Лето столетия

Виталий Орехов

Лето столетия

© В. Орехов, 2017

Лето столетия

Когда разрушены основания, что сделает праведник?

Пс., 10: 3

Пока мы не потеряемся, пока мы не потеряем мир, мы не находим себя и не понимаем, где мы. Я удалился в лес не поэтому.

Генри Давид Торо. «Уолден, или Жизнь в лесу»

Pater Sancte, sic transit gloria mundi[1]!

Традиционный возглас кардинала во время церемонии вступления в сан нового римского папы

Часть I

Всё ещё только впереди

Всё ещё только впереди. И пепел, и огонь. И шум двигателей, и ракеты. И война, и слёзы. И звёзды, конечно.

А пока… стоял июнь. Жара. Лето! Отпуск решили провести все вместе. Лев Иванович сначала не был уверен, что получится у всех, не верил долго, но потом, когда в мае ему и Лиза сказала, что в Вершки приедет во второй половине июля, он успокоился. Хотя на самом деле больше за Семёнова переживал. Тяжело, мол, военные – люди несвободные, учения там всякие, РККА… Лев Иванович не очень знал, что такое РККА, но аббревиатура внушала ему внутреннее почтение. Хотя он военных не очень понимал и немного жалел, но не свысока, а по-отечески. Своих-то детей у Льва Ивановича не было. Ну как так не было… Не было, в общем. По бумагам…

Зато у Льва Ивановича была дача. Дача, конечно, принадлежала не ему, а Академии наук Союза ССР, но все уже давно знали, что дом 12 по улице Соломенной – дом Льва Ивановича Ниточкина, академика АН СССР и ВАСХНИЛ и виднейшего агротехника Советского Союза.

Как-то так получилось, что Вершки при распределении госдач не попали ни в одну из категорий. Это не были «военные» дачи, с которыми всё просто, по ранжиру. Не были они наркомовскими, не принадлежали и профсоюзам… Ни одно учреждение или предприятие, ни одно ведомство не смогло добиться для себя Вершков!

Дело в том, что постепенно под Москвой, как грибы после осеннего тёплого дождя, выросли дачные посёлки писателей, инженеров, военных и так далее. Не повезло только Вершкам. Два года новенькие дачки Вершков стояли нетронутые, то ли по недосмотру, то ли по сознательному вредительству, неизвестно. В любом случае на приятный взору район Вершки (бывшее село Рождественское) пытались положить глаз разные структуры, но всякий раз терпели неудачу за неудачей.

Неизвестно, кому пришло в голову смешать категории дачников, но идея понравилась всем, кому понравиться была должна, и так появилось новое садовое товарищество «Вершки». Ни к кому не приписанное полностью, только подачно. Например, дом 12 по улице Соломенной (единственной улице Вершков) был записан за Академией наук. Дом 14-й – за Московской филармонией, 15-й – за Наркоматом тяжёлой промышленности и так далее. В общем, как-то распределили дачи, и ещё заявки остались. Льву Ивановичу досталась 12-я госдача.

Лев Иванович дачу очень любил. Конечно, в ней всё было по-другому, чем во времена его детства. Так думал академик, вспоминая райский уголок, затерянный в Белоцерковской губернии, где он впервые познакомился со всей красотой флоры этого мира. Но что-то непередаваемое, томительно близкое к прошлому в его сотках было. Казалось, что и земля пахла так же, а когда июньское солнце согревало прорывавшиеся тёплые тюльпаны, он мог смотреть на них бесконечно. Что и говорить, к старости Лев Иванович становился сентиментальным. Он любил дачу, любил свою пожилую жену, любил жизнь и любил советскую власть. Почти за всё.

