Петр Николаевич Дурново. Русский Нострадамус

Василий Акимович (5.04.1777–30.01.1834) – восьмиюродный дядя П. Н. Дурново – капитан-лейтенант, «оставил после своей смерти большой капитал (свыше 300 тыс. рублей), который завещал использовать на воспитание бедных дворян в Морском корпусе, а также в Первом Московском кадетском сухопутном корпусе. На проценты с этого капитала, увеличившегося еще от продажи его четырех доходных домов в Москве и имения в Богородском уезде Московской губернии, были учреждены стипендии для платы за обучение шести воспитанников Морского кадетского корпуса и шести воспитанников Первого Московского кадетского корпуса ежегодно»[48].

Николай Дмитриевич (1792–1828) – четвероюродный дядя – «храбрый офицер» (Александр I), поручик свиты (1811), член тайного общества «Рыцарство» (1811), участник военных кампаний 1812–1814 гг., флигель-адъютант Александра I, был 14 декабря 1825 г. на Сенатской площади вместе с Николаем I, когда тот вел Преображенский 1-й батальон к углу Адмиралтейского бульвара; участвовал в неудачной попытке уговорить декабристов; произвел арест К. Ф. Рылеева; в январе 1826 г. проводил в Киеве расследование восстания Черниговского полка; управлял канцелярией начальника Главного штаба И. И. Дибича. Участник русско-турецкой войны 1828–1829 гг., убит при штурме Шумлы. Автор Дневника (РГБ), частично опубликованного (Вестник общества ревнителей истории. Вып. 1. 1914; Декабристы. Записки отдела рукописей Всесоюзной библиотеки им. В. И. Ленина. Вып. 3. М., 1939)[49].

Елизавета Петровна (1855–1910) – десятиюродная сестра – дочь отставного ротмистра Петра Аполлоновича и Елизаветы Никаноровны, урожденной Посылиной (из купеческой семьи); окончила высшие курсы В. И. Герье; член – последовательно – «Земли и Воли», «Черного передела», партии эсеров, группы максималистов; дважды арестовывалась, заключалась в Петропавловскую крепость (1880) и тюрьму (1906); оба раза освобождалась под залог и вскоре скрывалась за границу; мать С. Я. Эфрона; повесилась после самоубийства младшего сына Константина.

Петр Павлович (6.12.1835–31.12.1918, Пг.; убит в очереди женщинами) – пятиюродный брат – окончил Пажеский корпус корнетом (1853), Николаевскую военную академию (1855). Службу начал в Кавалергардском полку (с 1853). Участник обороны крепости Свеаборг (1853–1856), боевых действий против горцев Кавказа (1859–1860). Харьковский (1866–1870) и московский (1872–1878) губернатор. Управлял департаментом уделов (1882–1884). Генерал-губернатор Москвы (1905). Генерал-адъютант (1905). Председатель Петербургской городской думы (с 1904). Крупнейший земле- и домовладелец. Предприниматель. Коллекционер произведений искусства и редких растений. Жена его, Мария Васильевна, урожденная княжна Кочубей, владела несколькими имениями в Полтавской губ. Их дочь Александра замужем за П. П. Скоропадским.

Их сын Павел (23.06.1874–22.01.1909, Пирей, Греция) – герой русско-японской войны. Окончив Морской корпус (1893), служил на судах Тихоокеанской эскадры. Командуя эсминцем «Бравый», участвовал в Цусимском сражении и прорвался во Владивосток (один из трех). Капитан 2-го ранга (20.05.1905, за отличие). Кавалер ордена св. Георгия IV ст. (18.09.1905).

Николай Николаевич (23.10.1876–27.10.1937) – четвероюродный племянник[50] – исследователь древнерусской письменности и диалектов русского языка, автор первого русского словаря лингвистических терминов (1924), член-корреспондент РАН (1924), затем АН СССР, действительный член АН Белорусской ССР (1928–1929), арестован по делу т. н. Российской народной партии (1933), осужден коллегией ОГПУ на 10 лет лагерей (1934). На Соловках, где отбывал заключение, особой тройкой УНКВД ЛО приговорен к высшей мере наказания и расстрелян. Реабилитирован (1964). Оба его сына – Андрей (1910–1938) и Евгений (?–1938) – арестованы и расстреляны.

