Добыть Тарковского. Неинтеллигентные рассказы

Звонок прозвенел опять. И снова. И еще. Гоша побежал к балкону. Витамин ринулся за ним. Хладнокровие исчезло. Паника заслонила горизонт.

– Чё на балконе-то, чё на балконе-то, а?

– Заткнись, Витамин. Может, до тополей допрыгнем.

Пацаны вышли на балкон. До тополей было метров пять. Плюс – пять этажей внизу. Нечего и думать. То есть только думать об этом и можно. Вернулись в комнату. Звонок продолжал надрываться.

Гоша и Витамин застыли в коридоре. Гоша прошептал одними губами:

– Соседи спалили. Это мусора. Больше некому.

– Участковый, полюбасу. А то бы давно дверь сломали. Чё будем делать?

Гоша уставился на Витамина.

– Сдаваться, хули тут делать?

Глаза Витамина нехорошо блеснули.

– Я в зону не пойду, пошли они.

– А куда ты, блядь, пойдешь? Куда?!

От нервов и тупости друга Гоша повысил голос. Витамин шикнул.

– На кухню пойду. За ножом.

– Чё?

– Чё слышал.

Витамин зашел на кухню и вытащил из подставки широкий нож для разделки мяса. Вернулся в коридор.

– Слушай сюда, Гошан. Я ныкаюсь в ванной. Ты открываешь дверь и втаскиваешь мента. Я выпрыгиваю и валю его наглухо. Все, блядь, понял?

– Витамин, ты чё? Это мокруха. Да нас потом…

– Не, я в зону не пойду. Делай.

Витамин подтолкнул Гошу к входной двери, а сам зашел в ванную. Гоша был сбит с толку. Обычно тихий Витамин вдруг превратился в лютого мокрушника, и эта трансформация напугала его едва ли не сильнее звонка. Гоша на цыпочках подошел к двери. Прислушался. Не дыша посмотрел в глазок. Сбоку встал, не видно ни хера. Хитрый, сука. Изнутри замок открывался без ключа. Гоша схватил колесико, быстро его провернул и распахнул дверь. Вылетел на лестничную площадку Никого. То есть вообще.

Похлопав глазами, Гоша вернулся в квартиру и заглянул в ванную.

– Никого нет. Пошли отсюда.

Бледнющий Витамин побежал на кухню и вернул нож на место. Закрыть дверь Гоша не смог. Его руки так тряслись, что попасть ключом в замочную скважину не получалось. Не разбирая ступенек, пацаны скатились вниз. На ходу сорвали перчатки.

– Кто звонил, блядь? Кто, нахуй, звонил?

– Успокойся, Витамин. Откуда я знаю?

На первом этаже оба замедлили шаг и как ни в чем не бывало вышли из подъезда. На лавке сидела пестрая стайка цыган – женщины и дети. Витамин замер. Гоша потянул его за рукав:

– Пошли, ты чё?

Витамин вырвался и подошел к цыганам.

– Здорово, цыги. Вы по подъезду шарились и в двери звонили?

Ему ответила пожилая цыганка:

– Ходили. Деток кормить надо. А в чем дело, уважаемый? Хочешь, погадаю? По глазам вижу, непростая судьба тебя ждет.

Гоша стоял, как веслом огретый. А Витамин заржал дико, а потом согнулся пополам и выблевал завтрак.

Отойдя от дома на приличное расстояние, пацаны сели на лавку. Вдруг Витамин сказал:

– Назад надо идти. Нал с рыжьём не нашли. Похер на этих цыган. Закончим.

Гоша взвился.

– Ты пизданутый? Ты мента готов был завалить. Не пойду никуда. Лучше на завод.

Витамин замялся. Адреналин покидал его кровь, а вместе с адреналином уходил кураж. Пацан сдувался, как матрас.

– Ладно, Гошан. Может, тогда водки?

– Вот это дельное предложение. Айда ко мне, у меня до девяти родаков не будет.

Наутро пацаны проснулись с похмелья. Они жили в одном подъезде и за пивком пошли вместе. У банка к ним подошел мужчина в штатском и с «корочками» в руках.

– Уголовный розыск, молодые люди. Мне нужна ваша…

Договорить ему не дал Гоша. Вид «корочек» и словосочетание «уголовный розыск» произвели на него чудовищное впечатление.

