еще кто-нибудь на берегу, когда вы обнаружили девушек?

– Нет.

– Вы никого не видели?

– Нет.

– Вы часто совершаете такие прогулки?

– По меньшей мере, два раза в неделю.

– И всегда двигаетесь одним маршрутом?

– Э… Да.

– А раньше вы когда-нибудь видели этих двух девушек?

Берко вытаращил глаза.

– Что? Нет!

– Значит, вы с ними незнакомы?

– Я уже сказал: нет.

– А где вы были прошлой ночью, господин Берко?

На этот раз тот бросил на следователей взгляд, в котором промелькнуло непонимание.

– Как вы сказали? Что?

– Где вы были прошлой ночью?

– Дома.

– Один?

– Нет, с женой.

– А после полуночи?

– Я спал.

Тон его делался все более раздраженным.

– Кто-нибудь может это подтвердить?

Глаза Берко перебегали с одного полицейского на другого, и Сервас прочел в его взгляде растущее недоумение и замешательство.

– Что за идиотские вопросы? Что это вы…

– Пожалуйста, отвечайте, господин Берко.

– Моя жена!

– Вы хотите сказать, что она поминутно просыпалась?

Теперь на лице Берко отразилась смесь негодования, растерянности и гнева.

– Нет! Конечно, нет! Она спала! Рядом со мной… Но это же, в конце концов, смешно. Что за…

– В котором часу она заснула?

– Не знаю! Может, в одиннадцать, может, в полдвенадцатого…

– А в котором часу встала?

– В шесть часов.

– Вы уверены?

– Да, да, я уверен! Она ставит будильник. Послушайте, не нравятся мне все ваши вопросы. Я…

– Она принимает снотворные?

– Нет!

– Вы живете далеко отсюда, господин Берко?

– Нет, это просто смешно. Если б я знал…

– Пожалуйста, отвечайте.

– Нет, черт побери! Всего четверть часа на машине. Это вас устраивает?

– А где сейчас стоит ваша машина?

– На стоянке возле клуба.

– Гребного клуба?

Берко внезапно выбился из сил и почувствовал себя совершенно опустошенным. Как боксер, что повис на канатах ринга и потерял всякое желание биться дальше.

– Гребного. Меня уже об этом спрашивали… ваши коллеги. А потом велели прийти сюда. Интересно, как я отсюда выберусь? Пешком…

– У вас есть дети, господин Берко?

– Маленькая дочка трех лет… Но я не вижу…

– А вам сколько лет, господин Берко?

– Тридцать два.

– Вы встречаетесь со студентками?

– Что?..

– С кем-нибудь из студенток вы знакомы?

– Знаком?.. Э… Нет, нет… Разве что с племянницей… Но это моя племянница, черт возьми!

– И больше ни с кем?

– Нет!

– Вы уже здесь когда-нибудь бывали?

– В каком смысле?

– В этой части острова. Пешком или на машине…

– Нет!

– Никогда?

– Да нет же! Ну, как вам еще объяснить? Теперь я могу наконец поехать домой?

– Благодарю вас, у меня больше вопросов нет, – сказал Ковальский, знаком подозвав одного из своих людей. – Однако, господин Берко, домой поехать вы не сможете. Я попрошу своего коллегу, чтобы он отвез вас в комиссариат для дачи показаний под протокол. И пока не советую вам общаться с прессой.

– Да пошли вы…

* * *

В тот момент, когда Берко отходил от них, сверкнула вспышка. Ковальский обернулся, Сервас тоже. Фотограф, прорвавшийся на место преступления сквозь ограждение, выглядел словно только что из вытрезвителя: мятый, весь в пятнах, жилет, всклокоченные волосы и восьмидневная щетина.

– Пейроль, а тебе чего тут надо?

– Салют, Лео.

– Вали отсюда, – бросил Ковальский. – Тебе тут, за ограждением, делать нечего. Я ведь могу тебя за это и задержать.