Среди прямых предков П. Н. Дурново (дед, прадед, прапрадед и т. д.) никто особо не выделился; один лишь Константин Евстафьевич – третье колено от основателя рода Микулы Федоровича – участвовал в Земском соборе 1613 г. и подписал грамоту об избрании на царство Михаила Романова.

Здесь уместно заметить, что утверждение С. Ю. Дудакова о еврейских корнях П. Н. Дурново («тоже из рода Веселовских»), основанное на том, что Павел Веселовский выдал одну из своих дочерей «за Дурново»[51], не находит подтверждения в поколенных росписях: Иван Иванович Дурново, женившийся на Пелагее Павловне Веселовской, приходится П. Н. Дурново пятиюродным прадедом[52].

* * *

Петр Николаевич Дурново (XI колено рода) родился в понедельник 23 ноября 1842 г.[53] в Твери в доме бабушки Веры Петровны Львовой.

Петр – имя деда (Львова), обоих прадедов (Львова и Лазарева) и прапрадеда (Львова) по материнской линии. По наблюдениям П. А. Флоренского, «горячее имя, с темпераментом и некоторою элементарностью»[54].

1842 год – по китайскому гороскопу – год водяного тигра[55].

Восприемниками при крещении были неслужащий статский советник и кавалер В. М. Фиглев и статская советница вдова Вера Петровна Львова, бабушка.

Петр был третьим ребенком, после Веры (1839–?) и Елизаветы (1841–?). До поступления его в Морской корпус родились еще три сестры – Мария (1843–?), Любовь (1845–?) и Варвара (1849–?) и два брата – Николай (1847–?) и Александр (1851–16.07.1857).

* * *

Отец Петра, Николай Сергеевич[56], был не без способностей, однако крайне легкомысленный, не развивший в себе привычки к повседневной систематической деятельности и совершенно, по-видимому, лишенный чувства долга. В самом деле, 22-летним корнетом, не став крепко на ноги (ни у него, ни у его родителей не значилось ни родового, ни благоприобретенного имения), он женится. Семья быстро растет (в начале 13-го года семейной жизни он – отец восьмерых детей), однако он никак не может найти себе дело по душе и закрепиться на каком-либо месте. За 22 года службы он сменил 10 мест, испробовав себя гусаром, жандармом, цензором, министерским чиновником, городничим, смотрителем училища, вице-губернатором. За это время он 5 раз был в отставке, что составило около 4-х лет (18 % всего времени службы).

В 1854 г. он сделал резкий карьерный рывок: был назначен и. о. саратовского вице-губернатора. Произошло это вследствие чрезвычайных обстоятельств. В марте 1853 г. 36-летний Н. С. Дурново был командирован в Саратов для производства следствия о двух пропавших мальчиках. Здесь судьба свела его с Н. И. Костомаровым[57]. Сосланный летом 1848 г. в Саратов, он был определен переводчиком при губернском правлении с жалованием 350 рублей в год. «Переводить было нечего, – вспоминал он, – и я только числился на службе».

Что произошло в Саратове в 1853 г. и каковы были последствия? Послушаем сначала Н. И. Костомарова: «С 1853 года начались для меня некоторые неприятности. В Саратове произошло замечательное событие: пропало один за другим двое мальчиков, оба найдены мертвыми с видимыми признаками истязания: один в марте на льду, другой – в апреле на острове. Всеобщее подозрение падало на евреев, вследствие старинных слухов о пролитии евреями христианской детской крови. Присланный из Петербурга по этому делу чиновник Дурново потребовал от губернатора чиновника, знающего иностранные языки и, кроме того, знакомого с историей. Губернатор откомандировал к нему меня. Прежде всего мне дали для перевода странную книгу: это были переплетенные вместе печатные и писанные отрывки неизвестно откуда на разных языках, заключавшие в себе официальные документы о необвинении иудеев в возводимом на них подозрении в пролитии христианской крови. Тут были и папские буллы, и декреты разных королей, и постановления сенатов, и циркуляры министров. Книгу эту нашли у одного еврея. После перевода этой книги меня просили составить ученую записку – опыт решения вопроса: есть ли какое-нибудь основание подозревать евреев в пролитии христианской детской крови. Так как для этого нужны были пособия, то при посредстве Дурново я и получил их от саратовского преосвященного Афанасия. Рассмотрев предложенный мне вопрос, я пришел к такому результату, что обвинение евреев хотя и поддерживалось отчасти фанатизмом против них, но не лишено исторического основания, так как еще до христианской веры уже существовало у греков и римлян подобное подозрение, как это показывают свидетельства Анпиона, говорившего, что Антиох Етифон, сирийский царь, нашел в иерусалимском храме греческого мальчика, приготовляемого иудеями к жертвоприношению, состоявшему в источении крови из жертвы, и Диона Кассия, по известию которого в городе Кирене, в Африке, греки перебили евреев за то, что последние крали греческих мальчиков, приносили их в жертву, ели их тело, пили их кровь. Я указал сверх того на то обстоятельство, что евреи еще в библейской древности часто отпадали от религии Моисея и принимали финикийское идолопоклонство, которое отличалось священным детоубийством. Наконец, я привел множество примеров, случавшихся в средние века и в новой истории в разных европейских странах, когда находимы были истерзанные дети и всеобщее подозрение падало на евреев, и в некоторых случаях происходили народные возмущения и избиения евреев. Множество папских булл и королевских декретов, которые евреи собирали и хранили так усердно, показывает, что было нечто такое, что вынуждало явление этих документов, тем более что значительная часть этих официальных памятников, которыми евреи себя оправдывали, давались тогда, когда дававшие их явно нуждались в деньгах и т. д.

