Полное собрание сочинений. Том 10. Река и жизнь

Василий Песков

Полное собрание сочинений. Том 10. Река и жизнь

«…Человек обязан уступить дорогу животному, дать ему шансы спастись, выйти из сложного положения. Только при этом условии мы можем сохранить приятную для нас близость живого мира».

В. Песков

© ИД «Комсомольская правда», 2014 год.

* * *

Предисловие

Если вы обратили внимание, в этом томе мы впервые поместили фотографию Василия Михайловича Пескова в кепке. До этого были и шляпа, и берет, но вот именно таким – в неизменной кепке – он запомнился всем, кто его знал или видел в передаче «В мире животных», которую он вел довольно долго.

Без кепки даже в редакции его видели немногие, и невозможно удержаться от того, чтобы не привести сегодня вместо предисловия забавный рассказ самого Василия Михайловича об этой его «визитной карточке»:

«Василий Михайлович, много лет и на телевидении, и встречаясь, вижу вас в кепке. Неужели одну так бережно носите?»

Скажу всю правду – не одну! Носил я в молодости шляпу. Хорошая штука. Но каково в ней снимать, то приседая, то даже ложась на живот! Стал носить более удобный берет, но больно претенциозная это покрышка для лысины. Купив кепку, я почувствовал: это – что нужно! Привык к кепке и даже испытываю растерянность, если на голове ее нет. Друг шутит: «Люди, наверное, думают, что и в бане ее не снимаешь…»

Шил эти кепки в Москве какой-то старик-еврей. Купить их можно было везде. А когда Гайдар стал крутить штурвал экономики, я понял: надо солью, спичками и кепками запасаться. Купил сразу десяток и стал носить бережней. Но все равно с кепками постоянно что-то случалось. Одна на теплоходе, когда плыли по Волге, упала за борт.

А в Алма-Ате случились просто мистические истории. Снимали в зоопарке сюжет для передачи «В мире животных». По ходу дела кормил я стоявшего в загородке слона арбузами. Дотягивался он через ограду с шипами до меня хоботом и брал арбуз. Швырнув его в рот, тянулся за другим. Кинокамера все это снимала. Ну и, как всегда, оператор кричал: «Еще один дубль!» Пока бегали за арбузами, мы стояли, болтали о том, о сем, и вижу вдруг, в мою сторону что-то из загородки метнулось. Я резво присел. Это был хобот. Слон успел сдернуть с головы моей кепку и тут же с аппетитом, под хохот нашей команды, пожевав ее, проглотил. Когда все закончили, я зашел к директору зоопарка и весело ему рассказал о всем, что случилось. Директор, к моему удивлению, не только не засмеялся, но побледнел: «Какая кепка, Василий Михайлович! Слон пытался схватить вас за шею. Разве не предупредили, что у него воспаление корня одного из бивней, и он, страдая от боли, страшно раздражителен. Затащив в загон, он бы мокрое место от вас оставил…» Этот случай, как видно, не первый, заставил слона пристрелить.

И еще одна история в той же Алма-Ате. Гостил я у замечательного человека, писателя-натуралиста Максима Дмитриевича Зверева. После обеда собрался в аэропорт. Надеваю на веранде куртку, беру сумку с фотографической техникой. А где же кепка? Туда-сюда – нет кепки. Вышли в огороженный садик. Калитка закрыта – никто не входил, да и кому нужна кепка? Хозяева в смущении-недоумении, а я гляжу на как-то виновато стоящую овчарку и говорю: «Кепку могла припрятать собака…» Хозяева пожимают плечами – ничего подобного за овчаркой не значится. Однако начинаем искать и в самом углу садика, у забора, находим засыпанную сухими листьями мою красавицу. Собаке, видно, понравился запах кепки – пот, всякие лесные травы. Кепка для нее – все равно что пластинка для нас с дорогой музыкой. Другие, менее экзотические случаи убыли головных уборов неинтересны. Такому разгильдяю, как я, например, ничего не стоит наполнить кепку лесными грушами или орехами. Да мало ли для чего послужить может кепка!