– Серьезно?

Похоже, эта идея позабавила журналиста. Он провел свободной рукой по густой шевелюре. На вид Сервас дал бы ему лет пятьдесят: в бороде у него уже посверкивала седина, под глазами обозначились солидные мешки. Он вытягивал шею, пытаясь получше разглядеть место преступления, но Ковальский загородил ему видимость и крепко взял за руку, чтобы вывести за заграждение.

– Ну, скажи хоть что-нибудь, – взмолился репортер. – Иначе мне придется присочинить, и будет только хуже. Ну давай, ну хоть крошечку информации, Ко…

– Будет же пресс-конференция, – отвечал тот.

– Когда?

– Скоро. Я знаю не больше твоего.

Журналист надулся, как обиженный ребенок.

– А вид у тебя встревоженный, – сказал он. – Что, так уж совсем ничего нет? Даже для меня?

Ковальский приподнял ленту заграждения, и журналист поднырнул под нее и вышел из охранной зоны. Следователь закурил сигарету и внимательно, прищурившись, как настоящий морской волк, посмотрел на этого чокнутого парня:

– Даже не вздумай меня надуть, понял?

– Слово Пейроля.

– Две девушки лет двадцати, возможно, студентки. Забиты насмерть. На них были белые платья.

– Изнасилованы?

– Видимых следов насилия нет… Вскрытие покажет.

– А еще что-нибудь?

Пейроль лихорадочно записывал.

– Их привязали к деревьям…

– Давно?

– Нет. Нынче ночью.

Ковальский повернулся к нему спиной. Сервас заметил, что про крестик он не сказал ни слова, и спросил себя, долго ли им удастся держать эту информацию в тайне.

– Спасибо, приятель! – крикнул им вслед журналист.

* * *

Было одиннадцать с небольшим, когда Ковальский собрал людей и снова раздал задания.

– Надо заняться обследованием окрестностей кампуса, – сказал он. – Все говорит о том, что девушки были студентками.

Он достал снимки нетронутого лица, сделанные «Полароидом».

– Вовсе не будет лишним, если какая-то часть студентов узнает, что произошло. Сегодня пятница, и вечером многие разъедутся по домам. Надо действовать быстро. Я позвонил в техническую службу, чтобы они заготовили афишку с этой фотографией и номером телефона. Она послужит приглашением для свидетелей. Ее надо расклеить повсюду: на факультетах всех трех университетов – «Поль Сабатье», «Ле Мирай» и «Капитолий» – и во всех институтах. Мартине, ты расклеишь афишки и будешь отвечать на звонки. Остальные разделятся на группы по двое, группа на этаж. Сервас, ты пойдешь со мной. Вопросы есть?

Ковальский окинул группу инквизиторским взглядом. Вопросы, несомненно, имелись, но Мартен уже усвоил, что Ко прохладно встретит любой «идиотский» вопрос, а задавшему он может стоить хорошей вздрючки. А потому даже толковые вопросы в группе предпочитали не озвучивать. Ковальский взглянул на часы.

– Через пятьдесят минут встречаемся в холле. Время пошло.

Сервас почувствовал, как заколотилось сердце. Он не переставая думал об убитых девушках. О разбитом лице одной и невредимом – другой. Об исчезнувшем крестике. И вдруг, на уровне инстинкта, как лесная мышь чувствует опасность, понял, что они ввязались в битву с непроглядным мраком и битва эта продлится долго.

Глава 5, в которой снова говорится об Алисе и Амбре

В это пятничное утро большинство дверей, в которые они стучались, оказались закрыты. Студенты были на занятиях. А первые ответы, полученные из открывшихся дверей, ничего не дали. Обитатели комнат либо с кем-то встречались, либо спали, либо занимались любовью. Кто-то ругался с соседями из-за постоянного шума, кто-то усердно занимался, уткнувшись в книги, в надежде, что диплом послужит ключиком к лучшей жизни. Но друг с другом они общались мало. Дружба завязывалась в других местах: в аудиториях, кафе, ночных клубах, между земляками, приехавшими из одного города или из одной деревни.

