Главные вещи

Юрий Серов

Главные вещи

Снег

Стюардесса предложила мясо или рыбу.

В салоне самолёта оживленно ужинали, распаковывая масло и кусочки хлеба. Передо мной появилась пластиковая коробочка с выбранным блюдом, чашка чая и влажная салфетка, чтобы освежить руки.

Я отхлебнул из чашки, согревая желудок, и приступил. Вокруг шумели десятки пассажиров, но дискомфорта не создавалось. В Москве все давно научились не замечать посторонних. Шумит под окнами молодежь, бренчит в ночи гитара и мешает уснуть – встань и закрой окно. Оппозиция собралась на митинг – сделай вид, что не видишь бурлящей, недовольной властью толпы и проходи мимо. Затевается пьяная драка у метро – стеклянными глазами в пол и по стеночке, по стеночке. Не замечай никого, центр Вселенной – ты.

Ужин прекратился. Контейнеры и чашки забрали, пассажиры насытились и напились, откинулись на кресла. Уткнулись – кто в ноутбуки, кто в планшеты, кто в газеты, кто закрыл глаза и отдыхает. Я у иллюминатора, подо мной непроглядная тьма. Час как вылетели из столицы, плотность городов уменьшилась, и огни селений встречаются редко. Страна огромна, а что делать с землей, мы не знаем.

Отыскал в спинке кресла автомобильный журнал, начал читать, но мешались мысли, и я предпочел разглядывать картинки. Листал страницу за страницей, размышляя о родителях, о работе, о выбранных машинах. Думы громоздились одна на одну, образовывали кашу, и сон, обняв коварными мягкими лапками, убаюкал меня, унёс во владения Морфея.

Разбудил пилот, бодрым голосом сообщая, что через двадцать минут самолёт приземлится в аэропорту Нового Уральска. Я размял виски, поднял упавший на пол журнал, спрятал в сумку. Пассажиры выглядели возбуждёнными, лётчик наматывал круги, сжигая топливо, а мне никак не удавалось прийти в себя. Не люблю спать ни днём, ни вечером: после сна ходишь варёный и ночью вертишься с боку на бок. Ничего хорошего. Вот и сейчас состояние, будто на голову примерили колокол и от души врезали по нему кувалдой. Процессор мозга шумит и отдается эхом в ушах.

Объявили посадку. Самолёт устремился вниз, паника захватила живот и активизировала нервные клетки. Люди замерли в ожидании толчка о землю, шасси коснулось асфальта, самолёт тряхнуло, и он понесся по полосе, завибрировал, останавливая набранную скорость. Я потёр вспотевшие ладошки и выдохнул. С детства боюсь высоты, но полтора суток в душном поезде с пьяными дембелями или ребятами бандитского типа не украшают железные дороги. В России умеют бороться с фобиями.

В аэропорту сообщили о прибытии московского рейса. Родина встречала крепким тридцатиградусным морозом, под ногами хрустел снег, а лицо, привыкшее к умеренному климату, с непривычки щипало и покалывало. Я прошёл до выхода, неся сумку с биркой «ручная кладь», и так как багаж не сдавал, через минуту оказался на улице. Вот он, Новый Уральск, город, где я родился, вырос и научился жить. Город, который я покинул, но всё равно люблю.

У стоянки такси я увидел отца. Высокий статный офицер, не теряющий военного шарма и в гражданской одежде, папа стоял, облокотившись на крышу автомобиля, и курил. Заметив меня, махнул рукой. Обнялись, хлопая друг друга по спине: в сорок шесть старший был в прекрасной форме, обладал недюжинной силой, тренируясь и бегая по утрам, и мои позвонки хрустнули, отдавая дань богатырским мускулам. Душа трепетала. Вдыхая запах отцовского одеколона, я осознавал, что и вправду вернулся. Не в Москве, не в Санкт-Петербурге, и не в Казани, я – дома.