А ещё он любил своих соседей. Он искренне считал, что ему с ними очень повезло. Взять, к примеру, Лизу, одну из первых успешных советских аспиранток. Она не только благополучно защитила диссертацию, но и произвела сенсацию на Мировом симпозиуме по истории Понтийского царства в Стамбуле. Она сама перевела свой доклад на немецкий, и весь цвет мировой античной науки признал советского делегата Элайзу Шпак достойной заслуженной награды. Девчонке не было ещё и тридцати, а ей уже предложили читать лекции в университете Лозанны (по источниковедению Древней Греции) или начать преподавать в Сорбонне. А она отказалась, вежливо сославшись на важность работы в Крыму. Конечно, парижане и лозаннцы всё поняли правильно. А Лиза пусть не сразу, но получила дачу. Почему Лев Иванович так переживал за неё? Да просто в прошлом году она отправилась на всё лето в Крым, «копать древности», по её словам. Но сейчас её планы изменились, она написала из Ленинграда Льву Ивановичу, что в начале июня сможет быть в Вершках, а под Ялту уедет в середине сентября, когда погода не такая жаркая. У академика Ниточкина от сердца отлегло.

Насчёт остальных соседей он переживал гораздо меньше. Лев Иванович понадеялся на их честность и верность слову. Ещё в прошлом году он взял с каждого обещание, что дачники сделают всё, чтобы хотя бы часть отпуска провести в Вершках. Лев Иванович им верил. Сам он собирался выехать с женой на дачу в первый день лета.

От Москвы до Вершков

От Москвы до Вершков ехать было не очень близко. В начале тридцатых Наркомат путей сообщения провёл реконструкцию железных дорог на западном направлении: всё, включая насыпи, переложили заново. Новые немецкие рельсы, а шпалы наши, советские, ложились на проторённую дорогу легко, «мягко», как говорили путеукладчики. Прямо вдоль просеки прошла обновлённая старая дорога на Вершки, а затем – на Вязьму.

По Генплану развития путей сообщения столичного округа потом одноколейка должна была быть раздвоена и присоединена к магистральной линии Москва – Варшава. От неё к началу сороковых планировали вывести дополнительную колею на Ржев, Великие Луки, Псков и, возможно, дальше, на старый Ревель (так было записано в Генплане, хотя город уже лет десять назывался не иначе, как Таллин: злые языки утверждали, что просто царский план переписали из архивов, но им никто не верил). Паровоз с пятью вагонами ходил по одноколейке трижды в неделю летом и дважды зимой, для членов профсоюза путей сообщения проезд был почти бесплатный. Льву Ивановичу с супругой он стоил полтора рубля на каждого.

Как это бывает у стариков, сборы были долгими. Ещё в начале мая, как только сошёл последний снег, Лев Иванович просил свою жену Настасью Прокловну составить список вещей, которые бы они взяли. Настасья Прокловна уверенно утверждала, что всё держит в голове, но список всё-таки, втайне от Льва Ивановича, составила и по нему тихо собирала вещи. В принципе на даче всё необходимое было. Действительно, практически всё. От столовых приборов до простыней и наволочек. Более того, истопник товарищества должен был с середины апреля регулярно подтапливать все домики, а в магазинчике при товариществе был огромный выбор: как говорили, от хомутов до водки…

Но Лев Иванович отчётливо (а может быть, так ему думалось) помнил переезды на лето в имение своих родителей. Тогда большой дворянский дом собирался долго и обстоятельно. Очень, очень давно он был ребёнком – Лёвой Ниточкиным, с которым гувернантки говорили по-французски… Но он, собираясь в Вершки, помнил всё так, будто всё это – та, другая, Россия – было вчера. Иногда хотелось, чтобы и в его доме, как когда-то давно, ещё до Империалистической войны, звучал детский смех, а посуда гремела от пробегавших детских ножек. Но Лев Иванович знал, как никто, что всё проходит. Пройдёт и это.

Погода в Москве стояла прекрасная.

– Настенька, матушка, где мои очки? – спросил он у супруги, пока она заваривала чай в день выезда.