Но когда губернатор узнал о том что я написал, то призвал меня к себе и начал грозить, что он меня засадит в острог и напишет куда следует о моей неблагонадежности, чтобы меня послали куда-нибудь подальше и в худшее место. Дело в том, что губернатор допустил противозаконно проживать евреям в великорусской губернии, где им не дозволялось жительствовать, опасался со стороны присланного чиновника под себя подкопа и не хотел, чтобы правительство признало подозрение на евреев сколько-нибудь основательным. В то же время он написал к Дурново отношение, в котором очернил меня и поставил ему в непристойность доверие ко мне как к лицу, дурно себя заявившему и находящемуся под надзором полиции. Я принужден был оставить еврейский вопрос.

На следующий год в саратовской администрации произошла большая перемена: губернатор был отставлен; за ним то же последовало со многими другими чиновниками; приехал новый губернатор Игнатьев и новый вице-губернатор; последним назначен тот же самый Дурново, который в предшествовавшем году производил следствие; к достижении этой должности ему, как я слышал, помогло мое сочинение, которое в министерстве признали за его собственное и сочли его ученым человеком. Но в должности вице-губернатора ему пришлось быть недолго: не более как через год он был замещен другим»[58].

Н. С. Дурново и в самом деле все приписал себе. Ни словом не обмолвившись о записке Н. И. Костомарова, он так описал все перипетии своей командировки в Саратов: «В 1853 г., состоя на службе при Министерстве Внутренних Дел, я был командирован в г. Саратов для производства следствия о пропавших двух малышках, которые впоследствии были найдены убиенными с необыкновенными знаками и с обрезанием по Еврейскому обряду. Несмотря на всевозможные интриги, препятствия, притеснения и противодействия, отвергнув все личные выгоды, после 9-месячного самоотверженного тяжкого труда, я открыл это важное преступление: дети были украдены и замучены Евреями для источения крови, которую они рассылали в разные места.

В 1823 г. для исследования подобного рода дел в г. Велиже наряжена была комиссия из нескольких членов под председательством флигель-адъютанта Шкурина; в Саратов же я был послан один, в то время Коллежский Асессор.

Совет Министерства Внутренних Дел и Комитет Гг. Министров, рассматривая произведенное мною следствие, признали мой труд усердным, добросовестным и дельным. За сим я был назначен Вице-Губернатором в Саратов»[59].

Существенно иначе объяснял это назначение министр внутренних дел С. С. Ланской: «Поручение сие он исполнил успешно, открыв не только следы тщательно сокрытого преступления, но и главных виновников онаго. Хотя впоследствии было дознано, что Дурново дозволял себе разные, превышающие его обязанность действия, нарушал следственные нормы, допускал пристрастие и натяжки, но как М[инистерст]во убеждено было из результатов произведенного следствия, что допускаемые отступления были направлены не к сокрытию преступления и не к затемнению дела, а, напротив, из усердного стремления к обнаружению зла, то и погрешность Дурново противу следственного порядка не была поставлена ему в вину. Министерство простерло свою снисходительность далее: желая вознаградить его за успешные действия по делу столь важному, навлекшему на него много вражды и мщения, бывший Министр Бибиков испросил Высочайшее соизволение на назначение его Вице-Губернатором в Саратове, имея еще и то в виду, что пребывание его там послужит с пользою к дальнейшему раскрытию обстоятельств совершенного преступления. Сообразно с сим Дурново было дано от Министра предложение содействовать в мере влияния его как Вице-Губернатора нарочно посланной и составленной из лиц разных ведомств Судебной Комиссии»[60].