– Вот и приехал, – сказал я.

Как чертовски уютны маленькие города. Главный проспект, широкий, яркий от неоновых вывесок и фонарей, словно жёлтое сердце, от которого отходят сотни артерий-улочек: полутёмных, с серыми панельными домами в пять и девять этажей. На проспект выходят те, кто живёт за сердцем, они шагают по асфальту, щурясь с непривычки от огней, показывают, что тоже являются частью системы и рано ещё их списывать со счетов. Правительство видит в нас мусор, и я, ребята, с вашей свалки.

Уральск не изменился за последние два года. Не прибавилось новостроек и торговых центров, не видно магазинов и бутиков. Но на Комсомольской площади, рядом с театром Драмы и памятником Ленину возвышается высокое здание российского банка. Будто прыщ на лице, оно уродует красивое лицо города. Сегодня появился банк, завтра построят автосалон, послезавтра привезут инвесторов: всё для того, чтобы потребитель насытился и выложил денег в бюджет. Для меня, человека, в детстве бегающего в крохотный ларёк за хлебом, это дико и совестно, я стыжусь и не узнаю родного края. Всё напоминает Москву, муравейник, поглощающий людей пачками и выплёвывающий за борт.

Таксист мчал по разбитым дорогам. Президент приезжал давно, губернатора возили по центру, так что асфальт не ремонтировали добрые лет десять. Подвеска тольяттинской «Калины» отстукивала по колдобинам и рытвинам, стонала о тяжёлой доле автопрома, а я, вытянув ноги по мере возможности, отдыхал после полёта. Отец сидел позади, улыбался, не в силах спрятать суровый нрав в момент приезда сына, а дома ждала мама и накрытый стол. Горячий харчо с луком и чесноком, сваренный из отборной говядины, любимые пельмени, мешок конфет, купленных к Рождеству, и самовар с водой, набранной из родника. Мама знала, что готовить для кровинки, а я предвкушал кулинарные изыски, несмотря на лёгкий перекус в самолёте. Ради такого ужина стоило преодолеть две тысячи километров; да я бы, честно, вытерпел и четыре, и пять, лишь бы похвалить старания хозяйки и откинуться с полным животом на стул. Для матери нет лучшей благодарности, чем сытый и довольный сын на кухне. И не страшно, что его не было так долго, сейчас – он за столом, и эти минуты милы и радостны.

Я моргнул, сбрасывая наваждение. Отец рассказывал о деде: старик, седина в бороду, бес в ребро, встречался с женщиной пятидесяти лет и не замечал почтенного возраста. Порхал бабочкой за «молодухой», ухаживал и дарил подарки. Я представил деда в костюме, наглаженного и причёсанного, при параде, невольно засмеялся, а в душе порадовался. Если я доживу до семидесяти, хватит ли у меня сил приударить за дамой, или я буду напоминать разваленный диван?

А в следующий миг навеяла грусть. Какой я глупец, если радуюсь за чужую женщину. Три года, как не стало бабушки, а дед позабыл о горе и поёт дифирамбы, выбросив золотую свадьбу за борт. А как же обещание чтить память о браке и второй половине, выбранной в далёком послевоенном времени? Выходит, всё пустота и наши слова теряются в памяти? Или мы сами их теряем? Нет, я бы себе такого не позволил. Помню, у друга Сергея умерла бабушка: мыла окна, поскользнулась на мокром подоконнике и выпала с пятого этажа. Никогда не забуду печальные глаза Серёгиного дедушки, когда он сидел на краю лавочки у подъезда и глядел на палисадник, где разбилась любимая жена. Вот это любовь и уважение. А что происходит с моим стариком?

Я поделился мыслями с отцом, но он лишь пожал плечами. Обернувшись, я всмотрелся в него, в морщины, в серые глаза и посеребрённые виски, попытался представить старшего на месте деда, но отец, человек военный и дисциплинированный, в образ не укладывался. Он всегда жил строго по распорядку, предпочитал интригам казарму и сборы, полёты на самолёте и прыжки с парашютом, а в чужаках видел людей, которые хотят разрушить его семью, бастион, строящийся десятилетиями.