Он пошатнулся и затараторил:

– Мы не хотели. Мы только влезли, но ничего не взяли. Там цыгане в дверь звонили. А Витамин участкового зарезать хотел. Нож на кухне взял. Для мяса. Не китайский. Или китайский. Я не знаю.

Оперативник угро воззрился:

– Чего?

В разговор вмешался Витамин:

– Не обращайте внимания, он УО. В специальной школе учится. Чем мы можем вам помочь?

– Мне понятые нужны. Тут недалеко. Пойдемте.

– Мы не можем. Мы несовершеннолетние. Мне шестнадцать, а моему умственно отсталому брату семнадцать.

– Понятно.

Оперативник мгновенно потерял к пацанам интерес и двинул по улице дальше. А Гоша и Витамин повернули за угол и сели на лавку.

– Витамин, я…

– Ничего не говори, а то я тебе въебу.

Помолчали.

– Витамин?

– Ты заебал.

– Нахуй эти рыжьё и нал. Пошли в «Сони Плей-стейшн» играть?

– В «Фифу»?

– Ну да.

– Пошли.

И они пошли. А потом в учагу. И на завод. К толстым женам и россыпи детей. Такое счастье! Такой восторг!

Бесконвойница

Познавательно жить на Пролетарке. Особенно юности это касается. Всё под рукой, что юности угодно: железная дорога, Кама, лес, карьеры песчаные, завод-громыхайло, женская колония. Можно на поездах кататься, можно с баржи нырять, можно грибы собирать, можно на тарзанке над карьером летать, а можно влюбиться в красивую бесконвойницу. Я так и поступил в семнадцать лет. Пили у товарища в Зоне (так поселок называется, который возле колонии вырос), а там она двор метет. Я на лавке курил с лихим видом и как-то сразу обратил на нее внимание. Не часто встретишь приталенный бушлат. Контраст сразил. Корявое древко метлы обхватывали наманикюренные белые пальцы. И грация. Грацию не спрячешь. Четыре вещи не спрячешь: солнце, луну, эрекцию и грацию. А она и не прятала. Музыку в наушниках слушала. Пританцовывала с метлой. Странная. Легкая. Как бы не отсюда.

Замахнул писят грамм. Пошел к ней. Не к ней, а как бы мимо, с индифферентным видом. Я тогда выглядел примерно так же, как сейчас, только волос и зубов было побольше. Прохожу рядом, а она напевает: «Ни один ангел дня не споет для тебя!» Да ладно, думаю. Еще как споет. Глянул в лицо. Встал как вкопанный. Красивая – смерть. Даже не знаю, как описать, потому что красота – это ведь тайна. Ты сам про нее ничего не понимаешь, откуда тут словам взяться. А я подшофе. Заговаривать с девушкой, когда она в наушниках, туповато, а вот к танцу присоседиться можно. Присоседился. То есть затанцевал рядом. Без слов. А она увидела и засмеялась. Я улыбнулся. Показал руками, мол, бросай метлу. Бросила. Подошел. Башкой смешно кивнул, типа, отрекомендовался. Мадам, приглашаю вас на танец, и все такое.

Обнял за талию. Мужчина, женщина, просто всё. Она меня за шею обхватила и наушник в ухо вставила. Плеер с диском. Похимичила. «Сигарета мелькает во тьме…» Ну, вы поняли. Танцуем. Ништяк. Смешно обоим. У нее глаза лучатся, у меня лучатся. Даже говорить неохота. Запахло весной, завтра в школу не пойдем. Я почему-то с ней очень интеллигентно заговорил. Не знаю. Она и так сидит, а тут еще я по фене начну ботать. Нехорошо. Книг-то много прочитал. Умел уже варьировать речь. И вот мы танцуем, молчим, смотрим друг на друга, кругом зона эта скотская, со свинарника говном несет, а я такой говорю:

– Хочешь, я буду твоим парнем? У меня водка есть.

Идиот. Нет чтобы «клянусь луной, посеребрившей кончики деревьев» или про глаза что-нибудь. Сказал и чуть не взвыл. При чем тут водка? Каким парнем? Может, сразу поженимся?

А она рассмеялась и говорит:

– Давай для начала познакомимся. Меня зовут Катя.

– Саша.