Что касается его смещения с должности саратовского вице-губернатора, то Н. С. Дурново объяснял это царю так: «Во время следствия, предвидя важность и последствия этого дела, я неоднократно просил об отозвании меня из Саратова, присовокупляя при том, что, кроме злобы Евреев по столкновению и прикосновенности многих лиц, это сложное и важное дело оставит мне повсюду сильных врагов, погубит целое семейство и я один паду жертвою моей добросовестности. На это Начальство, постоянно уверяя меня в защите и покровительстве, приказывало непременно открыть виновных в преступлении.

Между тем противная партия, действуя в защиту Евреев, успела возбудить на меня доносы, жалобы и проч., так что люди самые добросовестные увлеклись этою партиею, дали веру голословным доносам и тем невольно и бессознательно обратились в защитников Евреев. Вследствие чего я был вызван из Саратова в Петербург и перемещен в Вильно»[61].

С. С. Ланской докладывал царю об этом иначе: «Начиная с сего времени (т. е. со времени назначения саратовским вице-губернатором. – А. Б.), Дурново действовал уже не только не благоразумно и с пользою, но желал присвоить себе власть и влияние на дело более, нежели ему приличествовало, – во многом препятствовал Судебной Комиссии своим напряженным и даже ложным направлением, подговаривая в иных случаях, призванных по делу свидетелей, делать ложные показания, от которых они потом отрекались, и поселяя из личных видов в других лицах, особенно купеческого звания, страх, что они будут привлечены к следственному делу.

Все это доходило до М-ва; получены были даже сведения, что Дурново не чужд лихоимства и ведет нетрезвую жизнь, – но и тут не было еще дано полной веры этим сведениям, и распространение их относилось к недоброжелательству и мстительности, возбужденных против него за открытие преступления. Министерство терпело и щадило сего чиновника сколько из сострадания к нему самому, столько же и из желания не подорвать значения самих фактов, им открытых. Так прошли год и два месяца.

В сентябре 1855 г. получено из III Отделения С. Е. И. В. канцелярии сообщение, в котором было указано, что во время бывшего в июле того года пожара в Саратове, Вице-Губернатор Дурново дозволил себе разных бесчинств, будучи совершенно пьяным. В это время я уже вступил в управление Министерством и признал нужным отозвать сего чиновника из Саратова»[62].

Отозванный из Саратова, Н. С. Дурново был назначен виленским вице-губернатором. Почему он туда не поехал – об этом пишет он глухо, делая вид, что не понимает: «Не получив однако ж в продолжении 9 месяцев отправления к месту нового назначения, я снова был перемещен в Петрозаводск»[63]. Ланской докладывал вел. князю: «Не желая лишить его службы вовсе, я испросил соизволения Государя императора перевести его тем же званием в Виленскую губернию, но узнав вскоре, что Дурново оставил там по себе дурную память по состоянию в 1844 году в должности городничего в Вилькомире, от которой был вслед за тем уволен, я испросил Высочайшее разрешение переместить его в Олонецкую губернию»[64].

31.01.1857 г. Дурново был уволен со службы. По его словам, это – акт высшей несправедливости: «Совершенно неожиданно, без дознания, без следствия и без суда, во время управления губерниею, <…> по прошению, которого я никогда не подавал; тогда, как в 8½ месяцев моей службы в Петрозаводске я управлял 4 месяца Губерниею и во все время на меня не было ни жалобы, ни просьбы, ни даже не получал ни одного замечания от Начальства»[65].