– Я всё уложила… Ох, Лёва, что же ты мне не веришь… – С возрастом у Настасьи Прокловны появилась старческая отдышка, и иногда, как, например, сейчас, ей тяжело было говорить.

Лев Иванович взглянул на свою пожилую супругу. Серый дорожный хлопчатобумажный костюм придавал ей солидность, будто она была депутатом или научным работником из академии. С возрастом видеть он стал хуже, но ощущал, как тепло она сердится. За столько лет совместной жизни он выучил, что, даже когда она бесконечно злилась на него, она никогда не позволяла проникнуть злу в своё сердце.

Настасья Прокловна действительно любила его. После всех испытаний она осталась с ним. Лев Иванович не знал будущего, но ему хватало жизненного опыта предвидеть, что супруга будет держаться своего мужа до конца жизни. Почему-то казалось, что он умрёт раньше, и ему по ночам, бывало, виделось, как Настасья Прокловна, уже сгорбленная, с палочкой, в скромном старческом платке приходит к нему на могилу и кладёт красные гвоздики. Всегда красные гвоздики. И он просыпался. И, лёжа во тьме, ощущая рядом свою Настеньку, понимал, что хоть одну вещь в жизни точно сделал правильно. И ещё ему всегда хотелось, чтобы его могила была где-то в Вершках, хотя он и знал, что это почти невозможно.

– Лёва, присядем на дорожку, – почти приказала Настасья Прокловна.

Академик повиновался.

Они сели, глядя сначала на свои объёмные чемоданы, а затем – в последний раз на свою большую «академическую» квартиру у Смоленского рынка, и, направившись к лифту, спустились с третьего этажа на первый.

Конечно, внизу их уже ждал шофёр.

– Авто подан, товарищ академик! – залихватски выкрикнул Шура Соколов, один из водителей из нового гаража при Президиуме Академии наук. Он подскочил к супругам, сначала, как положено, выхватив чемодан у Настасьи Прокловны, а затем и у Льва Ивановича. Молодому и сильному шофёру показалось, что дорожные чемоданы заполнены едва ли наполовину – такие они были лёгкие.

Убрав оба чемодана в багажник, он открыл супругам задние двери своей чёрной автомашины, «А»-шки с серпом и молотом на капоте, и помог тучной Настасье Прокловне забраться. Лев Иванович от помощи отказался.

– На Белбалтийский, товарищ академик? – спросил громко Шура, когда автомобиль с грохотом уже тронулся по мостовой.

Услышав шофёра, Настасья Прокловна локтем толкнула мужа. Причина этого весьма болезненного для академика жеста была довольно проста. Вот уже месяц Настасья Прокловна уговаривала супруга воспользоваться одним из автомобилей Академии наук, чтобы доехать прямо до Вершков. Но – академик упорно сопротивлялся настойчивым просьбам жены, ссылаясь на дороговизну автокеросина.

– Настя, мы поедем до вокзала, а там – как обычно, – отвечал он ей ещё позавчера.

Настасья Прокловна не отвечала, но сурово смотрела на мужа.

И в этот раз, не обратив на толчок абсолютно никакого внимания, хотя, как уже было сказано, он был довольно болезненным, академик громко сообщил водителю:

– Да, Шура, давайте до вокзала, как уговорились.

– Хм, – только и услышал Лев Иванович от своей жены, тайно надеясь, что это «хм» не услышал Шура.

– Будет сделано! – ответил водитель, не оборачиваясь, и, лихо обогнав упряжку лошадей при выезде на Новинский бульвар, погнал в сторону вокзала. Лев Иванович улыбнулся своей маленькой победе над упорством супруги. Так скромно, чтобы она не заметила его торжества.

