А. П. Чехов

Вацлав Воровский

А. П. Чехов

Тот, кому выпало на долю бытописать тусклую, серую жизнь русского обывателя 80-х годов, сам испытал на себе всю тягость этой тусклой и серой действительности. У нас мало писателей, которым удавалось бы с первых же шагов своей деятельности завоевать известность, симпатии, положение в обществе. Но из этих немногих редко кому приходилось пробивать себе путь в такой серой и тусклой среде. Через плохонькие уличные юмористические журнальчики (ибо в то время у нас не было идейной или художественной юмористической печати) мелкими незначительными рассказами-шаржами пробивался к известности А. П. Чехов. И когда наконец он обратил на себя внимание публики и критики, за ним был ряд непроизводительно потраченных усилий на поиски себя и своего места в литературе.

После ряда предыдущих поколений, насквозь пропитанных альтруизмом и так называемой «тенденциозностью», Чехов поражает какой-то холодной безжалостностью анатома, для которого как будто нет людей, а есть только трупы, подлежащие вскрытию и изучению. Это объективное, аналитическое отношение Чехова к действительности вытекали из его резко критического отрицательного отношения к этой действительности. Чехов по самому складу мысли изображает главным образом все мелочное, ничтожное, мещанское в нашей жизни. А так как это мелочное, ничтожное, мещанское в то время (да и сейчас) составляло главное, доминирующее, то не удивительно, что Чехову удалось описать громадный круг современности. И в этой ненависти и критике он был беспощаден. Добрый, мягкий, нежный в личной жизни, он был ядовит, жесток, безжалостен перед лицом господствующей пошлости.

Правда, нельзя отрицать, что не все, что отвергал Чехов, было на самом деле достойным отвержения, явлением отрицательным. Серая обстановка, в которой он вырос, наложила и на него свой отпечаток. Если он вынес из нее ненависть к пошлости и мещанству, то вместе с тем он вынес и свойственные этому мещанству неверие в методы политической борьбы, успевшие к тому времени разочаровать широкие слои интеллигенции. Отрицая современную действительность, Чехов должен был непременно апеллировать к чему-то лучшему, верить во что-то грядущее. Но потому ли, что он никогда не задумывался над путями развития, потому ли, что он не мог постичь этих путей, он не смог выработать в себе ясного представления о том, каково же это грядущее лучшее. «Через двести – триста лет жизнь на земле будет прекрасна» – вот та туманная формула, в которой, как белка в колесе, вертится мысль Чехова.

Благодаря этой неясности путей, которыми может и должно прийти будущее, Чехов всегда был далек от реальной борьбы за это будущее, всегда был чужд борющихся за него людей, всегда был аполитиком. И это заставляло его пессимистически смотреть на многие положительные явления русской жизни, которые он, благодаря такому предвзятому мнению, относил к тусклой и серой современности.

Чехов, как мы указали, очертил большой круг современности. В этот круг попало и чиновничество, и мелкое мещанство, и крестьянство, и главным образом интеллигенция. И всех их рисовал он с какой-то жестокой правдивостью, не позволявшей ему выискивать и отмечать положительные черты, которые как-никак имеются во всяком, даже самом отрицательном типе, и заставлявшей характеризовать все отрицательное с чисто научной точностью и обнаженностью. Такое предрасположение к выдвиганию одних отрицательных черт заставляло Чехова нередко впадать в шарж (тут некоторую роль играла и привычка, выработавшаяся благодаря работе в юмористических журналах). И если Чехов не стал карикатуристом в литературе, то это потому, что подмеченные им преобладающие отрицательные черты были на самом деле основными, наиболее характерными чертами изображаемого им общества. Рисуя эти уродства, он – за исключением отдельных случаев – оставался строгим реалистом, тогда как шарж есть уже отступление от реализма, есть романтизм наизнанку.

Из всего многообразия русской действительности больше всего привлекала внимание Чехова та часть интеллигенции, которая обрела у нас название хорошей, народолюбивой, идейной интеллигенции. Это слой лиц, живущих свободными профессиями, стоящий между карьеристами, с одной стороны, и политиками, с другой. Эта интеллигенция имеет длинную и печальную историю, ибо на нее, как на среднее промежуточное, не горячее и не холодное, а только теплое, сыпались все шишки, вернее самые обидные шишки. Ко времени писательства Чехова эта интеллигенция опустилась, измельчала, обмещанилась, разменялась на гроши. Еще в первых своих вещах (рассказах) и в первой драме («Иванов») Чехов рисует ее беспощадными, жесткими штрихами. Сравните Ионыча или самого Иванова: один – живое воплощение пошлости, другой – ничтожество, которому остается только один красивый жест – самоубийство.