Кампус представлял собой один огромный дортуар. Причем дортуар довольно обветшалый: стены все в желтых потеках, краска облупилась, а в конце коридора по грязному напольному покрытию стучали капли дождя, потому что окно было разбито. Они уже обошли больше пятнадцати комнат и не получили ответа, еще в трех комнатах никто ничего не знал, и теперь они стояли на пороге четвертой, которая перед ними открылась. В дверном проеме возникло худенькое, бледное мальчишеское лицо, увенчанное огненно-рыжей нечесаной шевелюрой; казалось, вокруг него полыхает пламя. А неестественно светлые глаза в обрамлении рыжих ресниц смотрелись почти белыми. Комната за спиной у парня тонула в полумраке.

– Да?

– Здравствуйте, ваше имя?.. – сказал Ковальский.

В бесцветных глазах коротко сверкнула искра досады и недоверия.

– А ваше? Вы кто?

Ковальский, видимо, ожидал такого ответа, а потому изобразил самую обаятельную из своих улыбок:

– Региональная служба судебной полиции Тулузы. Можно задать вам несколько вопросов? – осведомился он, предъявив жетон.

– На какую тему?

Рыжий не до конца открыл дверь своей комнаты, и Ковальский, ни секунды не прячась, вытянул шею, чтобы туда заглянуть.

– Можно войти? Но может быть, вы выйдете в коридор, если вам так удобнее? Однако, пожалуйста, откройте дверь полностью.

– Послушайте… А можно чуть позже? Я уже опаздываю, и…

– КОНЧАЙ ЭТУ ПЕСНЮ С ОПОЗДАНИЕМ И ОТКРОЙ СВОЮ ДОЛБАНУЮ ДВЕРЬ, ПАРЕНЬ!

Сервас увидел, как парнишка еще больше побледнел, если только возможно еще побледнеть с такой белой, покрытой веснушками кожей. Было в его манере держаться что-то скользкое и скрытное, и это сразу заставляло насторожиться.

– Хорошо…

Рыжий шагнул в коридор. Из двери пахнуло знакомым запашком. Тот же запах сопровождал и самого парнишку. Ковальский поднял лицо, ноздри его расширились.

– А что, у вас разрешено курить гашиш в комнатах?

Он заглянул студенту в глаза. Тот быстро удостоверился, что в коридоре больше никого нет, опустил голову и уставился себе под ноги. Ковальский оглядел полутемную комнату.

– Не рановато для косячка, а? Как тебя зовут?

Сервас заметил, как участилось у парнишки дыхание.

– Седрик.

– Седрик, а дальше?

– Домбр.

– Сколько тебе лет, Седрик Домбр?

– Двадцать.

– И что ты изучаешь?

– Медицину. Третий год.

Ковальский покачал головой и ничего не сказал. Он был удовлетворен. Потом медленно, с видом фокусника-гастролера, вытащил из кармана фотографию.

– Посмотри хорошенько на это фото, Седрик Домбр. И не вздумай меня дурачить, понял?

– Ага.

– Ты знаешь эту девушку?

– Да.

Сервас почувствовал, как у него сильно забилось сердце. Ковальский ждал, что последует дальше.

– Это Алиса.

– Алиса… а фамилия?

– Не знаю… просто Алиса… Она на факультете современной литературы, я так думаю. Ее комната вон там.

Он указал на дверь в середине коридора.

– Какой номер? Тридцать третий или тридцать пятый?

– Тридцать пятый. А в соседнем живет ее сестра, Амбра. Она на медицинском, как и я.