– Говори – Александр.

– Почему?

– Потому что ты Александр.

– Ладно. Что еще?

Я типа прикололся. А Катя – нет.

– Ну смотри. Я – бесконвойница. Ты на меня запал. Запал ведь?

– Запал.

– Ты мне тоже нравишься. Понятно, что у наших отношений нет будущего, но переспать с тобой я хочу. Ты хочешь со мной переспать?

– Хочу.

– Отлично. Далее. Мне тридцать лет. Тебе, наверное, лет двадцать?

– Двадцать, да.

– Десять лет разница. Это проблема?

– Нет.

– Отлично. У меня есть два часа. Где мы это сделаем?

– В квартире моего друга. Вон он, на лавке сидит.

– Вижу. Резинка есть?

– Нету.

– Сумеешь вовремя достать?

– Постараюсь.

– Иди решай с другом, я подожду.

Если честно, от таких лобовых раскладов я немного офигел. А с другой стороны – пошло оно все! У меня будет секс с обалденной бесконвойницей, что еще надо? Подошел к приятелю, ключи от хаты взял, дал денег на бухару, спровадил. В три минуты уложился. Пыл юношеский. Махнул рукой. Подошла.

– Всё в порядке, Кать. Пойдем.

Поднялись на второй этаж. Зашли в квартиру. Спальня. Диван не убран. Катя обошла комнату. Без бушлата она смотрелась выигрышней.

– Раздевайся, Александр, и ложись в постель. Я в ванную и сразу к тебе.

Ушла. Разделся. Лег. Скованность какая-то. Не привык я так деловито к сексу подходить. Лежу, в потолок гляжу. Подтопили приятеля. И кто там наверху живет? Андрияшкин? Нет. Митрошин? Митрошин вообще в другом доме. Шадрин? Точно, Шадрин. И чего это он? По пьяни? Или недоглядел? Щас навесные потолки пошли. Интересно, они спасают от затопления или нет? Если спасают…

Додумать глубокую мысль про потолки я не успел. Катя пришла из ванной. Голая. Скользнула. Прижалась. Куснула в шею. Поцеловались. У меня сразу встал, в семнадцать лет такое бывает. Полез сверху, как обычно. Миссионерка, то-сё.

– Ты чего?

– Чего?

– А как же прелюдия?

– Чё?

– Поласкай меня.

– Как это?

– Поцелуй шею.

Поцеловал.

– Вот так?

– С языком.

– Так?

– Да.

– Еще?

– Ты постоянно будешь спрашивать?

– Не знаю.

– Целуй меня всю. Везде. Опускайся ниже. Медленно.

– Везде?

– Ох… Везде, да.

Доцеловал до живота. Распробовал этот кайф. Съесть ее захотел. Особенно грудь. На животе тормознул. Куда дальше-то? Ноги, что ли, целовать? Тупо как-то. Или не ноги? Если не ноги, можно в угол петушиный заехать. Тут Катя давай мою голову вниз толкать. Нежно, но настойчиво.

– Ты почему остановился? Продолжай!

– Так у тебя тело кончилось.

– Не кончилось. Прямо там поцелуй.

– Ногу, что ли?

– Не ногу, дурачок, клитор.

– Чё?

– Просто не сопротивляйся, я тебя направлю.

Направила. Поцеловал. Побрито все. Думал, пахнуть как-то будет. Не пахнет. То есть пахнет, но приятно. Удивительно даже. Я знал, конечно, что мужики такие номера тёлкам исполняют, но… Как-то это… Как бы сказать… А с другой стороны… Интересно, блин. С детства ведь под запретом. Лизну, думаю, разок. Ради общего развития. Клитор – это вот он. По-любому это он, больше некому. Лизнул. Раз, другой, третий. А ниже, думаю, если? Ниже – это как? Биология. Что там в учебнике писали? Половые губы? Не похоже на губы. Половые створки. Или створки у устриц? Да какая, блядь, разница!

Катя застонала. Я ободрился. Катя яростно задвигала бедрами. Я чуть ртом не отпал, но не отпал. Язык только онемел. И челюсть устала. Это как бокс – надо потерпеть, чтобы не облажаться. Не облажался. Катя сама от меня отползла. Судорожно.

– Чё ты?

– Ничего. Спасибо.

– Я правильно все сделал?

