Утоли мои печали

– Ты зачем на козу полезла, Марья? – хохоча, спросил Павел Петрович, неслышно подошедший к ним.

– Слово дала! – перестав тараторить, очень серьезно ответила малышка и снова сложила ладошки и прижала их к груди.

– Какое такое слово? – допытывался Гришин отец.

– Мы поспорили, – раздался вдруг мальчишеский голосок.

И трое взрослых, вернее, двое взрослых и один условно взрослый Гриша, посмотрели вниз. Оказалось, малышня, что выступала в качестве зрителей незабываемого забега, за это время кричать перестала, слезы-сопли вытерла и подтянулась к ним, внимательно слушая разговор.

– О чем поспорили? – веселясь все больше, поинтересовался Павел Петрович.

– Вика сказала, – он ткнул пальчиком в одну из девчонок, все еще нервно всхлипывающую, – что коза она как пони. Ну, маленькая лошадка, – пояснил пацан и продолжил закладывать товарищей. – А она, в смысле не коза, а Вика, была с папой на конюшне и видела, как дети катаются на этих маленьких лошадках и им это очень нравится.

– А Марька, – присоединилась к добровольной даче показаний еще одна девочка, – сказала, что это совсем другое дело, что лошадки специальные слова знают, которые команды называются, поэтому и слушают людей, а коза никаких таких слов не знает и слушаться не будет. Тем более наша Кристина, она вообще никого не слушается, даже бабу Ксеню. А Вика сказала, что вот и нет, будет. А слова эти она знает. Надо просто сказать: «Но!» – и ногами стукнуть по бокам, и коза побежит, а когда остановиться надо, то: «Тпру!» – и уже не бить по бокам, и она остановится.

– И сказала, – перебил предыдущую докладчицу пацан, – что командовать пони и козой может только тот, кто не забоится.

– А Марька сказала, что она не забоится, но Кристина все равно слушать не станет.

– А Вика, – влез еще один мальчуган, самый крупный из всей ребятни, и тоже ткнул пальцем в уже плачущую под градом разоблачений девчушку, – сказала, вот пусть она и попробует.

– Только пусть слово даст, что сядет на Кристину и не забоится, – закончила донос девочка.

– Она и дала, – вздохнув, подвел итог первый доносчик.

– И как ты взобралась на Кристину? – еле сдерживая рвущийся смех, спросил у Марьяны Гриша.

– Обманула, – надувшись, виновато опустила головенку боевая рыжуха, – дала ей горбушку пожевать, погладила, погладила и забралась, пока она ела, – затем подняла голову, посмотрела на него полными слез глазенками и почти шепотом призналась: – Я же не могла не залезть, я же слово дала. Настоящее. Даже хоть страшно было.

– А что, ты всегда свое слово держишь? – посочувствовал он ей.

– А как же! – поразилась девчушка.

– Вот на таких девочках и надо жениться, Григорий! – рассмеялся от всей души и хлопнул его по плечу отец. – На таких, которые слово дают и держат, даже если страшно!

– А я и женюсь! – поддержал шутку Гриша, рассмеявшись следом за отцом, и, чуть подкинув на руках малышку, смеясь, спросил: – Ну, что, пойдешь за меня замуж, Веснушка?

– Я же еще маленькая, – поразилась девочка, посмотрела на него снова расширившимися от удивления пронзительно-голубыми глазищами и растолковала: – Мне же всего пять лет.

– А я подожду, – веселился он. – А когда вырастешь, пойдешь?

– Ты же меня спас, – напомнила она и вздохнула вдруг безысходно: – Тогда, наверное, надо идти.

Тут уж взрослые не выдержали и дружно разразились громким хохотом.

– Ну что? – вытирая проступившие от смеха слезы, спросил Павел Петрович и взял у сына из рук ребенка. – Поехали домой, сдадим тебя на руки родителям, наездница ты наша. Ковбой.

Ребенка сдали обеспокоенным родителям. Более тщательный осмотр дитя никаких видимых, да и невидимых повреждений не выявил, и уже через полчаса все взрослые, собравшись у Вершининых в доме, ухохатывались, когда Григорий с родителями принялись рассказывать эпопею с превращением козы Кристины в необъезженного дикого мустанга.

Но история на этом не закончилась.