Такси миновало старый город и въехало на мост. Там, за мостом, деревянные дома, памятники купцам и отцам-основателям Нового Уральска уступали местность индустрии и урбанизации. Первооткрывателем был машиностроительный завод: весёлое название, если учитывать, что ни одного автомобиля так и не построили, а производили исключительно холодильники. На стене завода висели огромные электронные часы, показывающие время и температуру. Сколько себя помню, они никогда не ломались и не ошибались ни на секунду. Поворот налево – здесь здание «Уральского вестника», пожарная часть, где мы лазали в детстве с пацанами и играли в войнушку в разбитых красных ЗИЛах, знаменитый танцевальный клуб «Астероид», на сцене которого выступали все звёзды эстрады, площадь Васнецова и кинотеатр «Урал». Улица Мира, поворот направо, и мы на проспекте Ленина. Это и есть сердце Нового Уральска.

Водитель сбавил скорость, заметив мою заинтересованность, и я позволил себе поглазеть. Восьмая школа, по соседству пятиэтажка деда, в народе называемая «голубым экраном», военкомат, ресторан «Корабль», трамвайное депо, а сразу за ним институт, где я учился. Знаменитый перекрёсток бьющихся машин на пересечении с улицей Тагильской, опасный и унёсший жизни сотен жителей. Рынок на остановке Тбилисской, разделяющий Новый Уральск на Ленинский и Октябрьский районы. Поликлиника на улице Сорокина – ещё один рубец в памяти из детства: крикливые малыши, больные уколы под лопатку и стоматологический кабинет с бор-машиной. Следующая остановка – улица Добровольского, справа – «бедный посёлок», или в простонародье «квартал нищих»; элитные коттеджи, отстраиваемые мэрами, заместителями, генералами и прокурорами на деньги налоговиков – большущее пятно на карте «Гугла». Автостоянка, где раньше оставляли «десятку», пока не приобрели гараж, конечная трамвая № 4, холодные минуты ожидания на морозе и долгая дорога в школу. Сейчас трамваев практически не осталось, люди пересели на маршрутки, люди захотели стать мобильными и бесстрашными, отдавая право на жизнь уставшему лихачу-водителю. Им не жалко своей жизни.

За «бедным посёлком» – окраина: степь, гаражи, сады и река Бусинка. Перед окраиной несколько девятиэтажек, гордо называющихся проспектом Ленина. По задумке властей в конце восьмидесятых главную улицу Нового Уральска планировали продолжать дальше, а на месте нашего района собирались отстроить «зеленый город» с высотками в шестнадцать и двадцать этажей, множеством деревьев, цветочных клумб и детских площадок, но СССР рухнул, дома забросили на уровне фундаментов и свай, а мы остались жить на краю.

Расплатились с водителем и присели у подъезда. Я угостил отца турецкими сигаретами, привезёнными из путешествия в Кемер, и мы закурили. Поговорили о зарплате и московских пробках, старший поинтересовался о давках в метро и электричках, о карьерном росте. Я рассказал о компании, в которой тружусь, о лизинговых заказах, о выставках в «Крокус Экспо». Посмеялись, вспомнив, как десять лет назад отец застукал нас с другом Стасом с пачкой сигарет и заставил выкурить её целиком.

– Было дело, – согласился папа.

Над головой сияли звезды, приятная тишина ласкала уши, и никакой мороз не мог прогнать две родственные души с подъездной лавочки. Мы задымили ещё по одной, собираясь обсудить планы на выходные, и тут совершенно неожиданно пошёл снег. Он падал крупными хлопьями на фонари, на припаркованные авто, снежинки покрывали каждый миллиметр земли.