Истощился стратегический мой запасец. Донашиваю предпоследнюю. А купить негде. Кепок – навалом! Но все бусурманские, какие-то узкие, с кнопочкой наверху – сплошное пижонство! А для моей деревенской физиономии нужен не то чтобы грузинский «аэродром», но все же что-то привычное. Позвонил в мастерскую: «На заказ шьете? Только чтоб из «букле»…» Нету, отвечают, сейчас «букле». Забегаю иногда в магазин – и тут «букле» нету. Нету чертова этого «букле», перестали ткать, что ли? Живу под угрозой остаться без кепки».

Это забавное эссе было написано Песковым в 2003 году. Не остался Василий Михайлович без кепки. Когда он ушел от нас, дома вместе со старыми ношеными кепками осталась одна ни разу не надетая. Из букле.

И вот это фото кепки с орехами – из архива Василия Михайловича.

Андрей Дятлов, заместитель главного редактора «Комсомольской правды».

1973

Фабр

Окно в природу

Полностью надо бы написать: Жан-Анри-Казимир Фабр. Но в этом нет надобности. Большое признание упраздняет титулы, родословную, даже имя. Фабр, Менделеев, Эйнштейн… Всем сразу ясно. Кто и что стоит за единственным словом.

У Фабра титулов не было, родословная не прослежена далее деда. Он сын крестьянина. Фамилия Фабр значит – кузнец. Фамилия эта едва ли не самая распространенная в мире. В России – это Кузнецов, на Украине и в Польше – Коваль, в Англии и Америке – Смит. Фабр – француз из Прованса. Родился он 21 декабря 1823 года, то есть 150 лет назад. И эти заметки – знак памяти необычно и плодотворно прожитой жизни.

Большое признание к Фабру пришло с большим опозданием. 19 февраля 1910 года «Фигаро» словами знаменитого Метерлинка упрекнула французов: «Люди почти не знают имени Жана-Анри Фабра, одного из самых глубоких и самых изобретательных ученых. И в то же время одного из самых чистых писателей и, могу добавить, одного из лучших поэтов недавно истекшего столетия…» Взволнованное слово достигло сердец. Статью Метерлинка перепечатали газеты, и французам сделалось стыдно. В забытый миром и богом домишко устремились газетчики, именитая знать, почитатели и издатели, делегации и зеваки. Художники желали писать портреты ученого, операторы фирмы «Патэ» снимали сенсационный фильм. Поэты, фотографы, скульпторы и туристы роем жужжали в стоящем на пустыре доме. Прибыл сюда даже сам президент Франции Раймон Пуанкаре.

Как все это принимал Фабр? Он хмурился, вытирал слезы.

– К чему это? Скрипки пришли слишком поздно…

В газеты он написал: «Дайте мне спокойно дожить последние дни…» Фабру было в этот момент 89 лет. Ему назначается пенсия. «Никто не хотел верить, что до того ее не было».

Умер Фабр осенью 1915 года. Среди посмертных похвал: «Просветитель, Ученый, Мыслитель, блестящий Поэт и Писатель» есть одна, сказанная о Фабре американцами и на американский лад: «чемпион самоучек мира», «человек, который сам себя создал». Таких людей известно немало. Среди них есть особенно близкие нам – Горький, Циолковский, Мичурин. Их путь к вершинам не лежал через двери университетов, и ничто другое – знатность фамилии, протекция, покровительство, деньги, счастливый случай – не направляло их путь. Зерно таланта прорастало не на вспаханном поле, а под ногами идущих, среди булыжников жизни. И потому не только жатва свершенного, но и пройденный путь сам по себе является ценностью. Человеческий род гордится такими людьми.

