Арденны

Музыка неожиданно прекратилась. Немка повернула голову. Овчарка, лежащая у ее ног, вскочила. Большие светлые глаза женщины взглянули прямо в окуляры бинокля – словно она посмотрела прямо ему в сердце. Печальный взгляд, в котором он прочел и горечь, и боль, и тоску, и смертельную решимость – все в долю секунды, в одно мгновение.

– Она похожа на Венеру Боттичелли, на Мону Ванну Россетти, на девушку с картины Генри Мэгона «Моя возлюбленная», – произнес Джеймс взволнованно. – Он написал ее во время Первой мировой войны. На ту, которую он изображал на картинах «Звуки цветов» и «Свет жемчуга». Я много раз пытался копировать, когда учился в Королевской академии. Но ни разу мне не удалось передать ее взгляд… вот этот…

– Что-что? – Эшли в недоумении уставился на него. – На кого она похожа? Я, конечно, не художник, но тоже кое-что читал о прерафаэлитах и их последователях. Мэгон писал свою подругу. Она была то ли француженкой, то ли англичанкой, какая-то знатная девица.

– На самом деле она была австриячкой, – ответил Джеймс. – Это ее взгляд. Другого такого не найдется во всей истории живописи. Я всегда думал, что Мэгон придумал его. Я никогда не верил, что «Моя возлюбленная» существовала на самом деле.

– Ты хочешь сказать, что это она? – Эшли недоуменно пожал плечами. – В этой эсэсовской бригаде, которая укрепилась в деревушке? По-моему, это бред.

– Я только хочу сказать, что этот взгляд я искал почти десять лет. И мне плевать на все остальное.

Бросив бинокль, он схватил папку с рисунками, лежавшую рядом с автоматом, перевернув какой-то пейзаж, начал делать набросок. В это время послышался артиллерийский залп. Из укрытия, где затаилась немецкая пехота, выбежал офицер, схватил женщину за руку и увел с собой. Через мгновение снова ухнул снаряд. Обломок стены, удерживавший рояль, накренился и вместе с инструментом рухнул вниз. Застонали, заохали струны, вдалеке жалобно завыла собака. Но вскоре все звуки потонули в грохоте канонады. Снова застучали автоматы, медленно маневрируя вдоль фронта, поползли танки.

– Приготовиться к атаке! – пронеслось по траншее.

– Все, я пошел к своим, – Эшли побежал, пригибаясь, по окопу.

Спрятав набросок, Джеймс снова взял бинокль. Теперь он видел только развалины – больше ничего.

Они поднялись в атаку. Он не слышал, как свистнула пуля, сразившая его. Споткнувшись, упал лицом в снег с пробитой головой. Кровь текла по щекам, капала на униформу. Он хотел пошевелиться и не мог. Замолкли взрывы, растаяли, точно унеслись в вечность голоса солдат. Осталась только музыка. Она звучала все громче, громче и вдруг… оборвалась.

– Английские художники, это твоя слабость, я знаю, – высокий немец со шрамом на лице усмехнулся, повернувшись к ней. – У нас приказ убивать всех. И художников тоже. Разве ты не знаешь?

Его захватили, когда он потерял сознание. Было темно. Он лежал на еловых ветках, укрытый теплым плащом. Наверху в кронах деревьев гудел ветер. Горел костер, весело трещали поленья, рассыпая алые искры, скрипел снег под ногами часовых, слышалось бряцание автоматов. Он повернул голову – вокруг костра сидели немцы. Впрочем, он догадался, даже не глядя, только услышав их речь. Он попал в плен.

– Как вы себя чувствуете? – его спросили по-английски.

Женский голос, чуть надломленный, певучий. Он приподнялся. Она стояла на коленях рядом с его ложем и складывала бинты после перевязки.

– Вам лучше?

Он потрогал повязку на голове. Отбросив длинные волосы, слипшиеся от снега, она посмотрела на него. И он почувствовал, как сердце заколотилось от волнения. Этот взгляд он узнал бы из тысячи.