– Помнишь, ты рассказывал мне о снеге? – спросил я. – То, что снег образуется, когда капли воды в облаках притягиваются к пылевым частицам и замерзают. После чего падают вниз, растут, и мы видим их уже в форме снежинок.

– Давно, наверное, – нахмурился отец. – Не припоминаю. Но если ты знаешь, значит, рассказывал. Когда ты маленький был, я много чего говорил. Вычитывал в книгах, а потом тебе за завтраком или за ужином вкратце объяснял.

– Новогодний, – сказал я. – Как в американских фильмах. Здорово. Стоял бы и смотрел. Так успокаивает.

Отец кивнул, подставив руку под снег. Хлопья падали на большую ладонь и таяли. Я всегда удивлялся, как папа легко преображался: вот он полчаса колотил грушу в спортзале, выбивая песок могучими кулаками, а через минуту, во время передышки, разгадывая кроссворд, как ни в чём не бывало, богатырская рука держала карандаш и не дрожала. Волшебство, да и только.

Побросав окурки в урну, мы вошли в подъезд. Я шагал по ступенькам, представляя, что нахожусь у двери, палец промахивается мимо звонка, не слушается, но вот он чёрно-белый звонок, каким помню его с девяносто первого года, когда наша семья переехала в дом на окраине, и не могу промахнуться. Нажал три раза – условный сигнал, по которому родители знали, что вернулся я, а не кто-то другой.

Дверь отворила мама. В домашнем халате, подпоясанном фартуком, на ногах – пушистые тапки-зайчики белого цвета, традиционная короткая стрижка (жаль, седых волос стало больше – время не щадит), стильные очки с тонкой оправой, на шее – золотое колье, подарок отца на юбилей. Мама изменилась, но я легко узнаю дорогого человека среди сотен миллионов людей на Земле. Переступил порог, поставил сумку на пол и повторно за этот день попал в объятия.

Я разулся, поставил полуботинки на батарею в ванной, помыл руки и прогулялся по квартире. Странное ощущение: возвращаясь в дом, где ты провёл детство, отрочество, юность и часть взрослой жизни, словно попадаешь впервые в гости. Всё на своих местах: рамки с фотографиями, телевизор, шкафы, люстры; всё неоднократно виделось и запомнилось, но глаза обманывают, и кажется, что ты где-то на чужбине. Дня через три приходит осознание реальности, вспоминаются подробности, и квартира обретает привычный вид.

– Я погрела, – позвала мама.

Можно много рассказывать о кулинарных способностях матушки, но никаких слов не хватит. Лучше один раз попробовать, к чему болтовня? Полтарелки горячего, обжигающего рот харчо, семь пельменей (таких сочных, что кусаешь осторожно, чтобы прочувствовать весь смак), танцующий самовар на кухонном столе, а следом и чай. Не та бурда, которую привыкли пить в столице. Этот чай отец достаёт у знакомого таможенника: крепкий индийский или зеленый китайский, настоящий; его надо заваривать в специальном чайнике водой из родника. Тогда чай получается густым и ароматным, каждый глоток доставляет наслаждение и расслабляет.

Мама помыла посуду и ушла спать, а мы забрали чайник и перебрались на балкон. Несколько лет назад папа выбросил хлам и старые вещи, застеклил лоджию, замазал щели, утеплил стены и пол. Пустое пространство превратилось в уютный кабинет, появились кресла и гостевой диван, батарея, чтобы зимние вечера не досаждали холодом, крохотный светильник и электрическая плита. Мы расселись, закурили и устроили чайник на плиту. Разговаривали на разные темы, слушали друг друга, соскучившись по родным голосам, хлебали чай и дымили.

– Ёжики в тумане, – шутил отец.

Спать я лёг с рассветом. Разобрал диван, расстелил простынь, взбил подушку, устроился, накрылся пуховым одеялом. За окном шёл снег. Белел, отражая свет луны.