На следующий день, когда вся родня и гости собрались за столом пить полуденный чай со сладостями и «баловством», как называла бабуля всякие печенюшки-плюшки, Марьяна Добродеева прошествовала от калитки между участками, поднялась по высоким ступенькам на веранду и, проигнорировав обращенные к ней вопросы, подошла к главе семьи Петру Акимовичу, восседавшему на своем законом месте во главе стола, и, сложив перед собой ладошки, со всей серьезностью спросила, нахмурив бровки:

– Дедушка Петя, ваш Гриша мне вчера сказал замуж за него выходить. А бабушка говорит, что надо сначала узнать, стоящий ли жених, и только потом замуж налаживаться. Она говорит, надо эту… – тут она прервала свою торжественную речь и задумчиво сморщилась, что-то вспоминая, и вспомнила-таки слово заковыристое, – …екондацию старшего уважаемого спросить, чтобы дал жениху. Вот.

– Рекомендацию? – со всей, на какую был сейчас способен, серьезностью уточнил Петр Акимович, старательно сдерживая улыбку.

– Да, – кивнула рыжая голова и подтвердила: – Ее. Бабушка говорит, что эту… – она снова сбилась, вспоминая слово, – рекондацию дают словами и на бумаге важные люди. Ты ведь самый тут важный, деда Петя?

– Ну, наверное, да, – поддержал предположение Петр Акимович.

– Вот ты мне ее и дай, – снова кивнула девочка и вздохнула: – А то как же я замуж-то пойду, без нее-то.

– Да уж, никак без рекомендации-то, – солидно согласился дед Петр, кашлянул, справляясь со смехом, и поинтересовался: – Так тебе в каком виде: в устном или письменном? – И, заметив напряжение на ее личике, быстро разъяснил: – На словах или на бумаге?

Малышка задумалась, снова сдвинув бровки, и решила:

– На бумаге! Я ее бабушке покажу.

– Ну, хорошо. – Петр Акимович протянул руку девчушке. – Идем в кабинет, выправим тебе документ.

И они ушли, а взрослые просто взорвались хохотом, еле дождавшись их ухода и подразнивая всячески Григория, ставшего вдруг женихом с рекомендациями.

Минут через пятнадцать Петр Акимович и Марьяна, державшая в ручонке скрученный трубочкой стандартный лист формата А4, вернулись на веранду к столу. Девочка вытащила свою ручонку из большой руки Петра Акимовича, быстренько подошла к Грише и протянула ему документ.

– Вот, – вздохнула она с тяжкой необходимостью. – Таки придется жениться на тебе. Рекондация теперь есть, что ты стоящий.

Гришка, посмеиваясь, развернул лист и прочитал:

«Я, Петр Акимович Вершинин, сим документом удостоверяю, что мой внук Вершинин Григорий Павлович является достойным молодым человеком с блестящими знаниями, прекрасными способностями, целеустремленным и обладающим большим чувством ответственности. Также могу удостоверить в том, что его ждет крепкое, интересное будущее. Убежден, что из него выйдет прекрасный муж и отец.

В мужья рекомендую».

И в конце листа личная печать и размашистая подпись деда.

Да уж. Такое трудно забыть.

Еще неделю эта история являлась предметом громкого смеха и воспоминаний, Григория неизменно называли «женихом с рекомендациями», а малую рыжуху – невестой. Но по большому счету ему было по барабану, как его там называют, а девчушка так и вовсе оказалась слишком занята своими детскими играми с друзьями, чтобы обращать внимание на какие-то взрослые глупости.

Насыщенное всяческими происшествиями, встречами и делами лето вскоре и вовсе отодвинуло это яркое происшествие, правда, навсегда запечатлев его в легендах обеих семей.

В то лето у Григория началась новая жизнь – студенческая, он поступил в Бауманку, куда стремился, пойдя по стопам деда – учиться на инженера-машиностроителя атомной промышленности.

И так его в этой учебе и студенческой жизни закрутило-завертело, что в «родовое гнездо» он приезжал теперь крайне редко. Только на те торжества, что числились святыми семейными праздниками, на которые собиралась вся родня в обязательном порядке – дни рождения бабушки и деда, следовавшие один за другим летом с разницей в две недели, Новый год и День Победы.

Девочку Марьяну он больше не видел, да и, откровенно говоря, совсем забыл о ее существовании. Вспоминалась она ему, только когда приходилось встречаться в свои редкие приезды с ее родителями или бабушкой-дедушкой на праздниках, но вспоминалась мимолетом, теплым напоминанием о смешной рыжей девчушке.

Наверное, он даже видел ее когда-нибудь, но честно не помнил никакой Марьяны, да к тому же это была уже совсем другая девочка – подросшая, изменившаяся и… абсолютно для него незаметная. А может, и не виделись, не встречались ни разу – бог знает. Его же память навсегда запечатлела ту маленькую забавную девчушку, умильно складывавшую ладошки и смотревшую на него огромными темно-голубыми глазищами.