– Я видел картины Генри Мэгона в Академии художеств в Лондоне, – проговорил, едва переведя дух. – Я там учился. Пытался их копировать, но у меня ничего не вышло. Вы знали его?

– Больше того, – уголки ее губ дрогнули, – он был моим мужем. И отцом моего сына.

– Так это вы…

Она опустила голову. Потом спросила, ее голос прозвучал глубже.

– Так вы художник?

– Да, я закончил Академию в тридцать восьмом. Все это время я думал, что вас не существует на самом деле.

– Я тоже, бывало, думала, что не существую. Но память о Генри помогала мне жить.

– Но вы же… как же вы оказались… – он осекся, не зная, как выразиться.

– Среди немцев? – закончила она вместо него. – Наверное, для того, чтобы вы убедились, капитан, – Генри Мэгон меня не выдумал. Я была и есть. И нам суждено было встретиться. Вот поешьте, – она пододвинула ему дымящийся котелок. Второй рядом безнадежно остывал на ночном морозе. – Не бойтесь, вас не убьют, – она протянула руку, тонкие пальцы Моны Ванны прикоснулись к его обросшему щетиной лицу.

– Я не боюсь, – преодолевая слабость, он взял ее руку, поднес к губам. – Теперь мне не страшно умирать.

– Не говорите так. Ешьте. Вам нужны силы.

Он вынул из кармана рисунок и протянул ей.

– Я видел вас сегодня. Хотел нарисовать. Но не успел закончить. Возьмите, на память.

Она взяла рисунок, взглянула, на нем запеклись капли крови. Потом вернула ему.

– Нет, нет. Вы закончите, еще будет время, я уверена. Вот вам карандаш. Я так хочу.

Подошел офицер в немецкой форме. Маренн повернулась.

– Фрау, – произнес он, – господин оберштурмбаннфюрер просит срочно подойти к нему.

– Сейчас иду, Фриц, – кивнула она. И поднялась.

Сидя у костра, Скорцени рубил жареное мясо ножом с зигзагом SS на рукоятке. Рядом на снегу расположился Айстофель, терпеливо дожидаясь своего куска. Когда она подошла, Отто взглянул на нее мрачно.

– Я знаю, чего ты хочешь, – начал без вступления. – Чтобы мы сохранили ему жизнь. Но это невозможно. Мы убиваем даже собственных раненых, чтобы они не стесняли нас.

– Он нас не стеснит. Я сама отвезу его на джипе в американское расположение. Меня никто не заподозрит, медсестра – и медсестра. Сдам в госпиталь.

Скорцени смотрел перед собой, протыкая ножом снег. Он знал, что должен отказать, и понимал, что не сможет. Не сможет расстрелять этого англичанина у нее на глазах, после того, как она попросила сохранить ему жизнь. Он уже один раз сделал так, в сорок первом под Москвой, и это едва не разрушило их отношения. Нет, повторить подобное невозможно. Все и так держится на волоске. Английскому сэру повезло.

– Вот что, – он поднял голову и взглянул ей в лицо, она затаила дыхание. – Одна ты его не повезешь, с тобой поедет Раух, – он кивнул адъютанту. – Ни о каком госпитале не может быть и речи. Оставите в расположении и – все, никакого риска. Так, чтобы его быстро нашли. Думаю, он будет молчать. Иначе ему придется объяснить, как случилось так, что он попал к диверсантам, а его оставили в живых. Контрразведка с живого с него не слезет. Так что придумает что-нибудь более правдоподобное. Мы будем ждать вас в квадрате Ф, – он показал на карту. – Ясно, Раух?

– Так точно, господин оберштурмбаннфюрер.

Когда она вернулась к Джеймсу, тот протянул ей рисунок.

– Вот, я закончил, возьмите.

– Что это? – Скорцени подошел следом за Маренн и сразу заметил, что она держит в руке. – Еще один шедевр для Национальной галереи с твоим изображением? Англия неравнодушна к тебе, прямо скажем.

– Я тоже неравнодушна к ней, – улыбнулась она. – Несмотря ни на что.

