Карта царя Алексея

Уже догадавшись, что это и есть ожидаемый конфидент, воевода усмехнулся:

– Ну, а ты кто таков будешь?

– Никишка Яковлев буду, ваша милость. На Иноземном дворе служитель, – негромко ответил человечек и снова низко поклонился.

– Так это ты Фрола Михайлова человек? – приглядываясь к будущему конфиденту, уточнил воевода.

– Я, ваша милость, – человечек кивнул.

– Тогда садись. – воевода милостиво показал на лавку, где только что сидел отец Паисий.

– Благодарствую, – не ожидавший такой ласки человечек ещё раз поклонился уже чуть ли не в пояс и как-то боком присел на самый краешек.

Довольно долго воевода изучающе смотрел на новоявленного конфидента и только потом спросил:

– Так, значит, ты на Немецком дворе служишь?

– Так, ваша милость, – подтвердил тот.

– Тогда скажи мне, а ты всех иноземцев, кто туда прибывает или, скажем, живёт постоянно, знаешь?

– Ясное дело, ваша милость, – деловито доложил Яковлев. – Кто чем торгует, кто с кем знается, кто над всеми купцами старший и всё такое.

– И мне рассказать сможешь? – Воевода сощурился.

– Знамо могу, – заметно другим тоном, гораздо увереннее, ответил Никишка.

Это не укрылось от воеводы, и он, доверительно снизив голос, сказал:

– Ты вот что. Разузнай-ка, что какому купцу надобно.

– В точности вряд ли выйдет, они ж со мной про свои дела речей не ведут, – покачал головой конфидент. – Но ежели что краем уха услышу, передам.

Ответ конфидента понравился воеводе. Было ясно: этот доверенный человек Фрола слов на ветер не бросает, а его внешняя услужливость – не иначе как ловкое притворство. И тогда, почувствовав к нему внезапное доверие, воевода попросил:

– Для начала попытайся узнать, что там в доме купца Евдокимова, у кого иноземцы бывают, делается.

– Узнаю, – твёрдо пообещал Яковлев, и довольный воевода отпустил своего тайного гостя…

* * *

Ясачный приказный Евсей Носков запер пушной амбар на висячий замок, наказал караульному стрельцу беречь собранную мягкую рухлядь пуще глаза и вышел за ворота. Он уже было собрался отправиться восвояси, но, вспомнив, что с утра на воеводском дворе был лай, заглянул в съезжую.

Там, не в пример насквозь промёрзшему амбару, было тепло, и Евсей, решив погреться, сел на лавку. Отчего-то никого из приказных на месте не было, только старший учётчик, разложив поближе к окну свои записи, что-то там вычитывал, беззвучно шевеля губами.

Малость угревшись, Евсей выждал момент, когда учётчик перестанет шептать про себя, и спросил:

– Чего там с утра сегодня было?

– С утра?.. – Учётчик оторвался от дела, глянул на Евсея и, сообразив, о чём речь, пояснил: – Так это ты и сам должон был знать.

– Чего это вдруг? – Евсей завозился на своей лавке.

– Так к тебе же ясак везут, мог бы и заметить.

Евсей сразу же припомнил шкурку, вручённую ему Савоськой вкупе с другими хвостами, которые он неизменно требовал с ясачных, и, пряча беспокойство, поинтересовался:

– Чего это такое я должон был заметить?

– А то, что соболей поменьшало. – Учётчик кинул быстрый взгляд на Евсея и снова уткнулся в свои записи.

– Рази поменьшало? Амбар вон завсегда полный… – Евсей изобразил удивление. – Ясак как везли, так и везут.

– Ясное дело, везут, – согласился учётчик. – Только в прошлый год, по сравнению с нонешним, больше было, а про позапрошлый и говорить нечего…

– Вон оно что… – Евсей облегчённо вздохнул и вроде как посочувствовал: – Оно конечно…

Теперь, уяснив, что утренний лай его вроде особо не касался, Евсей, малость успокоившись, подождал немного и осторожно спросил:

– Лаялись, лаялись, а чем закончили?