Вообще, конечно, не об автокеросине для трудящихся заботился Лев Иванович, просто… Он бы и сам, наверное, не объяснил, почему не хотел ехать в Вершки на автомобиле. Как-то это «не то всё…». Он бы так и сказал своей супруге, но разве б она поняла? Лев Иванович заслужил в этом году отпуск, он многое сделал для страны, взять хотя бы его эксперимент с зерновыми – или срочную (за три недели!) правку последней монографии Пржеленского. Да он несколько частей, если не всё, переписал у этого задиралы из Аграрного института Комакадемии! И, конечно, тот даже не подумал поблагодарить! Нет уж, Ниточкины поедут отдыхать в Вершки на пару месяцев, пусть всё будет правильно.

Крупное здание Белорусско-Балтийского вокзала показалось за старыми купеческими домами улицы Горького, и Шура начал сбавлять скорость. Он подогнал таксомотор прямо к главному входу в здание вокзала, выключил двигатель и, скоро спустившись, приоткрыл заднюю пассажирскую дверь.

– Прошу, товарищ академик!

– Благодарствую, голубчик, – ответил Ниточкин.

Его жена спустилась со ступеньки молча.

– Ну, я поехал? – спросил Шура.

Настасья Прокловна последний раз с надеждой взглянула на мужа, но Лев Иванович был непреклонен.

– Бывайте, Шура! До встречи: если не вызовут, то увидимся в августе.

– До встречи, товарищ академик, – улыбнулся Шура, поправив на своей вихрастой голове кожаную кепку. – Хорошего отдыха!

Стремительно он забрался на сиденье водителя и был таков.

– Ну, голубушка, теперь пойдём к нашему локомотиву, – сказал Лев Иванович жене и подозвал носильщика. Тот поднял один чемодан. Затем второй. Академик было двинулся вперёд, но остановился.

Свою сумочку молча сжала в руках его жена.

– Я с тобой, Лёва, несколько минут разговаривать не буду. Ты мог сказать шофёру, чтобы мы поехали на автомашине. Тем более что нам это бесплатно.

Лев Иванович не стал напоминать супруге, что бесплатно это не им, а ему, а потому, торжествуя, взяв Настасью Прокловну под локоток, настойчиво повёл её через главный вход вслед за носильщиком. Вокруг бегали и суетились самые суетливые люди в этом мире – приезжие пассажиры поездов, конечным пунктом которых значилась Москва.

Локомотив

Локомотив. Академик Ниточкин почему-то очень любил это слово. Ло-ко-мо-тив! Слышалось что-то в его слогах невероятно совершенное, самое лучшее из того, что может сделать человек.

– Два билета на локомотив до Вершков, будьте любезны.

Лев Иванович и Настасья Прокловна благополучно купили билеты и с помощью носильщика определили, куда идти. По перрону они прошли без приключений и так же легко поднялись в поезд и нашли свои места в вагоне.

Настасья Прокловна только устала немножко, а потому купила у мальчишки газету, но отнюдь не для того, чтобы читать её. Свежему номеру «Труда» предстояло поработать веером. А потому передовая статья о гигантах машинной индустрии в Магнитогорске и Кузнецке оказалась смята и сложена в изящный веер гармошкой. Настасья Прокловна всё ещё с обидой смотрела на супруга. Тот делал вид, что не обращает на неё внимания, хотя прекрасно знал, что Настасья Прокловна злится. Уткнувшись в немецкое издание «Agrartechnik als Wissenschaf», Лев Иванович делал вид, что бегло читал готический шрифт. Для солидности он даже переворачивал страницы, смысл которых ускользал от него.

– Лев Иванович, ну полно-те дуться! – сдалась первая Настасья Прокловна.

За столько лет академик научился тонкому мастерству – не улыбаться торжествующе и ярко, когда жена его сдавалась. А торжествующе улыбнуться хотелось невероятно.

– Я и не дуюсь совсем, это ты со мной разговаривать не захотела, – примирительно заметил опытный семейный стратег.