Все было у Фабра: нищета крестьянской семьи, ранний уход из дома («ты вырос, сын, должен себя кормить»), череда случайных работ (пастух, продавец на базаре, грузчик, сборщик плодов, дорожный строитель) и профессия на всю жизнь, профессия, едва кормившая, – провинциальный учитель. Позже скажут. Что этот учитель знал больше любого знаменитого профессора из Сорбонны. И это было действительно так. Полдюжины ученых степеней было у прованского педагога: по химии, физике, зоологии, литературе… Он хорошо знал математику, астрономию, археологию, ботанику и поэзию, сам писал стихи, одинаково страстно любил Беранже и Вергилия. И все до последней крупинки богатые знания были добыты, как мы сейчас бы сказали, самообразованием. Воля, упорство, любознательность и терпение (он выше всего ценил это качество в людях) сделали свое дело. Оригинальность и самобытность его исследований в биологии, литературный блеск изложенной мысли, а также страсть просветителя были замечены. Фабра пригласили в Париж. На пышном рауте, сверкавшем атласом, кружевами и драгоценностями, провинциального педагога в ношеном сюртучишке представили самому императору. Луи Наполеон, проходя в шеренге подобострастных людей, заметил растерянного Фабра, сказал ему несколько заранее приготовленных слов. Тут же учителю намекнули, что император хочет видеть его воспитателем своего сына. Достаток, житье в столице, учение наследника при дворце… Такой поворот жизни другого мог бы сделать счастливым, но Фабра это приводит в ужас. Не дождавшись окончания пышного торжества, он незаметно уходит и едет в провинциальный маленький Авиньон, где ждут его жена с пятью ребятишками, нищенская зарплата учителя и… осы, жуки скарабеи, кузнечики, пауки. Он уже выбрал свою «главную борозду» в жизни. Мучительный поиск призвания для него завершен. Он знает, что надо делать. И немедленно после приезда, с отвращением вспоминая парижскую суету, «опускается на колени в траве».

То было время жадного узнавания природы. Шла «перепись» животного мира, в музеи со всех концов света везли шкурки для чучел, зоопарки Европы выставляли на обозрение диковинных птиц и зверей. В биологии главенствовали: систематика, физиология, описание вновь обнаруженных видов животных. Насекомые тоже попадали в реестры ученых. Вездесущую многоликую мелкоту пытались считать, но сбивались со счета. (Насекомые и теперь не сосчитаны полностью!) Их внимательно изучали наколотыми на булавки в застекленных изящных ящиках. Фабр первым опустился на колени и увидел их жизнь. И уже не мог оторваться от этого зрелища.

В траву глядел не любопытный пастух. Коротавший время от восхода и до заката, с лупой в траве лежал ученый, тонкий экспериментатор, поэт и мыслитель. Впрочем, для проходящего мимо обывателя городка Авиньона это был всего лишь чудак. В самом деле, утром идут – он сидит на корточках с лупой возле коровьей лепехи, вечером возвращаются в город – сидит в той же позе. Переглядываясь, авиньонцы многозначительно крутили пальцем у лба. Прозвище у тихого, необщительного человека было не злое, но и не лестное – Муха.

Пятьдесят лет жизни на коленях перед козявкой… Позже, когда подводился итог, обнаружилось: провинциальный учитель для науки сделал больше, чем целые группы ученых в лабораториях, оснащенных тонкой и дорогой техникой. Он же имел: лопату, увеличительное стекло, коробочки, пузырьки. Ланцеты для вскрытий он делал сам из иголок. Место рядом с плитой частенько служило ему анатомическим театром, надо было лишь выбрать время, когда детвора в доме угомонится. Но главным местом его работы были заросли бурьяна за околицей. Фабр почувствовал себя королем, когда после скитаний купил домишко. И даже не крыша над головой больше всего его радовала, а пустырь рядом с домом. Все деньги, какие были, он истратил на сооружение ограды. Никакие насмешки, никакие помехи были теперь ему не страшны. Заросли диких трав он с гордостью до конца дней называл «моя живая лаборатория» и слово «Пустырь» писал он не иначе, как с большой буквы.

Что же открыл упорный, самоотверженный и терпеливый исследователь? Он многое разглядел. Строение насекомых, устройство гнезд, выбор пищи, манеру еды, сроки жизни и фазы развития. Фабр старался понять назначение каждой щетинки, каждого хоботка, бугорка и членика на теле козявки. Но это не все и, пожалуй, не главное. Главное – поведение насекомых. («Они открывают мир столь новый, что иногда кажется, вступаешь в беседу как бы с обитателями другой планеты».) Как находят еду, дорогу домой, друг друга? Почему селятся в этом месте и избегают другого? Назначение звуков и запахов? Есть ли разум у насекомых? Что временно, а что, быть может, приобретается тут, в бурьянах, на глазах у лежащего наблюдателя? Эти вопросы были поставлены Фабром. И на многие сам же он дал ответы, подтверждая доводы поразительно тонкими экспериментами. И он не просто описывал опыт, он глубоко обобщал все, что заметил. Вот образец его размышлений.