– Правильно. Правда, еще есть над чем поработать.

– Всегда есть над чем поработать.

– Тоже верно. Ты – супер. Не заморачивайся.

Я вытер подбородок и лег рядом. Полежали. Катя давай прелюдию исполнять. Прелюдия. Дурацкое слово. Доисполняла до живота. Обхватила. Неужели, думаю, в рот возьмет? Неужели, думаю, она такая масть и защеканка? И как мне потом с ней целоваться? Как пить после нее из кружки? Детей как крестить? Взяла. Глубоко. Не как проститутка, а с душевным трепетом. Я офигел. Покрестим как-нибудь. Чуть не приплыл, но Катя, видимо, это почувствовала и села сверху. Положила мои руки себе на грудь.

– Ласкай соски.

– Соскай ласки.

– Чего?

– Я не в себе. Не обращай внимания.

– Тебе узко во мне?

– Очень узко.

– Хорошо.

И, знаете, все действительно было хорошо. И на второй раз, и на третий, и на четвертый, и на пятый, и на шестой. Только мы почти не говорили. Я ей задавал вопросы, а она не отвечала внаглую. Отшучивалась. Меняла тему. Сводила все к сексу. А я влюблялся. Падал прямо в яму чувств. Стал наводить справки по своим каналам. Навел. Родители друзей вертухаями в зоне работают. Да и по воровской пробросил. Мужа она убила. Ножом. Ей полгода сидеть осталось из девяти. С Екатеринбурга сама. Екатерина Дмитриевна Гончарова, 1976 года рождения.

А Митрошина закрыли. Гоп-стоп. Он мне ключи от своей хаты оставил. Ну, чтобы я приглядывал, сильно не бухал и любовь с Катей крутил. Митрошин говорит: любовь – дело молодое. Не знаю. А немолодым как быть?

Короче, приперся я в Зону на седьмое свидание. Головой верчу – Кати нет. Всегда есть, а тут нет. Смотрю, бесконвойница ко мне идет какая-то. Бабища здоровенная. Подошла и говорит:

– Ты – Александр?

– Да.

– Айда в подъезд зайдем, потрещим.

Зашли. Еле увернулся. В миллиметре от печени заточка прошла. Ёбнул двойку на автомате. Жестко, по-мужски. Наступил на голову. Прижал.

– Ты чё, сука? Рамсы попутала?

Воет. Кочевряжится.

– Пусти! Катьку мою увел, гнида! Кончу тебя!

Я от удивления чуть башку ей не раздавил.

– Ты кто, перхоть? Катя моя подруга.

– Она моя подруга, жаба! Восемь лет моя ковырял очка. А ты ей мозги запудрил, пес!

Здесь я все понял. Чертовы женские зоны.

– Слышь ты, кобла старая, охолони! Катя сама разберется, с кем ей…

Скрипнула дверь. В подъезд зашла Катя. А в подъезде темно. Внизу особенно. А я ногу с коблиной головы не убрал. Я ей вообще, по-моему, пару зубов выбил, когда двойку выписал.

Короче, сначала Катя увидела меня.

– Привет. Я опоздала. Я…

Тут она увидела коблу. Офигела. Бросилась к ней. Схватила меня за ногу. Оттолкнула. Я соступил.

– Вера, Вера! Что с тобой?

– Избил он меня, Катенька. Я поговорить хотела, а он избил. Слово не дал сказать. Зуб выбил.

И заплакала, артистка. Я задохнулся.

– Катя, она врет. Она заточкой меня пыталась пырнуть. Приревновала. Не понимает, что у нас с тобой серьезно. Я про тебя все знаю. И про Екатеринбург, и про мужа, и про освобождение. Я прикинул кое-что. У меня будем жить. Я на завод наймусь. Я…

Катя помогла кобле подняться и молча ушла вместе с ней. Я еще что-то бормотал в спину, но меня никто не слушал. Заточка так и осталась валяться на полу. Я ее себе забрал. А вчера разбирал инструменты и нашел. Вспомнилось вот. Пятнадцать лет прошло. Смешно это все. Такой наив. А Катю я больше никогда не видел. Не трагедия, ничего. Нормально.