Да-а-а уж, девочка выросла. И перестала быть ярко-рыжей. Переросла, видимо. Теперь это темная, изысканно патинированная благородная рыжина.

Интересно, у нее все такие же темно-голубые глазищи и сохранились ли те шесть ее великолепных веснушек на щеках?

– А давай-ка по чайку? – предложила бодрым тоном бабуля, возвращая его из яркого прошлого. – А то до обеда еще далеко, а ты с дороги.

– А давай! – согласился Григорий.

– Ну, тогда иди, скажи Женуарии, чтоб накрывала.

– Кому? – подивился он.

– А-а-а, – отмахнулась со смешком бабуля. – Мы теперь так Женю нашу называем с легкой руки Марьяши. Женька насмотрелась каких-то программ про грамотное ведение хозяйства домработницей, пришла ко мне и серьезно так запросилась на специальные курсы. Ну, я благословила и денег дала. Она отзанималась три месяца, сдала там тесты какие-то и должна была держать экзамен передо мной, чтобы я поставила ей оценку в специальный дневник. Что-то типа акта-приемки нанимателем. Готовилась она всерьез. Нас с Марьяшей, как комиссию по приемке, выставила из гостиной и строго-настрого запретила заходить, пока не позовет. Позвала. И мы обалдели: Евгения наша в строгом черном платьице, заметь, коротком, выше колена, в белоснежном накрахмаленном фартуке с приколотой к груди верхушечкой, в кружевном, накрахмаленном же наголовнике. А стол сервирован нашим лучшим фарфором и серебром, салфеточки в держателях, хрусталь сверкает, и посередине красуется утка на блюде. Марьяша посмотрела на всю эту красоту и говорит протяжно: «Не-е-е, никакая ты теперь, Евгения Борисовна, не Женечка». – «А кто ж?» – прямо оторопела Женя моя, а Марьяша с эдакой торжественностью сообщает: «Ты теперь, Евгения Борисовна, при такой-то красоте, целая Женуария, не иначе, эт точно!» Женька наша знать не знала, кто эта самая Женуария есть такая, но от удовольствия и похвалы расплылась в улыбке. А потом уж и сериал этот старый посмотрела. Да и я, грешным делом, глянула пару серий, так от смеха чуть до греха не довела.

– Что за сериал? – улыбался ее настроению Григорий.

– Да ты не помнишь. Показывали его на заре перестройки. Без слез не глянешь на игру актеров, но не в этом дело. Ты нашу Женю в коротеньком черном платьице и в красоте накрахмаленной вообще представляешь?

И Вершинин вдруг совершенно отчетливо представил, словно увидел это «кино» своими глазами.

Женя, работавшая домработницей бабули последние лет десять, женщина неопределенного – от тридцати пяти до сорока пяти возраста, обычной русской внешности, поражающего душевного простодушия и открытости, которое если и можно найти в наше время в людях, то, наверное, только в какой-нибудь глубинке забубенной. И при этом весьма впечатляющей комплекции – маленькая, не больше метра шестидесяти, кругленькая, килограмм под сто, с оттопыренной попкой, с гранитным бюстом, с короткими толстенькими-крепенькими руками-ногами и при таких габаритах необычайно шустрая, везде поспевающая, домовитая, спорая, охочая до любого дела и чрезмерно эмоциональная.

И когда он представил себе всю эту красоту в коротком черном платьице, с приколотым на гранитный бюст навершии крахмального фартучка, и белоснежный кокошник на голове, то постепенно, начав тихо посмеиваться, все больше и больше заводился.

– Вот-вот, – поддержала внука в его фантазиях бабушка и принялась посмеиваться за компанию.

– Нет, – качал он головой. – Это точно Женуария какая-то! Права твоя Марьяна!

– И что ты думаешь, – смеялась уже вовсю бабуля. – С тех пор как прилипло! Теперь только на это имя и отзывается, с гордостью носит. А семья уже и забыла, как ее раньше величали, все теперь только Женуарией и кличут.

– И чего смешного? – донесся от двери обиженный голос Жени. – Правильное имя. К тому же я высшую квалификацию получила, а это вам не деревня какая.

– Все-все, – утирала слезу бабуля. – Никто не спорит: имя что надо! – И, успокаиваясь, попросила: – Чайку нам организуй, Женуария ты моя.

– Мигом! – пообещала новоиспеченная мексиканка и умотала в кухню.