В этот момент прозвучал гудок паровоза и локомотив тронулся. Но только Настасья Прокловна уже было решила, что ехать им предстоит вдвоём, как в тот момент, когда колёсные пары паровоза пришли в движение, в их отсек вошёл незнакомый никому из Ниточкиных самоуверенный человек с коротко стриженными светлыми волосами и лучезарной улыбкой.

– Доброе утро, страна! – почти как диктор Всесоюзного радио произнёс он.

Что-то промямлила Настасья Прокловна, Лев Иванович вежливо поклонился.

– Разрешите представиться, репортёр «Гудка»! Газета Наркомата путей сообщения, Москва, Яков Саулович Шмальков. Очень рад с вами познакомиться!

– Лев Иванович и Настасья Прокловна, – представился за двоих академик, не назвав почему-то своей фамилии.

Настасье Прокловне журналист «Гудка» не понравился.

– А для начала – обозначим тему. Как вы знаете, в конце лета состоится Первый съезд советских писателей. Вы, надеюсь, читали Максима Горького? – весомо объявил Шмальков и, по-хозяйски кинув блокнот на стол, уселся рядом с женой академика.

Воцарилось молчание – никто не отреагировал на вопрос о Горьком. Оно бы длилось ещё долго, если бы не появился контролёр. Лев Иванович с почти молодецкой готовностью протянул ему билетики, будучи несказанно рад возможности спастись от неловких вопросов. У Шмалькова билета не оказалось.

– Пройдёмте со мной, товарищ, – сурово сказал контролёр, убедившись, что безбилетный пассажир не может предъявить редакционное удостоверение.

Не проронив ни слова, журналист «Гудка» Народного комиссариата путей сообщения взял блокнот и скрылся за дверью вместе с контролёром.

Настасья Прокловна удивлённо посмотрела на мужа. Тот ответил ей таким же взглядом. Несколько секунд прошло – и оба взорвались смехом.

– Что это было? – спросила Настасья Прокловна сквозь слёзы у мужа.

– Москва… «Гудок»… Наркомат… – не мог выговорить даже короткой фразы академик, заливаясь смехом. – Я не… Не знаю…

Вдоволь отсмеявшись, Лев Иванович сказал, что пойдёт прогуляться по вагону. Настасья Прокловна с готовностью отпустила мужа.

Когда тот удалился, Настасья Прокловна поглядела в окно. Первая станция медленно, но неумолимо приближалась к уютному уголку, где пристроилась супруга академика. Когда поезд остановился, Настасья Прокловна чётко видела, как два милиционера ведут Шмалькова вглубь станции. Она не знала – куда, но почему-то ей не стало смешно в этот раз.

Лев Иванович всё гулял туда-обратно по вагону. Мысли в его голове прыгали весёлыми кузнечиками. Правда, от журналиста «Гудка» они довольно скоро вернулись к тяжёлому «Agrartechnik als Wissenschaf». Том готических букв буквально вырос в голове учёного, и кузнечики перестали прыгать вокруг него, а смотрели на этот опус магнум маститого немца с почтением и трепетом. Проблема, которой была посвящена целая глава фолианта, была успешно решена академиком несколько лет назад, но Лев Иванович понимал, что решил её не полностью. Точнее, не совсем… В рамках новых подходов к сельхознаучполитике. Но он не мог сказать, что будет потом. Вот только немцы признавались в этом, а Лев Иванович признаться не мог.

Солнце, скрывшееся на несколько мгновений пузатыми облаками, вновь выглянуло, а вместе с ним появилась и Ольга Дмитриевна. Она зашла в вагон на станции. Лев Иванович сразу узнал её.

– Кудасова!

– Ниточкин!

– Соседушка!

– Сосед!

У Ольги Дмитриевны (заслуженного деятеля народного просвещения МосГорОНО) не было с собой вещей, она, как всегда, ехала одна и налегке, потому что её никак и ничем не заслуженный муж взял все вещи вчера вечером. Вот он вчера был нагружен, как навьюченный среднеазиатский вол. Ольге Дмитриевне повезло, у неё был очень податливый муж.