– Дома, – прошептал я и провалился в сон. Разбудила мама.

– Вставай, соня. Сегодня новый год, пора готовиться.

Я проснулся, помахал ей рукой. Глянул на часы: половина десятого.

– Мы вчера засиделись, – сказал я. – С петухами легли. Столько не виделись, столько всего произошло, даже не представляешь.

Мама рассмеялась, присела на край дивана, потрепала меня по голове, будто маленького детсадовца.

– Надо за ёлкой сходить, украсить. Приготовить салаты, мясо в духовку поставить, убраться, стол разобрать. Умывайся, я кофе сварю.

Я отправился в ванную. Ополоснул лицо тёплой водой, побрился, всмотрелся в отражение в зеркале. На лбу появились кривые морщины, глаза потускнели, и нет огонька, который в юности позволял совершать чудачества. Москва высосала из меня яркость, потушила огни. Недавно справил двадцать шесть, а на вид далеко за тридцать. Я прижался лбом к прохладному стеклу, собрался с силами.

На кухне пахло кофе. Мама грела турку на медленном огне, и крепкий аромат витал в воздухе. Я нарезал хлеба, сыра, очистил от кожуры яйца, намазал маслом кусочки белого, разложил бутерброды на тарелке.

– Знаешь, на днях в журнале статью прочитал, что кофе на завтрак пить вредно. Врачи советуют зелёный чай и кашу, а кофе часов в двенадцать, так сказать, для поддержания тонуса.

– Сколько вы дымите с отцом, никакой чай на пользу не пойдёт. У нас завод за день столько отходов в воздух выбрасывает, что кофе и не заметен, а в Москве твоей подавно: и пробки, и выхлопные газы, и прочая гадость. Травят нас, как крыс, а потом удивляемся: здесь болит, там болит, тут опухоль выросла, рак по области пешком гуляет, – сказала мама.

Мы позавтракали, зарядившись «вредным» кофе, и отправились за покупками. Снега за ночь навалило по колено, дороги расчистили, а тротуары красовались протоптанными тропинками, поэтому мы шли, как заправские лыжники – паровозиком. Мама разговаривала по мобильному телефону с кумой, спорила о выбранном меню, предлагала разные варианты, а я наслаждался внутренним спокойствием и вспоминал район. Вот детский сад «Лёвушка», прямо рядом с домом: здесь собирался гоп-компанией сначала десятый, а потом и одиннадцатый «В» класс, пятнадцать-двадцать человек, несколько баклашек «Три медведя» или «Арсенального», пластиковые стаканчики, потрёпанные пачки «ЛМ». Каждый проходил эти этапы, когда хочется казаться взрослее, и сигарета во рту превращает из жалкого щенка в сердитого барбоса. Дешёвые понты. Как мы были глупы в те годы!

За детским садом – дом буквой Г, а за ним – небольшая асфальтовая дорожка. В девяностых здесь были болота, затем их высушили, собирались строить дома, но дальше свай дело не зашло, котлованы так и остались с «зубами в сто рядов». Сейчас местные шишки хотят обустроить тут пруды и превратить захудалый район в место отдыха, но я слышу эту легенду из года в год и знаю, что приеду через десятилетие и картина не изменится.

– Сошлись на мантах и шубе, – сообщила мама, вырывая меня из раздумий.

– И столько нужно было спорить? – захохотал я. – Десять минут идём, вы сто тридцать вариантов обсудили.

Дорожка привела нас к остановке. Когда-то здесь бурлила жизнь: был крохотный рынок со сладостями, ларьки с кассетами, продавались проездные на трамвай. Смешные бабульки в оренбургских пуховых платках торговали семечками, а в «Роспечати» всегда имелся свежий номер «Советского спорта» или молодёжного журнала «Кул». В настоящем нет ничего: ларьки и рынок снесли, «Роспечать» переехала в центр, журнал «Кул» канул в лету, а кассеты никто не слушает. Нынешнее поколение школьников наверняка не знает, что такое магнитофон. Интернет правит миром, как телевидение в девяностых.