– Если б то закончили. – Учётчик оторвался от своих записей и вздохнул. – Воевода наш слезницу государю послать собрался, мол, соболь в тайге кончается, так нельзя ли смилостивиться ясак понизить.

– А ну как к весне у нас недобор выйдет? – испугался Евсей. – Тогда что?

– Всяко может быть… – уклончиво сказал учётчик, после чего снова уткнулся в свои бумаги, и Евсею не осталось ничего другого, как выйти вон.

Торопливо убравшись с воеводского двора, Евсей пошёл было вкруговую, но потом ноги сами понесли его в конец улицы, где жил его давний приятель по городовой росписи затынщик[15] Томило Пушник. Евсей так спешил, что даже запыхался и рядом с избой Пушника остановился для малой передышки.

Собираясь с мыслями, Евсей как-то по-новому глянул на жильё Томилы. Большая изба в два окна на улицу отличалась от других строений тем, что под высокой шатровой крышей была устроена светёлка со своим, уже третьим, окошком. Да и ворота, что вели за бревенчатый заплот во внутренний двор, украшали два резных столба с опять же резной перекладиной сверху.

Отдышавшись, Евсей повернул железное кольцо, открывавшее щеколду, зашёл во двор и увидел на крыльце вышедшего ему навстречу Томилу. Рыжебородый Томило, друг тунгуса Савоськи, сразу обратил внимание на встрёпанный вид Евсея и в миг озаботился:

– Ты чего прибёг?

– Надо, значит… – сердито обрезал Евсей и, поднявшись на пару ступенек, в упор посмотрел на Томилу. – Скажи, тунгус Савоська у тебя был?

– Знамо дело, был, – пожал плечами Томило.

Надо сказать, что приятели совместно прокручивали то одно, то другое дельце с мягкой рухлядью, и сейчас Томило никак не мог взять в толк, отчего так всполошился Евсей. А тот, ничего не объясняя, продолжал выспрашивать:

– Сколько хвостов оставил?

– Девяносто, как всегда, всё, что у его было. – Наконец-то сообразив, что что-то не так, Томило забеспокоился: – Аль случилось чего?

– Пока ничего, но может… – вздохнул Евсей.

– Так ты, того, давай заходи, – засуетился Томило, настежь открывая дверь.

– Погодь… – остановил его Евсей. – Здесь скажу, с глазу на глаз. Понимаешь, с ясаком вроде как недобор выйдет.

– Ну и что? – усмехулся Томило. – Пускай воевода из своих доходов добавит, наворовал, чай, изрядно.

– Не, не то, – покачал головой Евсей. – Тут такое дело, государю он отписал про это, а раз так, значит, недобор на всех разложить могут с кого сколько, а у тебя изба вон справная, уразумел?

– Уразумел… – Томило только теперь сообразил что к чему…

– Вот и ломай голову, как быть, – вздохнул Евсей.

– Да оно верно, обмозговать надо… – растерянно протянул Томило и рукой показал приятелю, чтоб заходил…

* * *

Рабочий кабинет царя Алексея Михайловича был невелик. Парные окна, возле которых стоял фигурный стол с загодя разложенным там Большим Чертежом, давали достаточно света, и нужды зажигать свечи не было. Вдобавок стены не покрывала роспись, и лишь вокруг оконных полукружий шёл яркий орнамент, в то время как сводчатый потолок был просто чисто выбелен.

Напротив окон, у стены, высилась зеленоватая трёхступенчатая изразцовая печь, а чуть в стороне от неё, прямо на полу стоял большой медный глобус английской работы, искусно вделанный в деревянную круговую подставку, позволявшую по мере надобности свободно вращать его.