– Вы должны помнить, капитан, – Скорцени внимательно посмотрел на Джеймса, – кому обязаны своим спасением.

– Я буду помнить всю жизнь, – проговорил тот, неотрывно глядя на Маренн. – Женщине с картины английского лейтенанта.

– Вы пока поспите, – Маренн заботливо укрыла его плащом. – Мы тронемся утром, когда утихнет пурга.

Потом повернулась к оберштурмбаннфюреру.

– Раненый нуждается в покое.

Скорцени молча отошел к костру. Она подошла сзади, положила руку ему на плечо.

– Ты знаешь, это противоречит инструкции, – сказал он, не поворачиваясь. – Уж лучше бы было взять с собой Джилл. С ней хоть и мороки больше, но зато у нее нет столько знакомых по всей Европе и Америке. Ее портреты не пишут под разрывы снарядов. Собственной кровью.

– Спасибо, – она приникла головой к его плечу и уже не чувствовала ни ветра, ни мороза, только привычный, родной запах его тела. – Мне было бы больно смотреть, как он умрет.

Он наклонился, поцеловал ее в губы.

– Еще бы, с таким-то рисунком. У парня недюжинный талант.

– В его манере есть что-то от Матисса, ты не находишь?

– Матисс, прерафаэлиты, это все слишком тонкая материя для нашего диверсионного дела. Но если ты так считаешь, я согласен.

Она теснее прижалась к нему и прошептала:

– Я так считаю, я так считаю. И я рада, что Кальтенбруннер все-таки разрешил поехать мне вместо Джилл. Она бы никогда не уговорила тебя сохранить жизнь английскому офицеру, пусть даже он талантливый художник. Пойти против инструкции и циркуляров. Мне, правда, тоже удается это не всегда, – она явно намекала на сорок первый год. – Но хорошо, что на этот раз получилось.

Пауля Эберхарта оперировали через два дня после того, как началось обследование. Операция длилась три с половиной часа. Маренн, как всегда, была точна и искусна. Бригада врачей под ее руководством, как слаженный ансамбль, действовала четко. Все это время фрау Лотта ожидала там, где ей указали, – в специальной комнате для посетителей, обставленной уютной мягкой мебелью. Она не могла найти себе места и сама сбилась со счета, сколько раз она прошла по комнате – от окна до двери и назад.

– Вы должны знать, что каждая операция на головном мозге уникальна. Будем надеяться – все завершится успешно, – сказала ей доктор накануне. Теперь эту последнюю фразу: «Все завершится успешно», – фрау Лотта повторяла как заклинание.

В этот же день Кальтенбруннер прервал затянувшееся молчание и без особого удовольствия сообщил Скорцени, что его рапорт удовлетворен – вместо Джилл Колер в составе диверсионной группы в Арденны направится Ким Сэтерлэнд.

– Я слышал, что без вмешательства рейхсфюрера дело не сдвинулось, – иронично осведомился Алик, узнав новость. – А того как следует подзадорил наш общий шеф.

– Да, Шелленберг имел беседу с Гиммлером. После чего тот позвонил Кальтенбруннеру.

– Ему отпускать Маренн в Арденны под пули – как нож по сердцу, но он понимает ее чувства – все ради того, чтобы спасти Джилл. Я думаю, это правильно. Коли Кальтенбруннер не может пережить, что отряд вообще останется без дам. Чепуха какая-то!

– Он не может пережить, чтобы признать, что его затея – глупость, и ничего больше.

– Я согласен.

– Я еду в Шарите, надо сказать Маренн.

Скорцени спустился к машине. Они приехали в клинику, когда операция уже подходила к концу. Невзирая на протесты медсестер, Отто поднялся к операционной, подошел к стеклянной перегородке, наблюдая за Маренн. Она, конечно, его не заметила. Тогда он спустился в вестибюль.

– Скажите, как там, – невысокая женщина в простом темном платье с кружевным воротником, волнуясь и стесняясь, подошла к нему, – я видела, вы поднимались, господин офицер?

– А что как? – Скорцени не сразу понял, о чем она спрашивает.