Правда, знакомые её мужа называли его поведение иначе.

Красная от жары Ольга Дмитриевна в цветастом платье кинулась облобызать своего соседа.

– А Настасья Прокловна где же? – первым делом спросила Кудасова.

– В вагоне! Пойдём, Ольга Дмитриевна, провожу тебя! – оживился Ниточкин. У соседей были добрые отношения, а Ольга Дмитриевна даже считала Настасью Прокловну своей подругой. Иногда, когда настроение было. Ольга Дмитриевна называла себя человеком настроения.

Правда, знакомые её мужа называли её поведение иначе.

Настасья Прокловна была рада видеть свою соседку. Оставив их вдвоём, Лев Иванович снова вышел. Несмотря на счастливый брак, он любил бывать один. А Ольгу Дмитриевну не очень любил. Поезд мчался в Вершки.

Ну, вот и приехали

– Ну, вот и приехали! Лев Иванович, дорогой! Вот и приехали! Давно уже пора было. А где же… А, Настасья Прокловна! Свет мой солнце, давайте я вам помогу.

Мужчина неопределённого возраста, но на вид ближе к сорока, встречал на станции Вершки-2 чету Ниточкиных с нескрываемой радостью. Собственно, это был староста посёлка, интеллигент и колхозник в одном лице, Иван Антонович Хвостырин, член партии с 1913 года. История о его появлении в стане большевиков была окутана большой тайной, хотя на самом деле Иван Антонович вступил в большевики на спор. В 16 лет многие же совершают по молодости всякие глупости, правда, не всем везёт так, как Хвостырину. Кто же знал, что большевики возьмут власть через четыре года, а он будет единственным членом партии в уезде!

Чем Хвостырин занимался до нэпа, никто не знал: говорили, что в Гражданскую он искупался в кровушке как следует. Но верить слухам – дело пустое. Известно, чем он занимался в настоящее время – встречал приезжих. Ниточкин ещё загодя послал телеграмму в сельсовет Вершков, в которых кроме Хвостырина верховодила ещё бабка Тонька. Бабка Тонька была неграмотной вдовой старухой, и никто, в том числе и Хвостырин, не знал, за какие заслуги она была поселена в Вершках. Когда Хвостырин один раз на декабрьском собрании сельского совета заикнулся об этом, бабка Тонька что-то ответила, но Хвостырин не понял, что. Он переспросил, она переответила с тем же результатом. Больше Хвостырин с бабкой Тонькой не говорил. Жила она на пенсию и разводила кур и гусей.

– Свет Оленька Дмитриевна! И вы здесь! – Хвостырин сиял, как лампочка Ильича.

– Так! – Оленька Дмитриевна была раздосадована отсутствием своего мужа. – Где же мой супруг, Хвостырин? Не видел его? – Кудасова хотела здесь ввернуть какое-нибудь французское словцо, но на ум ей упорно приходила русская простонародная лексика.

– Да полноте, Оленька Дмитриевна! Так ведь Лёша же приехал намедни, вот! Он устал, ждёт в вашей избушке, спит, наверное, вчера же весь день разбирался!

Для жены Лёши стало очевидно то, что, в общем, было правдой. Хвостырин вчера пил весь вечер и всю ночь с её мужем. Тут случайно дыхнул и Хвостырин, бормоча что-то, и сомнений у Ольги Дмитриевны не осталось.

– А кто уже приехал, Иван Антонович? – Лев Иванович спросил у Хвостырина, когда староста взял его вещи.

– Да почти все. Самый сезон! Такая земляника пошла… Вы на собрание-то вечером придёте?

Лев Иванович повернулся к Настасье Прокловне. Та вопросительно посмотрела на него, она явно не слышала, о чём говорил её муж с Хвостыриным.

– Придём, – утвердительно ответил академик.