Разговор вдруг прервался. Взгляды полицейских были направлены на парня. Дождь стучал по разбитому окну в коридоре; с нижнего этажа доносились чьи-то голоса – видно, кто-то поднимался по лестнице.

– Она похожа на сестру? – спросил Ковальский голосом, который сразу стал глуше, сдержаннее и осторожнее.

– Они очень похожи, приятель. Их все принимают за близнецов, но на самом деле они погодки. – Рыжий постучал по фотографии пальцем. – Видите, один и тот же цвет волос, одна и та же стрижка, и фигурами они похожи.

Потом до него, похоже, дошло, что что-то тут не так, что-то случилось. Он пристально посмотрел на полицейских, переводя взгляд с одного на другого.

– А что? С ними что-то произошло?

В 11.27 с помощью охранника, прибежавшего бегом, им удалось попасть в комнату № 35.

Дождь слезами стекал по окну. Маленькую комнату с душем озарял свет серого непогожего дня.

Ковальский бесшумно вошел первым, Сервас – за ним следом.

Подойдя к окну, он увидел, что оно выходит как раз на небольшой лесок на юге острова, и заметил внизу, между деревьями, мигающий свет полицейских машин. Он был похож на искрящую зажигалку, которая не желает загораться. Сервас отвернулся от окна и заметил на маленьком столике фотографию: по всей видимости, Алисы и Амбры. Обе сестры действительно были очень похожи: белокурые, узколицые, с огромными, на все лицо, глазами… Очень миловидные, без всякого сомнения. Но что-то в их глазах, в манере смотреть в объектив, привлекло его внимание… Но что?

Ковальский, тоже взглянув на фото, опустил его в прозрачный пакетик.

А Сервас тем временем осматривал аккуратно застеленную кровать и ночной столик. От него не укрылся безупречный, почти спартанский порядок и то, как Алиса умудрялась использовать каждый сантиметр крошечного пространства. Он старался дышать спокойнее и отогнать дурное предчувствие, которое вызывала комната уже умершей девушки. Алиса не придет больше на занятия, не сядет за этот стол, не рассмеется и не поболтает с подружками.

На стене висел большой постер с надписью:

ACHTUNG BABY,

IT’S U2 IN PARIS

MAY07, 1992[4]

И фотография группы на концерте. Сервас о такой даже никогда не слышал.

Полицейские заглянули под кровать, в выдвижные ящики стола, но долго осмотром не занимались. Более подробно они все изучат потом, сейчас неотложное дело звало их в совсем другое место.

Они вышли из комнаты и подошли к другой двери, возле которой их дожидался охранник, маленький, сухонький, лысенький, с кустистыми черными бровями и глазками, похожими на пуговицы. На очень черные пуговицы. Именно эти глазки-пуговицы и заставили их поторопиться.

– Взгляните, – сказал охранник, указав на замок и дверную раму.

Сервас увидел, что от рамы отлетело несколько мелких щепок.

Дверь была взломана…

В противоположность комнате сестры комната Амбры была погружена в полумрак. Ковальский щелкнул выключателем, и они на миг застыли на пороге. Здесь царил полный хаос, не то что в комнате Алисы. Одежда, книги, кассеты, CD-диски, тетради, брошенные как попало, устилали пол и неубранную кровать. На ночном столике и на рабочем столе громоздились в беспорядке листки бумаги, исписанные неровным почерком. Еще Сервас заметил чайную чашку, превращенную в пепельницу и до отказа набитую окурками со следами красной помады, и пиалы, заполненные разноцветными резинками, булавками и дешевой бижутерией. По полу разбросаны джинсы, лифчики, трусики и пустые пивные бутылки… В комнате Алисы ничем не пахло, а в комнате Амбры стоял запах табака, парфюма и пива. Стены сплошь покрывали постеры и фотографии. Сервас прочел названия групп: «Нирвана», «Ганз’н’Роузиз», «4 Нон Блондс». Как и на афише в комнате Алисы, названия ему ни о чем не говорили, но он был уверен, что их старые поклонники на филологическом факультете эти группы узнают.