Царь неслышно прохаживался по полу, сплошь затянутому толстым красным сукном, время от времени задерживаясь возле печи, чтобы получше рассмотреть изразцы с грозными львами на каждом, и ждал. Должны были быть особо доверенные из верхних. Они, как и полагалось, пришли все разом.

Теперь в кабинете кроме царя были его верный постельничий Фёдор Ртищев[16], новый глава Посольского приказа Ордын-Нащокин[17], только что заключивший Андрусовское перемирие[18] с Польшей и пожалованный за это боярством, а также Родион Стрешнёв, внесший недавно во дворец Большой Чертёж.

Когда после чинных поклонов и приветствий вошедшие, выжидательно глядя на царя, умолкли, Алексей Михайлович прошёлся из угла в угол, потом остановился у стола, где лежала развёрнутая карта, и, подозвав всех, сказал:

– Вот смотрите, это старанием Годунова со товарищи исполнен и доставлен нам Большой Чертёж государства нашего, дабы все пределы его, пути и города можно было зримо представить.

Стрешнёв, неоднократно видевший карту, остался на месте, а Ртищев и Ордын-Нащокин подошли ближе. Какое-то время они молча рассматривали испещрённый пометками лист, а потом Ртищев (хотя и он видел карту раньше) восхитился:

– Вот оно какое, государство Российское!

Ордын-Нащокин, вглядевшись, в тон ему добавил:

– Да, это уже не прежняя Московия…

Все уже как-то по-новому взглянули на хитросплетение речных линий, россыпь значков, обозначавших города, на пояснительные клейма по сторонам, и после паузы опять-таки Ртищев заметил:

– Пути торговые теперь все уяснить можно…

– И каким же, по-твоему, главным быть? – поинтересовался царь.

– Прежде всего, разумеется, Персия, – подумав, ответил Ртищев. – Вон богатые купцы армянские, поскольку владетель ихний, шах Аббас, им не препятствует, просят дозволения государя возить шёлк не через магометанскую Турцию, а через единоверную Москву.

– Опять же тракт Сибирский посчитать бы не мешало, – глядя на карту, раздумчиво сказал Ордын-Нащокин. – Поскольку оттуда, чтоб казну пополнить, сюда мягкая рухлядь идёт, за которой иноземцы к нам ездят…

Выслушав их, царь на время отвлёкся от карты, подошёл к стоявшему в стороне глобусу, покрутил его так, чтоб стала видна помеченная на нём Сибирь, и явно со значением произнёс:

– Ежели на сие изделие поглядеть да вдобавок умом раскинуть, то нет нигде иных держав, равных нашему царству…

Все помолчали, обдумывая сказанное государем. А потом молчавший до сих пор Стрешнёв удивлённо охнул:

– Выходит, теперь мы первые, государь?

– Это ещё утвердить надо. – Царь снова покрутил глобус.

– Сие через торговлю успешную подтвердить можно… – начал было Ордын-Нащокин, но царь перебил его:

– Для торговли морской выход иметь надо. В Архангельске вон одни иноземцы имеют выгоду, да опять же и далековато это…

– Так вроде же с герцогством Курляндским договориться хотели давеча. Чтоб, значит, наши корабли торговые в Риге или ещё где держать свободно, – негромко напомнил Стрешнёв.

– Не то это, не то! – с жаром возразил Ртищев. – Вон после Андрусова часть Украины наша, значит, через Дикое поле к тёплым морям идти надо. Опять же турок с татарами крымскими всенепременно теснить надобно.

– Так, – царь очень уж внимательно и даже вроде ласково посмотрел на Ордын-Нащокина. – Ну а ты что скажешь?

– Оно всё так, – согласился с царём боярин, но сразу осторожно добавил: – Я вот прожект один имею.

– Это какой же? – заинтересовался царь.