«Стоит ли действительно тратить время, которого у нас так мало, на собирание фактов, имеющих небольшое значение и очень спорную полезность? Не детская ли это забава – желание как можно подробнее изучить повадки насекомого? Есть слишком много куда более серьезных занятий, и они так настойчиво требуют наших сил, что не остается досуга для подобных забав. Так заставляет нас говорить суровый опыт зрелых лет. Такой вывод сделал бы и я, заканчивая мои исследования, если бы не видел, что эти вопросы проливают свет на самые высокие вопросы, какие только нам приходится возбуждать. Что такое жизнь? Поймем ли мы когда-нибудь источник ее происхождения? Сумеем ли в капле слизи вызвать те смутные трепетания, которые предшествуют зарождению жизни? Что такое человеческий разум? Чем он отличается от разума животных? Что такое инстинкт? Сводятся ли эти две способности к общему фактору или они несовместимы?.. Эти вопросы тревожат всякий развитый ум».

Звучит это так, как будто сказано только что, а не сто лет назад.

Фабр хорошо понял связи снующих под ногами козявок со всею сложностью жизни. Самоучка-ученый сознавал и практическую необходимость изучать насекомых потому, что видел в них главного конкурента людей в борьбе за пищу. «Странное дело! Человек не может помешать маленькому червячку попробовать вишни раньше их владельца…» Многое теперь сделано, чтобы помешать этому червячку. Но по-прежнему не с крупными животными делит человек зеленую пищу. Четверть всего урожая, несмотря на могущество химии, человек отдает червякам и козявкам. Надо ли говорить, как важны знания, которые одним из первых стал добывать крестьянский сын из Прованса.

Фабр жил в одно время с великими естествоиспытателями. В его бедном доме гостил Пастер, открывший мир еще более мелких существ. К Фабру он заглянул за советом и поразил его незнанием слишком простых (для Фабра) явлений из жизни насекомых.

С Чарльзом Дарвином у Фабра была переписка. Забором на своем Пустыре Фабр отгорожен был от назойливых обывателей, но он чутко слушал происходящее в мире науки, и, конечно, волновавшая всех теория об изменчивости мира была им изучена. Он не признал ее. В лице Фабра Дарвин получил критика проницательного и убежденного. Сегодня, когда все устоялось, такое противоборство выглядит странным. Однако следует помнить: эволюционное учение не сразу, не тотчас завоевало умы. Многие из ученых спорили с Дарвином и не приняли теории. (Среди них был и Пастер.) Фабр возражал англичанину, опираясь на опыт своих наблюдений, и его заблуждение было вполне «законным» – мир насекомых с инстинктами миллионнолетней давности меньше всего возбуждал мысли об изменчивости живого. Полемика не мешала, однако, двум людям питать друг к другу глубокие симпатии. Дарвин называл Фабра «несравненным наблюдателем» и «гениальным экспериментатором». Он писал: «Не думаю, чтобы в Европе нашелся кто-нибудь, кого ваши работы интересуют больше, чем меня». Фабр, в свою очередь, глубоко уважал Дарвина за «поразительную преданность науке». А уж кто лучше Фабра знал цену преданности?

Сам он избранному делу не изменил, несмотря на все превратности судьбы. Постоянная бедность, мужицкое происхождение, закрывавшее ему двери на университетскую кафедру, наконец, изгнание с должности в провинциальном лицее. (Придирок за вольнодумство, за панибратство на курсах с красильщиками, колбасниками и суконщиками, за «порочащие учителя лежания в бурьянах» накопилось уже немало. Терпение церкви и богатых ханжей переполнила лекция об устройстве цветка. «Пыльца, тычинки, оплодотворение… И это девушкам… Вон!») Богобоязненные владелицы дома тоже сказали: «съезжайте, и поскорее». Больная жена, пятеро детей… Оскорбленный, без надежды найти работу и кров, он уехал из Авиньона и поселился на окраине соседнего Оранжа. И сразу же зонтик его и старая шляпа стали маячить на пустырях, где стрекотали кузнечики и жужжали шмели, – изгнанник преданно вел свою борозду.