– Мой сын, ему сейчас делают операцию, – пролепетала женщина, вконец растерявшись. – Вы не видели?

– Он вряд ли что-то понимает в этом, – вместо него ответил Науйокс. – А вы кто? Матушка солдата, которого оперирует фрау Ким? – догадался сразу. – Не волнуйтесь, – он ободряюще поддержал женщину под локоть. – Фрау Ким знает свое дело. И если она сказала, что все будет в порядке, значит, так и будет. Она ведь вам обещала?

– Да, – фрау Эберхарт кивнула.

– Значит, ждите и все, не волнуйтесь зря, – успокоил ее Науйокс. – Ты тоже отдохни, – он кивнул Отто на кресло. – Сядь, право, посиди. Дай человеку закончить дело. Успеет она узнать о великом решении Кальтенбруннера. Ты и так всех переполошил. Дежурному персоналу до сих пор нехорошо.

– Да, наверное, ты прав.

Бросив плащ на спинку кресла, Скорцени сел. Достал сигарету. Прикурил.

Сверху спустилась высокая медсестра, было видно, что она только что из операционной.

– Фрейлейн Герд, – фрау Эберхарт бросилась к ней. – Я знаю, вы ассистировали доктору. Как там? Как там Пауль?

– Все хорошо, любезная фрау Лотта, – Герд даже улыбнулась. – Уф, устала, – сняв шапочку, она встряхнула волосами. – Я как раз к вам. С сыном все благополучно, пока еще он находится под наркозом, но его уже отвезли в палату, и вы можете пройти к нему. Фрау Ким довольна. Все прошло хорошо. Идемте.

Она повернулась, чтобы подняться наверх, фрау Эберхарт поспешила за ней.

– Одну минуту, фрейлейн, – Скорцени остановил сестру. – А где фрау Сэтерлэнд? Она уже вышла из операционной?

– Да, у себя в кабинете.

Когда они вошли, Маренн сидела за рабочим столом и что-то писала. Рядом лежала белая шапочка, марлевая повязка с лица. Длинные каштановые волосы волной закрывали плечи. Она подняла голову, на лице явно читалась усталость.

– Что вы? – спросила недоуменно. – Случилось что-то срочное?

– По мне, так легко можно подождать до вечера, – ответил Алик, усаживаясь на диван рядом с дверью. – Куда спешить?

– Кальтенбруннер изменил приказ, – сообщил Скорцени, подходя к столу. – Ты включена в состав группы вместо Джилл. У тебя в распоряжении неделя. До второго декабря ты должна закончить все свои медицинские дела и договориться, кто тебя заменит. Мы вылетаем в Арденны второго декабря, и не днем позже.

– Я рада, что Джилл останется дома, – Маренн откинулась на спинку стула и едва заметно улыбнулась. – За себя я не боюсь. Я справлюсь. Мне будет спокойно знать, что она, как всегда, утром едет на Беркаерштрассе в Бюро переводов, а не пробирается где-то по снегу в лесу под обстрелом американцев.

– Скажи спасибо бригадефюреру, – как бы невзначай заметил Науйокс. – Пришлось все-таки вмешаться Гиммлеру. Шелленберг убедил его.

– Я знаю.

– Айстофель, за мной, за мной!

Она бежала между заснеженных елей, распахнув плащ, серебристые комья падали ей на распущенные волосы. Она бросала палку Айстофелю, и тот несся черно-серой стрелой со щенячьим визгом, находил «добычу» и прыжками возвращался к хозяйке, радостно махая хвостом.

– Айстофель, отдай! Еще раз, еще!

– Раух, остановите их! – приказал Скорцени, обернувшись.

– Зачем? – адъютант пожал плечами. – Тебя волнует, что американцы увидят ее коленки?

– Меня волнует, что они вообще ее увидят, – отрезал он. – В форме и с нашивками оберштурмбаннфюрера СС. Не исключено, что у них есть снайперы. А вот то, что она по медицинской части, издалека они как раз могут не разглядеть.

– Что ж, это верно.