Они попили чайку с вареньицем и маленькими пирожочками, поболтали о пустяках, посмеялись над его кроватной терапией на чердаке, и бабуля предложила внуку пройти прогуляться до обеда.

На обед должны были приехать некоторые из родственников и прийти Марьяна, о чем и уведомила внука Глафира Сергеевна, стрельнув на него несколько тревожным взглядом, но быстро отвела глаза, надеясь, что тот не заметил беспокойства.

Конечно, он заметил и, конечно, не подал виду, чтобы не расстраивать бабушку попусту, все это было понятно и давно привычно – ее беспокойство за него, попытки оберегать и защищать перед семейством и его стойкое намерение оберегать и защищать ее от того же семейства.

– Пойду, – как можно более беззаботно сказал Григорий, подошел к бабуле, наклонился и поцеловал в щечку.

– Иди, – благословила она, погладив его по щеке.

Он бродил по их огромному заросшему участку и уже смиренно принимал воспоминания, взявшиеся за него нынче всерьез, махнув мысленно рукой и осознав всю бесполезность борьбы с ними. Видимо, это было неизбежно: приехав сюда, сразу же попасть в плен прошлого, навязчиво и неотступно прокручивавшего киноленту памяти, смотреть на прошлую жизнь, ее радости и смех, беззаботное детское и юношеское счастье, достижения, победы и поражения и… черную горечь потерь и темноту обид.

И ему казалось, что он старый замученный старик, так много вместилось, оказывается, в его памяти событий, эмоций и такую почти физическую боль в груди вызывали воспоминания о той, прошлой, далекой счастливой жизни в кругу большой, дружной семьи, что давала ощущение полной защищенности, плеча к плечу, причастности к роду.

Той, что оказалась иллюзией, обманом, детской сказкой.

Но имелось кое-что пострашнее крушения иллюзий и предательства.

С того памятного трагического дня двенадцать лет назад он был в этом доме всего два раза, в дни рождения бабушки: на восьмидесятилетний юбилей и еще один раз на восемьдесят пять, и появлялся-то всего на пару-тройку часов – поздравить, поцеловать, почувствовать ее объятия, как в детстве, ее необыкновенный прекрасный запах, посидеть за праздничным столом, с особым удовольствием вызывая у родни сковывающее чувство неловкости и глухого недовольства – и уезжал.

Бабульку он обожал, баловал насколько мог, оберегал и общался с ней постоянно по скайпу. Раньше даже письма писал, иногда длинные, подробные, по нескольку листов, когда застревал где-нибудь из-за непогоды или на вахтах. Потом они оба обзавелись хорошими мобильниками, и он мог дозваниваться ей из любой точки, где имелся хотя бы намек на сотовую связь. А года три назад отец научил бабулю пользоваться скайпом. Компьютер у нее имелся с еще незапамятных времен, и она благополучно им пользовалась. Умела.

Так что связь они держали плотную и с удовольствием болтали при любой возможности.

Правда, как выяснилось, бабушка далеко не все поверяла внуку о своих делах, например, о девушке Марьяне умолчала. Да и он, ту же правду говоря, во многие свои дела-заботы бабульку не посвящал.

Ну, это-то понятно.

Участок зарос еще больше с тех пор, как Григорий видел его в последний раз. Да он всегда был заросшим, по-хорошему так, по-честному – с кустами дикой малины у дальнего угла забора, с жимолостью, жасмином, сиренью, с соснами корабельными, тянущимися в небо, березами, вековыми липами и осинами, с яблонями и рябинами и множеством иных деревьев и кустов, создававших для детей идеальные места к обустройству штабов, схронов и возможностей спрятаться от взрослых и погрузиться в свои игры.

Впрочем, как тогда, так и сейчас за участком следили и обихаживали, это было заметно, где надо и что требовалось подрезали, прореживали, сажали или выкорчевывали, траву на лужайках у дома косили, сохраняя достойные газоны, а за высокими небольшими грядками на заднем дворе ухаживала Женя, ставшая теперь Женуарией.

Это интересные грядки. Никто никогда не выращивал на участке ничего, кроме цветов. Но однажды дядя Сева Добродеев, папа Марьяны, возвел у себя на участке высокие грядки. Он-то за своим участком очень даже следил и занимался ландшафтным дизайном, периодически раз в два-три года меняя его от неуемности творческой фантазии, потому как был архитектором. Вот однажды он и возвел эти высокие грядки – сделал кирпичные длинные коробки с фундаментом, засыпал туда землю, посадил всякую зеленушку.