Потому что мы подростки

Сентябрь. Березы поникли. Я б тоже поник, но я не береза. А кто я? Папа говорит – бестолочь. Мама говорит – сыночек-деточка. Сестра говорит – братик. Учителя говорят – эй ты, в пиджаке! Пацаны говорят – Вагон. Таня говорит – ты мой бойфренд, понял? Понял, говорю, не дурак. Дурак бы не понял. Шучу так. Она никогда не смеется. Я в том году Жванецкого смотрел и челюсть вывихнул. Хохотал потому что. В травмпункт пришлось ехать. А хирург полотенце на большие пальцы намотал и в пасть мне полез. Щелк-щелк! Починил. Не смотри, говорит, больше Жванецкого, а то умрешь. Чего, спрашиваю? Шучу, говорит. Неделю хотя бы не смотри. А то опять перекосо… бочит. Я знаю, что он «перекосоёбит» хотел сказать, но вывернулся, потому что я подросток.

Подростком быть хреново. Желания взрослые, а возможности детские. Ну, почти детские. Это когда презервативы уже можешь купить, а сексом заниматься все равно негде. Мы с Таней давно хотим им позаниматься. Все вокруг занимаются, и мы говорим, что занимаемся, а сами не занимаемся, потому что там кровь какая-то. Я не хочу, чтобы из Тани кровь текла. И Таня не хочет. А Миша, старшак мой, говорит, что и рыбку съесть, и… причиндалы оббежать не получится. Крови, говорит, необязательно много будет. Как бы плевок такой кровью, а не прямо чтобы кровь. Не знаю. Это же Таня. Она когда на стройке упала, я чуть с ума не сошел. Насилу подорожник отыскал, чтобы коленку ей залепить. Полчаса дул, пока она хныкала.

А тут сентябрь. Золотая осень, вечер пятницы. На веранде все собрались. Мы всегда на веранде в садике собираемся, чтобы болтать и пить пиво. Я, Таня, Миша, Андрюха, Коля, Игара, Оля, Кристина, Женя и Виталя. Не по парам, а просто компания. Друзья, типа. Ну, не типа. Друзья и всё. А в этот раз у Миши день рождения был, вот он водки и принес. Мы с Таней вдвоем стояли. Она как бы во мне стояла. Прижалась спиной крепко-крепко, а я ее руками обнял и даже разжимать их не хотел, чтобы стаканчик взять, но разжал и взял. Нельзя Мишу обижать. Выпили. Еще выпили. И Таня маленько выпила. Повернулась и зашептала на ухо:

– Когда мы уже… Пофиг на кровь. Я хочу. Давай сегодня? У меня родители на дачу уехали.

Я растерялся. Я когда пью, у меня ни о чем, кроме того, что я пью, не думается. Нет, я не то чтобы… Но такими делами лучше на трезвую голову заниматься. И так стресс, а ты еще и пьяный.

– Тань, ты уверена? Бухаем же…

– Ну и что? Может, так и надо? Чтобы не бояться.

– Бояться надо. Как не бояться? Ты не боишься?

– Сейчас еще выпью и перестану. И ты выпей.

– Выпью. Просто…

– Что?

– Не знаю. Чуйка у меня. По трезвянке надо, не так.

– Ты слишком много думаешь. Ты вообще хочешь?

– Хочу, конечно. Ты сама знаешь, что хочу.

Таня зыркнула.

– Знала. Теперь не уверена.

– Ну, прекрати. Давай только не будем ссориться.

– Не будем, конечно. Будем пить.

Если честно, у меня желание пить пропало. А у Тани, наоборот, усилилось. Правда, она пиво пила, а не водку. Будто для нее жест стал важнее содержания. А потом… Не знаю даже, как сказать. Виталя музыку на мафоне навалил, и девчонки стали танцевать. «Долина, чудная долина» и все такое. А Таня… Короче, она напилась и давай к Андрюхе подкатывать. Он постарше. Нам с Таней по пятнадцать, а ему семнадцать. Я смотрю – она перед ним танцует, бедрами вертит и вообще ластится. Андрюха кент, конечно. Но бухой, а Таня очень красивая. Руки на талию ей положил. А Таня на меня смотрит и как бы извивается. А я тоже нетрезвый. Мне, с одной стороны, обидно, а с другой стороны, я понимаю, что она это для ревности делает. На-ка вот, полюбуйся! Не хочет он меня. Пьяный он. А я вот так! И вот так. Нравится? Смотри, не отворачивайся. Смотри, кому говорю!