Мы свернули направо, на улицу Пацаева. Пару минут, и перед взором большой ёлочный рынок. По традиции искали сосну, невысокую, но пушистую, с несколькими шишками. Мама потянула за рукав, махнула головой. Я приметил красавицу, поторговался с продавцом, снизив цену до приемлемой, и мы тронулись обратно.

– Помнишь, в пятом или шестом году за сосной дядька ходил? – спросил я.

– Это когда он ту куцую принёс? С длиннющим стволом? – уточнила мама.

– Ага, всех в округе рассмешил… Да ещё с таким гордым видом нёс, будто у него кремлёвская ёлка на плече лежала.

Сосну занесли домой, а сами продолжили хлопотать. Сходили в «Великан», купили мясо, овощей, консервов, муки, мама занялась тестом, а я вооружился пылесосом и бросился на охоту за микробами и пылью. Не поленился и пройтись по углам с мокрой тряпкой: что за веселье в грязи? Протёр все полки, компьютер, люстру и большую антресоль.

А потом пришла очередь сосны. Обожаю этот момент. Среди всей новогодней и рождественской суеты он долгожданнее, чем выступление президента и бой курантов. Четыре блина от штанги кладем стопочкой, в них аккуратно ставим зеленую красавицу, обматываем блины белой тряпкой, создавая иллюзию снега. Из недр папиного кабинета появляется старый коричнево-красный чемодан с надписью «Минск», полный разнообразных игрушек: шаров, гирлянд, мишуры, снежинок, дождика с кусочками ваты.

Я щелкнул пультом, и из колонок полилась музыка. Моя любимая группа «25/17», сборник хитов десятилетия – отличное подспорье для тех, кто на правильной волне. Давным-давно отец морщился, услышав первый альбом «Многоточия», но я объяснил, что рэп для нашего поколения – такой же манифест, как в восьмидесятые рок: «Кино», «Аквариум» и прочие уважаемые люди. Папа похмыкал, а спустя какое-то время (вроде в девятом году) мы слушали рэп-альбом, посвященный Виктору Цою. Диск объединил меня с отцом, сблизил наши души, и теперь я всегда привожу ему хорошие диски.

– Мам, – окликнул я. – Глянь, как здорово.

Сосна и вправду получилась на пять баллов. Широкая, около двух метров, украшенная дедушкиными и бабушкиными игрушками, покупными шарами, гирляндами, на макушке яркая звезда – символ Нового года и Рождества. Мама оценила мои старания и позвала помогать, мы переместились на кухню.

Кухня напоминала Вьетнам в период войны с США. Жара, высокая влажность, хаос и неразбериха.

– Подключи мясорубку, – скомандовала «лейтенант». – Надо фарш для мантов. Для «шубы» все сварилось, поможешь? Я лук пока порежу.

– А что ещё из меню будет? Кто что принесёт?

– Наталья обещала печёночный пирог и оливье, кумовья – корейские салаты и холодец, Олежка утку в духовке запечёт, они с Надей только к одиннадцати придут, Надя работает сегодня. Дед со своей мадам что-то пекут, вроде говорили про пироги с мясом и капустой.

В половине пятого пришёл с работы отец. Мы пообедали, попили чаю, перекурили и сели за лепку мантов. С детства не любил лепить ни манты, ни вареники, ни пельмени, хотя они выходили ладными и ровнехонькими, но сегодня гостей ожидалось прилично, и лишние руки были на вес золота. Под шутки Петросяна и компании мы соорудили четыре доски главного шедевра вечера.

– Красавцы, – сказал отец. – Не налюбуешься.

После шести потянулись гости, и суета достигла максимума. Посреди зала собрали стол, расстелили скатерть, и блюда появлялись одно за другим. «25/17» выключили, заиграла дискотека восьмидесятых, и под бодрые ритмы «Аббы» и «Модерн Токинга» год вступил в завершающую стадию.