– Иноземцы, вон, раз за разом просят дозволить товар ихний через Московию везти, только нам от того выгода малая, а вот ежели разрешить им только у границ торговать, чтоб дальше товар уже наши купцы везли, думаю, немалая выгода-то и им, и державе прибыток будет…

– Да о богатстве государства нашего печься надобно, – согласился царь и задумчиво покрутил глобус…

* * *

Воеводу простудно трясло. Где его угораздило подхватить такую сильную горячку, Епанчин не знал. Разве что, когда намедни, он, разгорячённый квасным паром, выскочил из жарко натопленной баньки и плюхнулся прямо в ближайший сугроб. Однако Епанчин проделывал такое не единожды, и от этих выходок прежде только сильнее играла кровь.

Правда, сейчас воеводе было уже за тридцать, начали побаливать старые раны, и, вероятно, пришло время сиганье из парной в сугроб прекратить. Впрочем, такие мысли выздоровлению не способствовали, и воевода всё сильнее кутался в медвежью шубу и жался поближе к полыхавшему в камине огню.

В какой-то момент он придвинулся слишком близко, и внезапно вырвавшийся из устья язык пламени заставил воеводу дёрнуться. Епанчин поёжился и сердито поглядел на дверь, совсем недавно закрывшуюся за аглицким лекарем, нежданно-негаданно заявившимся к нему с Немецкого подворья.

Как иноземцы прознали про его болезнь, воевода не мог взять в толк, но гнать лекаря не стал. Он даже покорно выпил предложенное тем на удивление духовитое снадобье, а вот его совет лечь в постель и приложить к ногам горячие кирпичи Епанчин пропустил мимо ушей.

Высказав на прощание, что у досточтимого пациента скорее всего горячечная лихоманка, лекарь откланялся, а воевода, едва доброхот ушёл, кликнул служку и приказал немедля приготовить ему горячий малиновый отвар погуще, а как будет готов, тотчас нести.

Сейчас же, кутаясь в шубу и поглядывая на огонь, воевода ждал, когда же наконец нерадивый служка принесёт целебный напиток, от которого обязательно должно полегчать. Заморский бальзам, каким пользовал его лекарь, не вызвал у воеводы доверия, и, как оказалось, зря.

Епанчин и сам не заметил, как изматывавшая его дрожь мало-помалу утихла, воевода угрелся и даже стал малость клевать носом. В один из таких моментов внезапной сонливости ему вдруг привиделся палац в окружении цветников и что он сам подъезжает к нему верхом.

Цокот копыт был настолько явственным, что воевода вскинул голову и вдруг осознал, что это всего лишь осторожный, но настойчивый стук в дверь. Видимо, малину наконец-то приготовили, и воевода, уже заждавшийся целебного питья, сердито рявкнул, подгоняя нерадивого служку:

– Какого лешего колотишь? Тащи живей!

– Тащу, ваша милость, тащу… – тут же послышалось от двери, и на пороге, к вящему удивлению Епанчина, неслышно возник не ожидаемый служка, а нивесть откуда взявшийся конфидент.

От неожиданности воевода помотал головой и, только уяснив, что это ему не привиделось, вызверился:

– Никишка, я ж тебе строго наказывал, чтоб ты сюда ни ногой, а ты, вражий сын, как посмел?

Епанчин прямо кипел от злости, но конфидент, дождавшись, пока воевода выдохнется, уверенно возразил:

– Напрасно гневаетесь, ваша милость. Я наказ ваш сюда не являться завсегда помню и сполняю в точности.

– Так что же ты… – начал было воевода и закашлялся.

Выждав, пока кашель отпустит болящего, Никишка объяснил:

– Мне наказано в подарок вашей милости от Немецкого двора мальвазию принесть, чтоб, значит, ваша милость скорей одужала.

– Мальвазию?.. Какую ещё мальвазию? – Епанчин не сразу сообразил, о чём речь, но потом недоверчиво сощурился: – А где же она?