На хлеб зарабатывать он садится за письменный стол. (Крошечный стол, на нем помещались только листок бумаги и склянка с чернилами. Стол уцелел и хранится в музее Фабра…) Издатель, прочитавший принесенное сочинение, сказал слова, какие издатели говорят крайне редко. «Все, что написано будет вашим пером, я немедленно напечатаю». За несколько лет Фабр написал целую библиотеку для взрослых и юношества (при жизни вышло сто одиннадцать его книг). Просматривая их названия, мы отнесли бы автора к весьма почтенному ныне цеху популяризаторов науки. Химия, математика, агрономия, физика, хозяйствование, астрономия, ботаника, история, зоология. И обо всем написано с блеском. Книги переводились на многие языки (в Ясной Поляне в библиотеке Толстого хранится «Арифметика» Фабра), и кое-что издается во Франции и поныне. Потускнели (передовые по тому времени) представления о науке, но блестит по-прежнему в книгах талант педагога и литератора. И если уж астрономия с физикой объяснены и воспеты были так, что издатели и читатели ждали новой очередной книжки, то уж, конечно, никто лучше Фабра не мог рассказать о «жизни, кипящей в травах», о жизни, сущность которой он постиг и осмыслил фактически первым. Десять томов большого труда о насекомых выходили один за другим. Они-то и сделали имя Фабра бессмертным. Спросите любого из энтомологов в любой стране: кому он обязан избранием поприща? Ответ будет почти всегда одинаковый: Фабру. Книги Фабра о насекомых относятся к числу немногих книг, которые непременно должен прочесть каждый любознательный человек. А читая, следует помнить: все для книги добыто необычным упорством, страстью и трудолюбием.

Бедность всегда была спутником Фабра. Но, возможно, она и не дала ожиреть беспокойному, любознательному уму. На своем Пустыре Фабр чувствовал себя независимым, не вовлеченным в мелкую суету. К концу его жизни в доме появились кое-какие приборы, редакция, по тем временам, похожая на чемодан, кинокамера. И до этого, как волна популярности захлестнула Пустырь визитерами, тут побывали истинные друзья исследователя. По их воспоминаниям можно представить кое-какие черты сугубо земного Фабра.

Просыпался он рано, и сразу – за дело. Только человек, не знающий характера хозяина Пустыря, мог звонить в часы до полудня. Это время для Фабра было святым – работал.

Любил тишину. Иногда в раздражении останавливал даже большие часы – «мешают сосредоточиться». К соловьям относился без уважения – «орут под самым окном». Даже стрелял иногда в темноту – распугать.

Главным учителем считал природу – «архитектура Лувра менее содержательна, чем раковина улитки». Любил природу самозабвенно. Однако с таким же энтузиазмом, с каким мы встретили первый спутник, Фабр приветствовал появление паровоза и даже написал по этому случаю оду.

Любовь к насекомым была у него безграничной. Об этом мире он хотел знать все, что возможно. Даже за обедом устраивал эксперименты. Так, однажды он пожелал проверить: прав ли был Аристотель, утверждавший, что нимфы цикады съедобны и даже «сладчайши»? Заключение: «Жевать от нечего делать еще куда ни шло, но восторгаться тут нечему…» Во время болезни на 56-м году Фабр почувствовал себя умирающим. Последним желанием его было увидеть любимцев. Сын принес к постели отца грудку мерзлой земли. Ожившие в тепле насекомые зашевелились. «Фабр не мог двинуться, но глаза его с живой радостью следили за просыпающейся жизнью». Кто знает, возможно, такие минуты действуют на людей лучше любого лекарства?

В еде и одежде был крайне неприхотлив. Горсть изюма, хлеб, сыр, яблоко – и он уже сыт. С широкополой шляпой не расставался всю жизнь. Садился в шляпе даже за обеденный стол.

Фабр дорожил всем, что вмещает в себя понятие Дом. После смерти первой жены, в возрасте шестидесяти лет, он снова женился на девушке двадцати лет Жозефине-Мари. Разумеется, были толки и пересуды. Но семья состоялась. Дом снова наполнился щебетом ребятишек (их родилось трое). После обеда Фабр возился с детьми – рисовал, сочинял для них сказки и музыку. Сын Поль, когда вырос, прилежно помогал отцу и любил его дело, но второй Фабр все же не вырос на Пустыне – яблоко от яблони в этом смысле падает чаще всего далеко.