Осматривая туалет, Мартен нашел в раковине длинный светлый волос. Он обернулся – и чуть не налетел на Ковальского.

– Мартен, – сказал тот, пристально глядя на Серваса и чем-то размахивая.

Глава 6, в которой наступает тишина

Они пересекли границу между департаментами Верхняя Гаронна и Жерс всё под тем же проливным дождем. Наперекор ливню, который что есть силы барабанил по ветровому стеклу, автомобиль Ковальского, двухлитровый «Рено 21 Турбо», мчался со скоростью, которая явно не вызвала бы одобрения у сотрудников дорожной службы, если б хоть один из них оказался на шоссе.

– Ну, так что скажешь? – спросил шеф у Серваса. – Что же все-таки произошло, как по-твоему?

Тот немного подумал, прежде чем ответить.

– Что сказать на этом этапе расследования? Произойти могло что угодно… Убийство из ревности, когда ссора зашла слишком далеко, дело рук какого-нибудь психа, а может, девушки просто оказались не в том месте и не в то время…

– Но больше похоже на преднамеренное убийство, так?

Мартен кивнул.

– Да, эти платьица для первого причастия, несомненно, на них надели потом…

– Разве только они не шли с какой-нибудь вечеринки, – уточнил Ко, сворачивая с шоссе № 124 на местную дорогу. – Просто не сняли карнавальные костюмы. Другую их одежду не нашли… Что еще?

Сервас снова подумал.

– Что-то тут все-таки не вяжется.

– Ну-ка, ну-ка…

– У них в комнатах нет никаких примет религиозности. Ничего. Ни крестов, ни Библии. Тогда к чему эти наряды, к чему деревянный крестик? К чему вся мизансцена? И потом, в комнате Амбры дверь взломана, а в комнате Алисы – нет.

– Может, тот, кто их убил, был религиозен. И не одобрял их поведения. Я хочу, чтобы ты в ближайшие дни занялся личностями сестер. Покопайся-ка в их жизнях. Выясни, с кем они общались, о чем думали, куда ходили. Ты заметил, как различаются их комнаты?

– Заметил. Комната Алисы очень аккуратная, даже чересчур. А в комнате Амбры настоящий бардак.

Теперь они катили по дороге, петляющей среди залитых дождем холмов, и Сервас увидел, как плотная стена дождя движется над полем, напоминая ряды пехотинцев XIX века. Фермы и рощицы выплывали из серой пелены и снова тонули в ней, как на пейзаже в серых тонах. И ни одной живой души.

Ковальский подал голос:

– Это департамент Жерс, меньше тридцати жителей на квадратный километр. Если считать, что состояние комнат девушек есть отражение их личностей, то это означает, что внешне они были очень похожи, а вот внутренне – совсем необязательно. Или нет?

Сервас знал, что это «или нет?» в конце каждой фразы вовсе не является вопросом, ибо у шефа на все имелось собственное мнение. Просто этой присказкой он побуждал собеседника продолжить разговор.

– А ты к какому выводу пришел? – спросил Мартен шефа.

– Пока ни к какому, – ответил Ко. – Ты же сам сказал: еще слишком рано делать выводы.

Двадцать минут спустя они въехали в деревню. И на площади перед церковью, напротив памятника павшим, сразу заметили почтальона, который воевал с мопедом, не желавшим заводиться. Дождь барабанил по его непромокаемому плащу. Надвинув капюшон до самых глаз, почтальон обернулся и взглянул на полицейских. Сервасу на миг померещилось, что из-под капюшона на него глянуло призрачное лицо, застывшее в крике. А потом оптическая иллюзия рассеялась, и он понял, что человек не только не кричал, но и вообще на них не смотрел. Эта галлюцинация, наверное, возникшая из-за дождя, вызвала у него приступ дурноты.