Руки у Никишки и впрямь были пустыми, но он проворно отступил за порог и сразу вернулся, держа перед собой весьма вместительную, оплетённую для большей сохранности лыком, бутыль. Увидев её, воевода довольно улыбнулся, взял с каминной полки обливную кружку, выплеснул прямо на пол бывшие в ней остатки воды и, благожелательно усмехнувшись, приказал:

– Ну, наливай…

Никишка проворно подскочил и ловко наполнил подставленную кружку. Епанчин с наслаждением хлебнул вина и, прикрыв глаза, откинулся на спинку кресла. Добрый глоток мальвазии подействовал умиротворяющее, и после продолжительной паузы воевода спросил:

– Ты мне, Никиша, скажи, с какого-такого дива купцы иноземные о моём здоровье печься начали?

– Ключики к вашей милости подобрать пробуют, – быстро, будто он заранее ждал такого вопроса, ответил Никишка и обстоятельно пояснил: – Тот, что допреж вас тут был, лихоимничал зело, утеснял иноземцев по-разному, а ежели что не так, государевым именем грозил совсем им сюда ход закрыть. Ну и само собой, брал опосля такой острастки по-крупному.

– Ну да, за что и выгнали, – плотней запахивая шубу, хмыкнул Епанчин.

– Истинно так, – с готовностью подтвердил Никишка и сообщил главное: – А ещё я, ваша милость, слыхал, что купцы промеж себя про вас говорили.

– И что? – насторожился Епанчин.

– Ваша милость про купца здешнего Ивана Евдокимова спрашивали? – вопросом на вопрос ответил Никишка.

Епанчин не забыл, что именно этого купчишку, заявившись на воеводский двор, поминал зловредный келарь, почём зря костеривший иноземные нравы, и сердито поторопил конфидента:

– Ты не меня спрашивай, дело говори…

– Так я и говорю, – поспешно заверил Епанчина Никишка. – У Евдокимова, значит, иноземцы в гостях бывают и задумка у них есть, чтоб и ваша милость туда заглянули, вроде по какой надобности, а уж они ублажить постараются…

– Ублажить, значит, хотят… – с усмешкой повторил воевода и милостиво кивнул конфиденту. – Ну, молодец, ступай…

Никишка благодарно поклонился, поставил бутыль с вином возле воеводского кресла и попятился к двери…

* * *

Сруб литейной мастерской, сложенный из кондовых брёвен в опасении возможного пожара, наполовину был вкопан в землю. Дым от плавильной печи серой пеленой висел под потолком, медленно уходя через волоковые оконца, а над широкой лавкой, на которой стояли приготовленные к заливке формы, был растянут дерюжный полог, защищавший от сыпавшейся сверху мелкой золы.

В стене, рядом с лавкой, чтоб дать побольше света, имелось широкое, вчетверо больше обычного окно, и переплёт у него был не мелкий, как везде, а наоборот, насколько возможно, крупный, позволявший вставить туда нарочно подобранные широкие слюдяные пластины.

В большой плавильной печи, занимавшей почти треть клети, весело гудело пламя, и хозяин мастерской, литейщик Якимко Городчиков, то и дело подбрасывал в топку древесный уголь. От того пламя поначалу чуть утихало, потом снова разгоралось, и тогда Якимко озабоченно приглядывался к тиглю, на глаз определяя, не пора ли начать очередную разливку.

Наконец, уловив едва заметное изменение цвета расплава, мастер решил, что греть довольно, и, ловко выхватив железными щипцами тигель из печи, начал сноровисто заливать формы. Едва сверху в литнике показывался раскалённый докрасна металл, Яким сноровисто переносил тигель к следующей форме и довольно быстро заполнил все.

Теперь следовало подождать, пока металл в формах застынет, и мастер, вернув пустой тигель на место, пока особой работы не было, решил сделать передышку. Он тщательно вытер руки и, особо не одеваясь, поскольку и так был в поддёвке, по забранным деревом земляным ступенькам вышел наружу.

От литейки Городчикова, стоявшей несколько обособленно на краю посада, чуть ли не весь город был хорошо виден. Четырёхстенный, пятибашенный, занявший наволок[19] у слияния двух рек, он высился над кручей, подмываемой Тазом, в то время как на низком берегу Мангазейки была устроена пристань.