Смотрю. Куда мне деваться? На Андрюху с кулаками кинуться? А он тут при чем? Известно ведь – сучка не захочет, кобель не наскочит. Выпил пятьдесят грамм, подошел к Тане, взял под локоть.

– Хватит, Таня. Мы пойдем к тебе. Если хочешь, можем прямо сейчас пойти.

– Не можем. Я с Андреем пойду.

– Чего?

– Чего слышал! Я тебя больше не люблю. Отвянь.

Отвял. В смысле – отошел. Злость такая. И обида. Злость победила. Иди ты, думаю, прошма подзаборная! Блядина. Тварь гнусная.

– Насыпь полстакана, Мишаня. Хочу наебениться в говно!

– Чё так?

Я показал глазами на Таню. Она обнималась с Андреем. Типа по-дружески, но на самом деле ни хрена не по-дружески. Мореста тупая. Миша отреагировал с улыбкой:

– Не парься. Малолетка. Чё с нее взять? На. Держи.

Полстакана я выжрал залпом. Включили фонари. Серые тополя покрылись золотым. Вторые полстакана зашли на отлично. Я оглох, окосел и почти офигел. Подошел к Тане.

– Нравится тебе Андрюха, да?

– Нравится.

– А знаешь почему?

– Почему?

– Потому что ты блядь! Я подорожник на стройке, а ты… Ты умерла для меня, поняла? Ты мертвая, Таня. Никогда больше не подходи ко мне и не разговаривай со мной. Ненавижу тебя.

У Тани «балкон» отпал. Она не видела, что я два раза по полстакана вшатал. Держался я очень трезво. В мозгах алкоголь уже был, а в теле еще не было. Преступное состояние. Похую мороз, Миша говорит. Да пошла она! Я закурил и отошел к забору. Смотрю – пацаны идут: Пейджер, Ниндзя, Бизон, Джон и Гуляш. Неблагополучные. Ну, мы все неблагополучные, а они как бы вдвойне. Перелезли. Поручкались. На Железке два дня назад куртку кожаную с Бизона сняли. По беспределу. Избили. А сейчас цинканули, что эти ухари в баре «У Камина» бухают. Надо, типа, туда ехать и месить их. За Бизона ответку давать. Поехали, зовут. Их там много. Поддержка нужна. А наши чё-то замялись. Неохота им за чужую куртку под молотки идти. А мне охота. Мне похер вообще. У меня и нож с собой. Я такой на Таню посмотрел и говорю:

– Я с вами, пацаны! Замесим уродов. Мишаня, плескани на посошок.

И «бабочку» достал. Выкидуха такая. Вжих-вжих-вжих! Смерть в глазах. Вперед, говорю, братва, укокошим гадов! И к забору пошел. Наши отговаривать не стали. Им самим неловко, что они не едут, а тут хоть я. И то хлеб, как папа говорит.

Я уже на забор влез и даже ногу перекинул, когда меня сзади дернули, и я упал. Чё, думаю, за херня?! Смотрю – Таня. Ты чего, говорю? Попытался встать, а она не дала. Легла сверху и лежит. Дурак, говорит, они все малолетку прошли, ты тоже хочешь? Пусти, говорю. Они там все кровью умоются, суки! У меня нож! Не пускает. Поцеловала. Ответил. Пока я лежал, все уехали. Ну всё, говорю. Пошли уже к тебе, у меня вся спина грязная. Или ты с Андрюхой? Заткнись, говорит. Умерла я, значит? Умерла?! Заткнись, говорю. Ушли. Куда, спрашиваю, тут? Сюда. Не лезет. Еще бы. Надо смазать. Чем? А я откуда знаю? Слюной. Только не плюй. Я псих, по-твоему? Смазывай уже. А если пальцем? Не надо. Давай сразу. Как бы сильно, но плавно. Это как? Я не знаю. Делай уже что-нибудь, господи! Таня, ты в порядке? Больно, блин! Продолжать? Конечно.

А Пейджер, Ниндзя, Бизон, Джон и Гуляш на той разборке «У Камина» человека нечаянно убили. Битой по голове. И ногой. Получили от девяти до одиннадцати лет колонии. Я это потом узнал. Таня, думаю, Танечка! Цветы купил. То есть хотел купить. Денег не сумел найти. Искал-искал… Говорю же, хреново быть подростком.