Министр опровергает Дурново и в этом: «Не долго и здесь оставался Дурново без нарекания: из Петрозаводска, так же как и из Саратова, стали доходить о нем невыгодные слухи. Оба губернатора: Саратовский Игнатьев, приезжавший сюда летом 1856 г., и бывший Олонецкий Муравьев, находясь здесь зимою, – оба самым неприятным образом отзывались лично мне о службе и действиях Дурново; главнейшим же против него обвинением служит произведенное, по моему поручению, особым чиновником негласное дознание о его правилах, образе жизни и служебных действиях в Саратове. Из дознания оказывается, что он в самом деле нетрезвого поведения, сомнительных правил и корыстолюбивый человек. К этому дознанию приложена даже ныне находящаяся у меня приходорасходная книжка одного торговца, где на имя Дурново выписаны в расход значительные денежные суммы. После столь убедительных фактов против Дурново я счел нужным испросить Высочайшее разрешение на увольнение его от службы»[66].

Не приходится сомневаться, что у начальства – губернского и министерского – были основания быть недовольным Н. С. Дурново: и элементарная лень, и пристрастия, и беспечность, и пьяные бесчинства, и выход за пределы своих обязанностей, и неправомерное вмешательство в дела судебной комиссии – все это, по-видимому, было. Однако надо согласиться и с Дурново, когда он пишет царю о «сильных врагах», их злобе, мстительности, интригах, ложных обвинениях, клеветнических жалобах и доносах, справедливо при этом замечая: «каким же иным способом эти лица могли бы поколебать доверие к человеку, обличавшему их действия? – как не доносами». Не за обвинение же евреев в убийстве саратовских мальчиков его уволили. Охваченный административным восторгом, склонный к горячности, прямолинейный и легкомысленный Дурново разворошил саратовское гнездо, и многие поплатились теплыми местечками.

В самом серьезном обвинении Дурново – лихоимстве – приходится усомниться. И не только потому, что «приходорасходная книжка» саратовского торговца весьма сомнительна: там много исправлений, разные чернила, и в чьих руках она побывала, пока, оставив своего владельца, дошла до министра? Туда вписать мог кто угодно и что угодно. Главное – в другом, и на это обращал Дурново внимание царя: «Настоящее мое положение еще более опровергает все возводимые на меня клеветы и обвинения: задолжав в Саратове д[енег] 5 т[ысяч] р[ублей] с[еребром], <…> я ныне, прослуживши почти 20 лет и около трех лет Вице-Губернатором, живу в двух комнатах, в подвальном этаже с 7-ю больными детьми, не имея даже средств на медицинское пособие для них (8-й дитя 16 числа сего месяца уже умер от нужды)»[67].

И. д. статс-секретаря по принятию прошений Решет, сообщая С. С. Ланскому о всеподданнейшем прошении Дурново, писал: «Из собранных сведений оказалось, что проситель действительно претерпевает крайнюю бедность и с семейством помещается в двух небольших комнатах, сам он в недавнем времени пользовался в Максимилиановской лечебнице для приходящих»[68].

В этом полуподвальном помещении на втором дворе дома Серапина (№ 38) на Царскосельском проспекте Петербурга он продолжал жить с семьей и весной 1858 г., когда обратился со слезной просьбой к министру принять его «снова на службу»: «Резолюция Вашего Высокопревосходительства по сему будет окончательным приговором для огромной семьи, которая буквально умирает с голоду»[69].

Что сталось с ним и с семьею?

К сожалению, мы располагаем разрозненными сведениями. В мае 1861 г. помещик Холмского уезда Псковской губ. А. И. Болотников запродал свое имение и выдал жене надворного советника Вере Петровне Дурново запродажную запись; до совершения купчей крепости имение поступало в полное ее распоряжение, и доходы с него она могла употреблять в свою пользу – помещик выдал ей на это доверенность. В июле 1862 г. она выступила доверительницей Болотникова при выкупе крестьянского надела в имении[70].

Н. С. Дурново остро, по-видимому, нуждался в деньгах и, занимая, не торопился отдавать: в 1865 г. за ним значился неплатеж 809 рублей и процентов по дате иска петербургскому 2-й гильдии купцу Амандусу Ф. Меллину по векселю от 28 декабря 1861 г., а в 1874 г. – неплатеж 2475 рублей витебскому купцу Фогельсону по условию, заключенному 3 июня 1868 г.[71].

В 1865 г. князь В. Ф. Одоевский помог Н. С. Дурново вернуться на службу[72].