Стояла тут Мангазея[20] седьмой десяток лет, и срубили её в береженье от частых набегов торговых, лихих и прочих охочих людей, которые «воровством на себя взимали дань с местной самояди, а сказывали, что на государя». И теперь городовые стрельцы во главе с воеводой следили, дабы северянам обид и тесноты не было, а весь ясак чтоб везли в казну.

Поначалу купцы добирались сюда морем и по рекам через Ямальский волок. Осенью у пристани собирались десятки кочей, и там шёл торг мягкой рухлядью. Однако иноземцы тоже прознали дорогу, и тогда царским указом морской ход в Мангазею закрыли, оставив только путь посуху, где таможня строго следила за провозом мягкой рухляди.

Якимко посмотрел на пустующую пристань, вздохнул и, обернувшись, чтоб идти назад в свою мастерскую, заметил, что, похоже, к нему кто-то спешит. Человек был одет не по-зимнему в опашень, и потому Якимко не сразу признал в нём обычно сидевшего на воеводском дворе хорошо известного ему сборщика ясака Евсея Носкова, который отчего-то заметно торопился.

– И куда так борзо? – усмешкой встретил своего старого знакомца мастер.

– К тебе, куда же ещё, – перевёл дух Евсей и пояснил: – Узнал, что ты сам тут, вот и поспешал, пока лишних ушей нет.

– Оно конечно, лишние уши ни к чему, – согласился с Евсеем Городчиков и, указывая на ступеньки, позвал: – Идём-ка в тепло.

Уже в литейке, стоя возле пышущей жаром печи и глядя на явно обеспокоенного приказного, мастер спросил:

– Ты чего всполошился?

– Есть отчего. – Евсей зло выругался и пояснил: – Воевода в Москву слезницу отправил. Отписал государю, что самоядь-де мало соболя возит, и не будет ли ему, воеводе, какого-никакого послабления.

– Вон оно как… – Яким догадался, в чём дело, и, не удержавшись, поддел Евсея: – Боишься, чтоб воевода твой собственный амбар не объясачил?

– Опасаюсь, – согласно кивнул Евсей и сокрушённо покачал голой. – Но всё равно, пускай хоть всю мягкую рухлядь из города выберет, толку не будет, соболя от прежних времён и впрямь поменьшало.

– Да-да, – посочувствовал Евсею Яким. – Ежели так будет, тебе с дружком твоим, Томилой Пушником, туго придётся.

Евсей не обратил никакого внимания на то, что Яким осведомлен об его делах, и, продолжая гнуть своё, сердито заявил:

– Тебя оно тоже касаемо. – Евсей кивнул на лавку, где рядком стояли остывающие формы. – Кому поделки свои продавать будешь?

До Якима только теперь дошло, что оно вправду так может статься, и он растерянно посмотрел на Евсея:

– Так что же делать?

– Поначалу обсудить всё надобно, – уверенно заявил Евсей и уточнил: – Ты, как мне ведомо, с золотых дел мастерами знаешься. Скажи, старшой ихний, Третяк Желвунцев, тебе хорошо знаком?

– Знамо дело, – заверил Евсея Яким. – Так что с того?

– А то, – принялся вразумлять тугодума Евсей. – Переговори с ним, а опосля соберёмся все разом и обмозгуем, как быть.

– Чего не переговорить? Это можно, – ответил Яким и, вспомнив про дело, начал подсыпать в печь уголь…

* * *

Вечер на Кокуе, отдельной Немецкой слободе Москвы, выдался тихим, и прогуливавшийся тут Петер Вальд с удовольствием посматривал по сторонам. Дома здесь никак не походили на почерневшие от времени бревенчатые избы московитов, и светлая штукатурка их стен, прорезанная наискось оставленными снаружи балками, даже создавала особое настроение.