Дальше шли молча. Ольга Дмитриевна, закипая от злости, плелась где-то в конце колонны, заполнившей старую тропинку от станции до товарищества.

Наедине

Наедине Ниточкины остались не сразу, Хвостырин, когда уже и дошли, долго ещё что-то рассказывал про обустройство дачного пляжа – что-то не особенно актуальное для академика. Когда наконец Лев Иванович и Настасья Прокловна остались наедине, супруги почувствовали, как они устали. С каждым годом поездка в Вершки давалась им ощутимо сложнее. Лев Иванович думал ненароком, что в следующем году придётся пойти на поводу у жены и взять авто от дома до дачи. Мысль была неприятной, и Лев Иванович отбросил её.

Несмотря на усталость, Настасья Прокловна нашла в себе силы обойти дачу и проверить, «всё ли на месте». В том, что всё было на месте, Лев Иванович не сомневался, а потому, переодевшись из дорожного в домашнее и взяв с трудом дающийся ему «Agrartechnik», уселся в соломенное кресло на веранде.

Солнышко припекало, и от свежего воздуха, усталости, почти деревенских шумов, а также зоны низкого давления, установившегося над западной частью Московской области, Льва Ивановича клонило в сон. Готические буквы читались очень медленно, а смысл их ускользал процентов на девяносто… Лев Иванович боролся со сном, но сон был сильным противником, а академик – уставшим и старым. Как бы сейчас не помешал цикориевый напиток, который Лев Иванович принимал вместо кофия! До вечера ещё так далеко… Академик заснул.

В это же самое время

В это же самое время, когда Лев Иванович боролся со сном, пытаясь одолеть великую силу Морфея, а Ольга Дмитриевна костерила на чём свет стоит вдрабадан пьяного своего мужа, неспособного и двух слов связать, красноармеец Семёнов только проснулся. Он лежал на тахте и тупо смотрел в синий потолок. Вставать не хотелось, голова болела, а делать было нечего. Оставалось только лежать.

Виктор думал о том, что можно прочесть ещё пару страниц истории коммунистического движения в странах буржуазии для экзамена в Военакадемии РККА имени Фрунзе, но зачем? До экзамена ещё так далеко, он его всё равно сдаст, а учебник написан так мудрёно и скучно, что от него можно сойти с ума. Виктор никогда не считал себя особенно умным, но он видел людей, общался с ними и понимал, насколько глупы все вокруг. Умным можно было бы и не становиться, если вокруг все такие глупцы.

Для чего же был написан учебник, Виктор не знал. Он протянул руку и ещё раз посмотрел на обложку. На ней Эжен Варлен выступал перед собранием Парижской коммуны. Авторы: А.Я. Мирзон и С.Я. Кац (Железный), Комполитиздат, 1932 год. Виктор закрыл книжку. Два еврея написали эту муть, чтобы извести род людской, это точно. Читать было решительно невозможно. Судя по свету, день клонился к вечеру. Это объясняло больную голову Виктора и его дурной настрой, ибо он прекрасно знал, сколь это скверно – просыпаться на закате. Один его друг говорил… Впрочем, неважно, Виктору сейчас было на это наплевать.

Ещё его немного беспокоило окружение. Военных Виктор прекрасно понимал. Здесь же, в Вершках, на этой госдаче, где он вынужденно оказался в заточении, военный был он один. Значился ещё краснофлотец какой-то, по списку, во всяком случае, но Виктор его никогда не видел. Кстати, о нём ничего никому известно не было, кроме того, что в декабре (почему в декабре? зачем в декабре?) он однажды приезжал, провёл в почти пустых Вершках неделю, и всё. Хвостырин решительно ничего сказать не мог, но делал вид, что что-то знал. Конечно, он ничего не знал, потому что весь декабрь мотался в Москву к знакомой ткачихе, а когда оставался здесь – пил. Запойным Хвостырин не был, но при случае пил много и хорошо.