Перед самым выездом из деревни дорога разделилась, и они поехали налево. Дом Остерманов был предпоследним.

Амбра и Алиса Остерман. В ящике стола во второй комнате Ковальский нашел паспорт с фамилией.

А потом они позвонили в ректорат и узнали адрес.

На фоне набухших дождем облаков серый дом выглядел мрачно. Сервас отметил про себя, что в этом районе все дома такие. Ну почему не выкрасить фасады синим, желтым, зеленым или красным? Когда ему было восемь лет, он ездил с родителями в Эльзас и был поражен этим взрывом ярких цветов на улицах. Дома там словно сошли со страниц сказок Андерсена.

Они уже выходили из машины, когда дождь вдруг кончился. А в следующее мгновение из-за туч выглянуло солнце, и его лучи ласково коснулись лиц. Заржавевшие железные ворота заскрипели, когда их толкнули. Полицейские прошли по посыпанной гравием дорожке и нажали маленькую стальную кнопку звонка. Сервас заметил, что водостоки вокруг крыши переполнены и переливаются через край.

В прихожей их встретили оленья голова на стене и два встревоженных лица.

– Мадам и месье Остерман? – осведомился Ковальский ничего не выражающим голосом.

– Да…

* * *

Выглянувшее солнышко нарисовало на полу гостиной и на протертом до дыр ковре квадраты окон, разделенные на четыре части оконным переплетом. И в этом свете была видна каждая черточка лиц родителей, только что получивших страшное известие. Лицо матери, с покрасневшими, полными слез глазами, выражало только беспредельную боль. Зато на угрюмом лице отца к боли присоединился гнев: и на убийцу, и на полицейскую систему, не сумевшую защитить его дочерей.

Оба сидели, тесно прижавшись друг к другу, на диване, покрытом шотландским пледом, а полицейские расположились напротив в старых, продавленных креслах. Отец обнимал мать за плечи, но чувствовалось, что каждый погружен в свою боль. В один миг разрушилась их семья, четыре жизни были разбиты и разгромлены до самого основания. И Сервас подумал, что от них остались разве что разрозненные кусочки, которые никогда уже не удастся соединить.

Родителям было уже около шестидесяти – девочки родились довольно поздно, – и Сервас представлял себе, какая пропасть их разделяла. Обычно лицо отца, с синими, немного водянистыми глазами, мясистым носом и седеющими бакенбардами, наверное, было жизнерадостным, но сейчас горе изменило его до неузнаваемости. Глядя на мать, белокожую блондинку, можно было сразу догадаться, от кого девушки получили в наследство свою красоту. А сейчас она промокала распухшие от слез глаза мокрым платком, и щеки у нее дергались, словно страдание впивалось в них острыми когтями. Время от времени она начинала сотрясаться от рыданий, и тогда муж крепче обнимал ее и легонько встряхивал, уговаривая прийти в себя, и она немного успокаивалась. Сервасу никогда не приходилось видеть такое неизбывное, невыносимое горе – разве что у отца на кладбище, когда хоронили мать. Но с того дня прошло уже десять лет, и воспоминание как-то размылось. Только одно Мартен помнил четко: странное ощущение, что он, маленький мальчик в нарядном костюмчике, стал вдруг центром внимания и все хотят его обнять и приласкать… Все, кроме одного человека, к которому он сейчас прижался бы всем телом, но этот человек был погружен в свою боль.

На подоконнике, там, где пылинки танцевали в солнечном луче, стояла фотография семейства в полном составе. Девочкам на этом фото лет шесть-семь, и все выглядят такими счастливыми… Сервас подумал, что нет ничего обманчивее, чем семейные фотографии. В оконное стекло с жужжанием билась муха, и этот звук лишь подчеркивал наступившую тишину.

– А можно осмотреть спальни девочек? – мягко спросил Ковальский.