Любимым словом ученого на всем протяжении было латинское лаборемус – за дело, работать!

Таким он был, сын прованского мужика Жан-Анри-Казимир Фабр. Об этом человеке сказано много хороших и сильных слов, написаны книги воспоминаний, исследований, докторские диссертации и стихи. «Это один из тех французов, который меня больше всего восхищает», – сказал Ромен Роллан. Стараясь представить мысленно, кого бы мог иметь в виду Роллан вслед за Фабром, вспоминаешь почему-то Экзюпери и Жерара Филипа.

В России у Фабра было много друзей, хотя он, скорее всего, мог об этом только догадываться, получив известие об избрании его почетным членом энтомологического общества.

Тем, кто хотел бы больше узнать о замечательной жизни, советую книгу Евгении Васильевой и Иосифа Халифмана. В 1966 году она издана «Молодой гвардией» в серии «Жизнь замечательных людей».

Вспомнить Фабра сегодня следовало не только в связи с круглой цифрой календаря. В этом году Нобелевские премии по биологии присуждены ученым, прославившим себя работами о поведении животных (Карл Фриш, Конрад Лоренц, Нико Тинберген). Отдавая должное таланту этих людей, важно напомнить: Фабр первым открыл страницу науки, ими продолженной.

Фото автора. 16 декабря 1973 г.

Снимают ученые

Окно в природу

Три этих кадра сняты учеными…

Ранее в экспедицию непременно брали художника – даже очень подробная запись и самый аккуратный дневник все же бедны без зрительных образов, без точной фиксации увиденного. Художник в экспедициях делал наброски растений, животных, людей, пейзажей, рисовал камни и насекомых. Работа его была благодарной, ибо и сотней слов нельзя передать того, что сразу понятно при взгляде на несколько даже беглых штрихов. Карандаш, однако, требовал времени. А в экспедиции, бывает, и минуты нельзя задержаться на месте. К тому же зверей и птиц не заставишь позировать. Надо ли говорить, каким необходимым прибором сразу сделалась в путешествиях фотокамера. В первые годы существования фотографии пришлось, правда, возить громоздкое снаряжение – целый походный цех для полива и проявления после съемки тяжелых и хрупких стеклянных пластин. Но шли и на это – документальная точность снимка окупала все хлопоты.

Сегодня возможности фотосъемки огромны – моментальность, цветная пленка, богатый набор объективов, компактность аппаратуры, возможность оставить камеру-автомат в нужном месте (на дереве, например), послать ее в космос, на дно океана, соединить с микроскопом. Благодаря фотографии мы увидели Землю со стороны и убедились: да, это шар. Снимки нам показали, как выглядит с близкого расстояния Марс.

На снимках живой природы мы хотим уже видеть не просто «портреты» зверей и птиц. Фотокамера позволяет подсмотреть многие тайны животных – моменты их отношений друг с другом, повадки и образ жизни. Техника съемки доступна сегодня практически всем. И, конечно, любая экспедиция непременно имеет в своем снаряжении «фотоглаз». Для ученого снимок – это регистрация наблюдений, редких и необычных встреч и находок, доказательство в спорах, свидетельство: «Да, это было вот так», «Это мы видели», «А это опровергает прежние утверждения». Бывает, снимки ученого для ученых только и интересны. Но не всегда. Вспомните фотографии зоолога Гржимека, географа Хейердала, вулканолога Тазиева, исследователя глубин Кусто. Их снимки расширили наши представления о Земле, помогли заглянуть в ее сокровенные уголки. Три этих снимка взяты из трудов советских ученых. Они подтверждают, как интересно нам заглянуть в экспедиционный багаж.

Андрей Григорьевич Банников, путешествуя в Африке, сделал много хороших снимков саванны. Мы выбрали этот (главным образом потому, что надеемся: он не будет убит газетной печатью) – аисты марабу собрались на ночлег. Я видел саванну и могу свидетельствовать: фотография точно передает настроение африканского вечера.