Раух направился к Маренн. Айстофель зарылся в сугроб, торчали только уши и хвост. Маренн наклонилась, чтобы потянуть его за ошейник. Волосы волной упали вперед.

– Фрау, я прошу прощения, – за спиной она услышала голос Фрица. – Господин оберштурмбаннфюрер просит подойти к нему.

– Да? Хорошо. Мы сейчас.

Маренн выпрямилась, повернулась, закинула голову, смеясь. Лицо ее раскраснелось, снежинки падали на темные волнистые локоны, длинные, чуть загнутые ресницы. Она тяжело дышала после игры с собакой, грудь под распахнутым плащом взволнованно приподнималась. Их скрывали две высокие ели с широкими, раскидистыми лапами. Раух молча смотрел ей в лицо, потом опустил взгляд. Она не пошевелилась, словно не заметила. Рядом Айстофель сделал прыжок, схватив в пасть еловую ветку. Снова посыпался снег. Он упал Маренн на щеку. Сдернув перчатку, Раух провел пальцами по ее щеке, прикоснулся к ее губам. Она не отстранилась. Сказала негромко, почти шепотом:

– Не надо.

– Конечно, – ответил он так же тихо, глядя ей в глаза. – Я всего лишь адъютант. Мне не положено чувствовать.

– Не потому. Если он поймет, тебя пошлют на Восточный фронт. А там убивают теперь чаще. Мне не хотелось бы этого.

– Он понимает. Мы говорили об этом.

– Он ждет, не будем задерживаться, – она сделала шаг в сторону.

Он удержал ее за руку и, наклонившись, поцеловал в губы. Она толкнула его в плечо, но так слабо, что он едва заметил это. Отстранилась не сразу, позволив себя обнять. Но потом решительно отступила назад. Глядя перед собой в снег, снова сказала:

– Не надо.

И повернувшись к Айстофелю, позвала:

– Идем, нас ждут.

– Нельзя выставлять себя напоказ, – Скорцени встретил ее холодно. – Не стоит забывать, что мы в тылу противника. И опасность может возникнуть самым неожиданным образом. Сейчас не время для игр.

По его бесстрастному лицу нельзя было понять, сердится ли он, подозревает ли. Раух подошел следом, но во взгляде, который Отто бросил на адъютанта, не было ревности. Казалось, он ничего не заметил. Но Маренн знала – это не так. Он все понял. Но до поры до времени не покажет вида.

– Нам приказано, – оберштурмбаннфюрер продолжал весьма сдержанно, – захватить мост через Маас, чтобы воспрепятствовать переброске войск союзников. На пути у нас американская бригада. Особо шуметь нельзя. Надо решить, как ее обезвредить. Раух, – он снова бросил взгляд на адъютанта, – позови ко мне командиров подразделений. Действовать необходимо с особой аккуратностью, чтобы не раскрыть себя раньше времени. Желательно без стрельбы. Только холодным оружием. Иначе может подоспеть подмога, а это очень некстати для нас.

Красивая француженка в платье с глубоким декольте, артистка из Парижа, пела для солдат генерала Брэдли лирическую предрождественскую песню из старого довоенного кинофильма. Никто не знал, откуда она появилась в расположении. Должно быть, приехала попутной машиной. Но томный звук ее голоса мгновенно очаровал всех. Говорили, ее прислал генерал Омар Брэдли, чтобы сделать своим солдатам подарок к Рождеству.

Она сидела у костра в окружении офицеров, черные лепестки ее бархатного платья рассыпались, открывая стройные ноги в высоких военных сапогах. Офицерская шинель, заботливо накинутая кем-то, соскользнула на снег, мокрые снежинки падали на обнаженные плечи.

Она пела о любви, и перед каждым возникали картины ушедшей мирной жизни. Их опьянял вольный воздух Парижа. Завороженные ее голосом, околдованные воспоминаниями, они не заметили, как со стороны леса появились люди в камуфляже. Неслышно ступая по снегу, перебежками они приблизились к костру, окружили плотным смертельным кольцом тех, кто слушал песню.