Мой львенок

Влюбился, дурак. Семнадцать лет мне было. А ей пятнадцать. Развитая. С грудью. Катя, Катенька, Катюша. В юбке. Из полка ГАИ. Дочь мента. Не Авария, глазки в пол. Челка, как у пони. В автобусе едем из Драмтеатра, а она мне руку в карман засунула и гладит. Все вздыбилось. От волос до… Мука такая. Что ж ты, говорю, со мной делаешь? И в губы. Ем прямо, наесться не могу. А она поманит-поманит и гонит. Я девочка еще, говорит. Нельзя так сразу, говорит. Была кокеткой, стала Снежной королевой. Меня уже из школы турнули. Отец пьет. Бурс уже. Мрак такой. И чувство гнусное, что скоро или посадят, или убьют. Ты, говорю, мой лучик. Лучик мой, блядь. Но про себя. Спину держу. Лицо то есть. Малолетка. Буду я… Нет так нет.

А снится, манит. Мини-юбка, декольте и такая, знаете, шелковистая молодость. Глаза зеленые.

А сама на львенка похожа. Точнее, на львицу Налу, которую Симба любил. А я какой Симба? В лучшем случае дядюшка Шрам – пройдоха с криминальными наклонностями. Горе-свергатель. Раз пошли на дискотеку в «Радугу». Катя туда в первый раз пошла, а я не в первый. Кругом весна, ручьи не журчат, но и говна почти не осталось. Цветы купил. Три белых розы. Банален был до ужаса. А «Радуга» – это ведь толковище, местный ринг. То с Зоной деремся, то с Железкой, то с Комсиком. Пять на пять. Как в хоккее. Пришли. Оплатил два билета. Скинули ветровки. Я обалдел. Катя белую блузку надела. Вырез, смекаете? Просвечивает. И без лифчика. Рельеф. Ты чего, говорю, творишь? Это ж «Радуга»! Через час все перепьются. И что? – спрашивает. Тебе не нравится, как я выгляжу? Я для тебя так оделась. И носиком шмыгнула. И крутанулась на носочках, юбочка вразлет.

Я застыл. Пятнадцать лет. Понравиться мне хотела. Любит, видно. Неужели любит? А если любит? Если все-таки любит? А я? Не отходи, говорю, от меня. Вплела свои пальцы в мои. Нежность прямо. Разрыв аорты, бля, как писал один поэт. Мысль в башке мелькнула – уводи ее из «Радуги», дурак! Зачем тебе дискотека, если рядом такая Катя? Не увел. Верил в себя. В семнадцать лет многие в себя верят. Пошли на танцпол. Токс-токс-токс, ке паса парадокс. Три шестерки. Вот это всё. Полумрак. Тени. «Тени в раю». Ремарк написал. Фашня ебучая. Гуляш по-сегедски. Что это за фигня, интересно, гуляш по-сегедски? Протиснулись в центр зала, танцуем. Я в боксерской стойке танцую, фронтальной. Не знаю почему. А Катя плавно так, с бедрами. А я тогда сорокинским был. Наши не пришли еще. Зато цаплинские пришли. Мы в нулевые почти все на Северном кладбище рядками ляжем. Под черными гранитами. Смотрю – цаплинские мою Катю глазами жрут. Твари недоношенные. Заслонил ее от них. С другого бока стал танцевать. Те встали. Поплясать, типа. Смотрю – а вокруг одни цаплинские. Смотрю – сам Цаплин идет. Нож в заднем кармане нащупал. Суки, думаю, какие же вы все суки!

Смотрю – Сорокин в зал вошел. И Дюк. И Митя Весло. И Марат Лысый. И Вася Шанс. И Серёжа Ниндзя. И Бизон. Выдохнул. Медляк включили. Прижал Катю к себе, волосами дышу. Вкусно. Она даже не поняла, по какому краешку мы прошли. Я тогда зоны не боялся. Вокруг все оттуда, чего ее бояться? А сейчас боюсь. Не зоны, а того, что ее можно не бояться. Это ведь не люди уже, а почти смертники. Смотрю – Сорокин рукой машет. Подошел.