Но это безжалостное отношение к лишним людям со временем сглаживается. В последующих пьесах Чехов подходит к ним уже с другим критерием. Правда, объективный вывод, который делает из этих новых типов читатель, не зараженный мягкотелостью, тоже безотраден для интеллигенции; однако отношение самого автора к ней уже несколько другое. Если Иванову он указывал один выход: раз не способен жить – умри, то теперь, напротив, вырисовывается другая формула: надо жить. А если надо жить, то следующий шаг – человек не может жить без веры, человеку нужна вера. И вот это второе издание. Ивановых – дяди Вани, Астровы, Вершинины, Тузенбахи – начинают убеждать друг друга в том, что со временем (лет через двести – триста) жизнь будет прекрасна и что ради этой будущей жизни надо жить, надо для нее работать. Эта вера и есть тот «огонек», без сознания которого не в силах жить даже эти ни во что уже не верящие люди.

Последний период творчества Чехова замечателен во многих отношениях. Если до его пьес (начиная с «Дяди Вани») Чехов изображал общество статически, неподвижно, чисто описательно, то с этими пьесами он входит на новый путь – путь движения: во-первых, он вносит в жизнь и мысль своих героев новые, движущие мотивы (работа для будущего), во-вторых, вступая на этот путь, он сам начинает развивать свои мысли. В общественном отношении Чехов начинает эволюционировать только с эпохи этих пьес. Уже в «Дяде Ване» начинается нащупывание смысла и оправдания жизни («огонек Астрова»), в «Трех сестрах» определенно развивается мысль о прекрасном будущем и о необходимости теперь же работать для этого будущего, отрекшись от личных выгод для этого будущего, наконец, в «Вишневом саде» открыто разваливается храм прошлого, вырубаются вишневые сады праздности и тунеядства, заколачиваются на веки вечные призраки прошлого (Фирс), выбрасываются в колодезь ключи мещанского благополучия, уходят молодые, бодрые силы в манящую бесприютную даль.

Эта эволюция Чехова, иллюстрированная им в последних трудах, весьма примечательна и, к сожалению, мало еще исследована. Несомненно, что то серое и тусклое безразличие (аполитизм), которым наградили Чехова первые, серые и тусклые, годы его развития, постепенно начало спадать, что своим тонким художественным чутьем он уже предвидел надвигающееся новое. «Надвигается на всех нас громада, готовится здоровая, сильная буря, которая идет, уже близка и скоро сдует с нашего общества лень, равнодушие, предубеждение к труду, гнилую скуку», – говорил Чехов устами Тузенбаха. Едва ли надо прибавлять, в какой мере оказался он верным пророком. И если буря в конце концов не в силах была прочно возродить русскую интеллигенцию, заблудившуюся, по образцу пошехонцев, между тремя «вехами», то это только показывает, насколько выше стоял Чехов, чем все эти Тузенбахи и Вершинины.

Буря пронеслась, Чехов не дождался ее, смерть похитила его почти накануне бури. Буря пронеслась, и в результате Тузенбахи и Вершинины ударились не то в религиозные, не то в эротические искания. Замолкли их мечтающие голоса, перестали они любовно заглядывать в будущее, напротив, обратили свои взоры вспять и стали проклинать ту самую бурю, которую напророчил им Чехов. И, вспоминая жестокую, беспощадную, острую кисть художника, вдруг начинает казаться, что все его доброжелательное отношение к героям «Трех сестер» или «Дяди Вани» было лишь новым жестоким бичом, что напророчил он им бурю с коварной целью окончательно доказать, как ничтожны и жалки они, как не нужны они для возрождения русского общества.

Но какая мука: быть добрым, чутким, мягким, любить людей, верить в светлое будущее, – и быть вынужденным всю жизнь без жалости и без устали бичевать, бичевать, бичевать! И не иметь ни права, ни возможности остановиться взглядом на чем-либо отрадном, отдохнуть душой на чем-либо светлом. А самое горшее – умереть в тот момент, когда сам почуял, что вот оно идет, надвигается…

Бедная русская земля, бедные певцы ее.