Никто из американцев не услышал, как сдавленно вскрикнул один из них, пронзенный кинжалом в спину, как застонал, опустившись на снег, другой, как третий захрапел, обагрив кровью белый снег вокруг. Никто не увидел, как погиб четвертый, пятый, седьмой…

А песня все неслась над поляной, где резали живьем ножами с изображением готических букв на рукоятках лезвий. Лирическая песня о любви… Рождественский подарок генерала Брэдли.

Оставшихся, уже без музыкального сопровождения, расстреливали из автоматов в упор. Они все остались лежать в снегу, глядя безжизненными глазами на несущиеся ввысь сосны. Никто из них уже не видел, как высокий человек со шрамом на лице накинул на плечи француженки черный китель с погоном и она встала, подняв с земли обагренный кровью кинжал с надписью SS.

Песня кончилась. Наступила мертвая тишина. Сырая мелкая пороша, сменив симфоническую торжественность снегопада, саваном укрывала землю и мертвые тела на ней. Маренн шла, переступая через трупы. Длинный шлейф платья волочился позади, ноги то и дело проваливались в снег.

– Не хотелось бы, чтобы Джилл смотрела на подобное, – поравнявшись с ней, Раух поддержал ее под руку.

Она только молча кивнула и сжала его пальцы, затянутые в перчатку.

– Наша задача изменилась, – продолжил Раух. – Командующий 6-й танковой армией Зепп Дитрих требует, чтобы мост через Маас был захвачен в неповрежденном состоянии, быстрым безжалостным ударом. Времени у нас в обрез. Они собираются наступать по этому мосту, так что нам придется удерживать его до подхода танков.

– Наступать, здесь? – Маренн остановилась. – Вальтер говорил, что местность здесь пересеченная, танкам придется туго, вокруг густые леса. К тому же выпало много снега.

– Ты думаешь, тут кто-то слушает Вальтера, а тем более нас с тобой? – Раух усмехнулся. – Я так понял, что здесь каждый сочиняет как умеет. А тем более Зепп Дитрих. Ему вообще море по колено. Отто предложил им захватить мост южнее, там более подходящие дороги для наступления, но они и слушать не хотят. Дивизия «Гитлерюгенд» пойдет через Льеж, а «Лейбштандарт Адольф Гитлер» должна выйти к реке между Ги и Омбре-Рауз. Вот так-то. Авангардная группа «Кульман» уже на подходе, она движется по шоссе «С», они торопятся прорвать оборону, чтобы проложить дорогу основным силам, значит, и нам надо действовать быстрее. Вообще, наступать будут только эсэсовские части, фюрер сказал, что после июльского покушения он вообще больше не верит армии.

– Но при нынешних погодных условиях эти проселочные дороги, по которым они хотят наступать, быстро превратятся в грязное месиво. Будет так же, как в России в сорок первом, когда танки безнадежно застряли после продолжительных дождей.

– Я не думаю, что командиры танковых дивизий станут советоваться с нами, они, наоборот, торопятся, мол, пока снегопад, авиация союзников вынуждена бездействовать, – Раух грустно усмехнулся. – Наше дело захватить мост и дать им пройти. Зепп Дитрих обещал нам прислать на подмогу своих десантников. Батальон «Хергет», во главе с самим оберштурмбаннфюрером СС Хансом Хергетом. Они прибудут завтра к утру.

– С Хансом Хергетом? – Маренн остановилась. – Я слышала, он погиб, еще в Польше, в тридцать девятом году.

– Был тяжело ранен. Но вот теперь вернулся.

– Был ранен, – Маренн покачала головой, – да. Мне сказали, он умер в госпитале.

– Значит, вышла ошибка, – Раух удивленно посмотрел на нее. – Ты с ним знакома?

– Немного, – скрывая смущение, ответила она и снова пошла вперед.