Во всяком случае, любой иноземец, живший в слободе, возвращаясь домой, мог представить себе, что сейчас он не здесь, в дикой Тартарии, а в милой сердцу Вестфалии или Тюрингии, где даже зимой заснеженные дорожки посыпаны жёлтым песочком, чтоб ноги пешеходов не скользили по наледи.

Недавно приехавший в Московию Петер Вальд чувствовал это особенно остро. Сейчас, ёжась от непривычного морозца, он шёл вдоль цепочки таких приятных домиков, глядел по сторонам и думал, как всё будет дальше. Ведь, как говорили жившие здесь подолгу иноземцы, в Сиберии морозы ещё круче, а поскольку он был присланный сюда соглядатай, ему позарез требовалось разузнать, можно ли воспользоваться торговыми путями, проходящими через эти дикие земли.

Впрочем, размышляя о морозе, Вальд уходил от сути и намеренно обманывал сам себя. Конечно же, он знал, что вопрос о проходе через Московию в тот или иной край надо решать с боярами или даже с самим царём, но пока, пытаясь подступиться к делу, Петер напрасно ломал голову.

До дома, где обосновался Вальд, оставалось всего ничего, когда он услышал, что сзади его кто-то догоняет. Петер обернулся и с удивлением узнал идущего за ним следом своего знакомца Мансфельда. Вальд подождал, пока Гуго поравняется с ним, и, заметив, что тот спешит, спросил:

– Куда так торопимся?

– Домой, конечно, – Гуго приостановился и пояснил: – Ты вроде не знаешь, что московиты нас сторонятся, а вечером, того и гляди, какой-никакой простолюдин и крикнуть может: «Кыш на Кокуй!»

– Они что, все так? – Вальд тоже остановился. – Или и другие есть?

– Это какие, чтоб нас не сторонились? – уточнил Гуго и сразу ответил: – Да сколько угодно. Только одни больше, другие меньше с нами знаются, а есть и такие, что вообще б отсюда уехали.

– Неплохо, неплохо… – пробормотал Петер и принялся энергично тереть изрядно замерзшую щёку.

– Сам-то чего домой не идёшь, холодно же? – посочувствовал ему Мансфельд.

– К русским морозам загодя хочу привыкнуть, – отшутился Вальд.

– Что, никак в вояж какой собрался по Московии? – тоже, вроде как в шутку, предположил Мансфельд.

– С вояжем никак не выйдет, – сокрушённо вздохнул Вальд. – Царь московитов по этому делу строг.

– Жаль, – тоже вздохнул Мансфельд. – Вояжи могли быть знатные…

– Да, – неожиданно вспомнил Вальд. – Прошлый раз, когда мы на смотру были, ты мне помочь обещал.

– Что, разве с вояжем? – удивился Гуго.

– Нет, конечно, – успокоил его Вальд. – Тогда мы говорили, что московиты торговые пути перекрыли, но я для начала хотел бы выяснить точно, куда эти пути есть, что мешать может, ну и вообще…

– Тогда пошли, – подтолкнул Гуго приятеля. – А то стоя замёрзнем.

Какое-то время иноземцы шли молча, но потом Вальд не выдержал и снова напомнил Гуго его обещание:

– Так ты узнал что-нибудь?

– А что тут узнавать… – Гуго прикрыл обеими ладонями торчавшие из-под шляпы уши и, только подождав, пока они малость согреются, продолжил: – Основных путей, что нам интересны, всего три. В Персию, Индию и Китай. В Персию через Хвалынское море переправляться надо, и ещё, как я узнал, московиты там вроде с армянами договариваются, в Индию можно посуху и, само собой, в Китай до Кяхты, откуда московиты китайский чай сюда возят.

– Ясно… – Вальд немного подумал и потом уточнил: – Ну, как мне ведомо, в Индию проторенных дорог нет, с Персией тоже, видно, не выйдет, остаётся Китай или, если получится, про Сибирь разузнать побольше.