В одиннадцать, когда банда была в сборе, отец провозгласил тост «За прощание с новым годом», все крикнули «Ура!», чокнулись фужерами и выпили до дна. Под разговоры и легкую закуску мы дождались выступления президента, и когда тот вышел в эфир, каждый непроизвольно повернулся и замолчал. Путин говорил, грозил террористам, обещал побороть коррупцию и расправиться с нечистью, а мы слушали. Я верил, что когда-нибудь Дед Мороз услышит слова президента и сделает подарок всем россиянам. Страна выйдет из трясины, из смрадного болота, куда её загнали. Может не сразу, может через десять или двадцать лет, но мы выберемся.

Никогда не замечал, но президент в новый год навевал грусть. Люди в предвкушении праздника, с заготовленным шампанским, готовым выстрелить пробкой в любую секунду, а у него лицо, словно накормили прокисшей капустой. Народ хочет видеть улыбку, радость, он триста шестьдесят пять дней батрачил и убивался на работе, грустил, а сегодня жаждет забыть о горестях и недовольствах, мечтает упасть лицом в салат, да так, чтобы никому не досталось.

Куранты отсчитали двенадцать раз.

Шампанское хлопнуло и полилось в фужеры.

– Ура! – закричали мы. – С Новым годом! С новым счастьем!!! Ура!!!

Все бросились обниматься, теория хаоса применилась как никогда. Мама фотографировала на память, мы корчились и смеялись. Год ушёл, впереди только радость и лёгкость.

Ночью отправились кататься на горку. Взрослые и дети, свои и чужие – с криками и улюлюканьем покоряли вершину, а после летели вниз, подложив под пятую точку фанерку или картон. Разыгравшись, кидались снежками, лепили снеговиков и строили крепости, прятались в ледяных туннелях и лабиринтах, взрывали петарды.

Меня переполняло счастье. Выпил я немного, глоток шампанского и бокал красного вина, но чувствовал себя пьяным, кричал и отжигал гопака. В новый год можно впасть в детство, вычеркнуть негативное, обнять маму и папу, сказать пару добрых слов и стрельнуть фейерверком в чёрное небо. Мы стареем: и я, и они, но Дед Мороз расколдовал всю семью, и мне снова пять лет, я маленький и беззащитный, держу родителей за руки, они молоды и грациозны, кувыркаются в сугробах, лица красные от снега. Волшебство.

– Снова снег, – сказал отец.

Мы посмотрели вверх. Снег появился неожиданно, но падал уверенно, мягкий и холодный, первый в этом году. Ложился белой простыней, укрывая всё вокруг.

– Пойдёмте домой, – позвал всех папа. – Попьём чаю и завалимся спать. Хватит веселиться.

Мы сидели с отцом в кабинете, обсуждали летнюю поездку на Волгу.

Над потолком клубился сигаретный дым, чайник разогревался на плите, обогреватель, принесённый из гаража, работал на полную мощность. Папа настаивал на месяце, я предлагал две недели: в августе надо было готовиться к осенним выставкам, на больше начальство не отпустит.

– Поехали в июле, – сказал старший. – Правда в это время жарче, в августе температура умереннее. Будем рыбачить, подводной охотой займёмся, я тебя научу. Феликс приедет из Сибири, попробуешь оленину и медвежатину, он всегда привозит… Можно и ружьишко прихватить, нам удавалось птиц подстреливать, но в основном ухой и тушёнкой питались. Здорово, ничего не скажешь… Костёр, Волга, палатка, гитара, горячая похлёбка из рыбы и Куприяныч с тысячей историй из жизни. Какие две недели – месяц пролетит, не заметишь. Я бы и на все лето уехал, но сам понимаешь – служба. Мужики с июня по сентябрь там, эх… Ну как, махнём?