После сказанного трудно, казалось бы, предположить какую-либо роль его в воспитании детей. Тем не менее отношения его с старшим сыном были, как можно судить по воспоминаниям В. В. Верещагина, близкими и доверительными[73].

* * *

Мать Петра – Вера Петровна, урожденная Львова (?.12.1817– не ранее 1886), росла в многодетной семье и была четвертым ребенком. 21-го года вышла замуж, будучи на неполный год моложе мужа. Мы ошиблись, утверждая, что В. П. Дурново унаследовала поместье с 153 крепостными в Вологодской губ.[74]. Оказалось: полная тезка Вера Петровна Дурново, урожденная Чирикова, помещица Кемской волости Никольского уезда Вологодской губернии, вдова поручика[75]; за матерью Петра Дурново никакой недвижимости не значилось.

Бабушка Петра по матери, Вера Петровна Львова, урожденная Лазарева (?–1867), почти свой человек в доме Г. Р. Державина, подолгу там жила; поэт хотел на ней женить своего любимца Александра Николаевича Львова, сына своего друга, мечтая передать ему свою фамилию. Вышла она, однако, за Петра Петровича Львова (1781 – ранее 1836), статского советника; это был его 2-й брак; от первого, с В. С. Березиной, у него был сын Петр (1804–?). Было у них 9 детей; старшая, Анна, была, по слухам, рождена до брака. Получая помощь от брата Михаила Петровича, помогала содержать большую семью Н. С. Дурново и занималась воспитанием своих внуков.

Некоторые из Львовых достаточно известны. Петр Петрович, прадед нашего героя, был Новоторжским уездным предводителем дворянства и владел родовым имением Арпачево; в его богатом доме в Твери несколько лет жил И. А. Крылов, тогда подросток, и учился «первым началам некоторых наук и языков <…> вместе с его детьми»[76].

В доме его сына, Федора Петровича (1766/1772?–1836/1835?), директора придворной певческой капеллы, И. А. Крылов «всегда был <…> самый близкий человек; <…> читал свои новые басни и любил часто <…> обедать»[77].

Николай Александрович Львов (1751/1753?–1803/1804?), троюродный дед Петра Дурново, – один из универсальных талантов русского «века Просвещения»: поэт, свояк и друг Г. Р. Державина, член державинского литературного кружка (В. В. Капнист, И. И. Хемницер, И. И. Дмитриев); художник, друг Д. Г. Левицкого и В. Л. Боровиковского; геолог, открыл Валдайский и Боровичский угольные бассейны; переводчик, перевел древнегреческого поэта Анакреонта; архитектор, перевел труд итальянского архитектора Палладио «Четыре книги по архитектуре», построил здание почтамта в Петербурге, соборы в Торжке и Могилеве, ряд усадеб в Новоторжском уезде, изобрел «земляное битое строение» и построил этим способом в Гатчине здание «Приората» Мальтийского ордена, составил проект устройства новых ванн при Горячих Водах в Кисловодске; исследовал летописи и собирал русские народные песни, издал Собрание русских народных песен с их голосами, положенными на музыку Иваном Прачем; музыкант; график; ботаник, инженер, краевед. Член Российской Академии и почетный член Академии художеств. Сторонник развития просвещения и отечественной промышленности. Его осиротевшие дочери воспитывались в доме Державина; старшая Елизавета записала «Объяснения» Державина на его сочинения, а младшая Прасковья ухаживала за больным поэтом до его смерти[78].

Алексей Федорович Львов (1798–1870), двоюродный дядя Петра Дурново, окончил Институт путей сообщения с отличием, инженер-путеец в военных поселениях А. А. Аракчеева; флигель-адъютант, генерал-майор свиты, обер-гофмейстер. Получил основательное музыкальное образование в доме отца; скрипач-виртуоз; композитор, автор музыки национального гимна на слова В. А. Жуковского и более 40 сочинений; дирижер; музыкальный писатель; общественный деятель; директор Придворной певческой капеллы; устраивал симфонические концерты в своем доме; основал Концертное общество в Петербурге. Был близок к семье императора: участвовал в домашних концертах, давал уроки пения, император бывал в доме Львова, был крестным отцом его детей.

Родные братья бабушки Петра по матери – знаменитые моряки. Три сына сенатора Петра Гаврииловича Лазарева (1743–1800), помещенные им в Морской кадетский корпус (1800), вписали яркие страницы в историю русского флота.