Знакома ли она с ним? Еще бы. Она вспоминала о нем не раз. В тот день, когда узнала о смерти сына. Но и подумать не могла, что придется встретиться еще раз. Мысленно она попрощалась с ним давно, пять лет назад. Стоило отправиться в Арденны, чтобы узнать, что он жив. Она попрощалась с ним в Польше. Тогда как встретилась куда как раньше. Разве она могла забыть?

Осенью 1939 года, вскоре после оккупации Польши, вместе с Альфредом Науйоксом она впервые приехала на территорию генерал-губернаторства. Герой гляйвицкой операции штандартенфюрер СС Науйокс вполне уверенно чувствовал себя на польской земле.

Польша лежала в руинах. И хотя армия ее уже была разгромлена, то там то здесь вспыхивали бои местного значения – эсэсовские зондеркоманды занимались уничтожением последних остатков Войска польского, осевших в немецком тылу.

Проведя весь день в госпиталях, Маренн вечером встретилась с Аликом Науйоксом в штабе одной из эсэсовских дивизий. Они поехали поужинать. В ресторане было многолюдно. В основном немецкие офицеры со своими дамами, встречались полячки, поляков не было. Обсуждая с Аликом события прошедшего дня, Маренн случайно взглянула на парадные белые ступени, ведущие от входа вниз, в зал и… замолчала, заметив в группе только что вошедших офицеров бывшего коменданта лагеря, в котором ее держали вместе с детьми, Ханса Людвига Хергета, теперь он имел звание штурмбаннфюрера СС. Офицеры спустились по лестнице и прошли в зал. Они сели за столик невдалеке. Теперь Маренн могла видеть Ханса только в профиль. Он знаком подозвал официанта.

– Маренн, ты слышишь меня? – Алик Науйокс нетерпеливо тронул ее за рукав. – Что ты там увидела?

– Да, да, Алик, – ответила она рассеянно. – Ты не знаешь, кто эти офицеры? Из какой они части?

– Где?

– Вон, за тем столом.

– А… Это одна из наших зондеркоманд. Они здесь работают с партизанами. Ее командир, штурмбаннфюрер Хергет, сидит во главе стола, мы общались сегодня утром. А что? Тебе приглянулся кто-то из этих молодых людей? – Алик лукаво посмотрел на нее.

– Да нет же, – Маренн опустила глаза.

– Я так и понял. Их командир – красавец, прямо скажем.

– Ну что ты говоришь, Алик! – Маренн рассердилась.

– То, что есть. Ты совсем не ешь.

– Извини, Алик, – она встала. – У меня очень болит голова. Я, пожалуй, пройдусь.

– Хорошо, – Алик пожал плечами. – Если что, я буду здесь.

– Договорились.

Маренн прошла мимо столика, за которым сидел Хергет. Ханс курил сигарету, он разговаривал с оберштурмфюрером, который сидел рядом с ним. Она вышла в холл. И, подойдя к распахнутому окну, закурила сигарету. Ей казалось, в тишине еще теплой осенней ночи она снова услышала лай собак, удары лопатой по замерзшей земле, крик Штефана: «Мама!» Он успел крикнуть прежде чем комья земли обрушились на его голову, скрывая в яме, выкопанной посреди лагерного плаца, на глазах шеренги заключенных. И холодное, бесчувственное лицо коменданта. Перед тем, как потерять сознание, она успела увидеть, как он спускается со смотровой вышки. Короткая команда – и все остановилось. Крик прекратился. Она подумала, Штефан умер. Но нет, он был жив. Потом ее отправили в тюрьму – там били. Ни в чем не обвиняли, просто били, за непослушание. Она слышала шаги кованых сапог по коридору тюрьмы. Она знала их наизусть, шаги охранников, которые выводили узников на казнь. И ее казнят – она ждала этого. Она была уверена. Осталось девять, восемь, семь, шесть, пять, четыре, три, всего два шага. Вот. Заскрежетал замок, дверь открылась. В рассветном полумраке, в проеме двери она увидела высокую фигуру в плаще. Нет, не приземистый унтершарфюрер, не толстый вальяжный начальник тюрьмы – высокий, статный Ханс Хергет стоял на пороге. Он появился, чтобы отвести смерть.