Идея настолько понравилась деду и бабуле, что те тут же затребовали себе такие же. Потратив пару выходных, дядя Сева с отцом Гриши, с самим Гришей и Костиком возвели эти грядки на заднем дворе возле выхода из кухни.

Идея оказалась великолепной!

Посадили салаты-травы, редиску, лук-чеснок, даже кабачки и тыквы сажали и еще что-то, это была уже женская епархия, Григорий не вникал. Но летом теперь всегда на столе водилась свежая зелень прямо с огорода – удобно и вкусно. А уж как она пахла!

Вершинин поймал себя на том, что улыбается, думая про это, и перед мысленным взором четко и ясно проходят те далекие дни, освещенные солнцем, люди, события точно в кино, он даже ощущает запахи тех дней…

Однажды он прочитал на уцелевшей стене одного из разгромленных и сожженных женских монастырей в Сербии: «Гарь – вот истинный запах ваших бесполезных молитв!» Так было написано там по-сербски, но проводник перевел Григорию тихим скорбным голосом то, что написали нелюди, убившие монашек и разрушившие священное место.

Горечь – вот истинный вкус бесполезных воспоминаний – мог сейчас, перефразировав, сказать себе Григорий.

Развернувшись, он быстро вышел с участка и направился к лесу.

Но, ясное дело, от себя-то… ну вы в курсе.

Этот лес – каждая его тропинка, каждое дерево и кустик, каждое грибное место и овражек, камень, холмик, были известны ему и излазаны вдоль и поперек – надо ли говорить, что цепкие лапки воспоминаний не собирались оставлять его и тут.

«А, и ладно! – махнул мысленно Вершинин, сдаваясь. – Банкуйте, как говорилось в известном фильме!»

Но! Будучи человеком продуманным, последовательным и тщательным в мелочах в силу профессии и таланта, он решил взять воспоминания в свои руки и, коль уж донимает прошлое, то направить его в правильно русло, то бишь начинать, так с самого начала и двигаться поступательно шаг за шагом.

– А где у нас начало? – невесело усмехнулся Григорий, неторопливо шагая по тропинке. – Пожалуй, с деда.

«Нет, – возразил он себе. – Если действительно подробно и с начала, то с прадеда. С него все началось».

Понятно, что имелись в семье и более далекие и не менее интересные предки, но история их рода в том виде, в котором он сформировался и существует, началась именно с прадеда – Вершинина Акима Лукича.

Аким Лукич был историком, искусствоведом, специалистом по русскому изобразительному искусству, начинающим галеристом и музейщиком, к своим двадцати восьми годам уже заслужившим достойную репутацию и даже известность, человеком, душою и пламенным сердцем радевшим за русскую культуру, очень увлеченным своим делом.

А тут Октябрьская революция семнадцатого года.

Сначала никто ничего не понял – ну, какие-то непорядки в Питере, так к ним уж привыкли за последние годы: то эсеры, то анархисты, то большевики – все бунтуют, баламутят простой народ, и каждый со своими призывами свергнуть власть. Так думало большинство московского купечества и дворянства, а когда уж до них добралось…

Несколько недель шли бои этих самых большевиков с кадетами, засевшими в Кремле и ближайших зданиях, которые новоявленные власти с особым удовольствием раздалбывали из пушек и пулеметов.

Прадед рассказывал прабабушке, а она уже потом и сыну – Петру Акимовичу, что когда он увидел, как пострадал Кремль, церкви и дома, и как солдаты и офицеры мешками тащат из проломов в стенах Кремля ценности и музейные экспонаты, и близко не представляя их истинную стоимость и значимость, и никто! – никто!! – не препятствует им и не может навести порядок, не останавливает это варварское разграбление, он понял, что эти пришли надолго. И пока они все не сметут на своем пути – не остановятся!

А еще со всей ясностью и четкостью осознал, что Россия пропала! Все! Не будет больше привычной России! Он видел выражение лиц этих бесноватых от вседозволенности, безнаказанности любых деяний людей, видел их блестящие, как у морфинистов, глаза, шалевшие от крови и возможности захапать, украсть все то, что раньше было недоступно, – и он понял, что все то, чему он был бесконечно предан: культура, искусство, традиции, все прекрасное, великое и святое России будет сметено огненным ураганом этой вырвавшейся, бесконтрольной необузданной дикой силы сошедших с ума людей.

Он не спал ночь – ходил, а скорее метался по квартире в тягостных раздумьях. А утром, умываясь, посмотрел на себя в зеркало и увидел широкую седую прядь волос у правого виска, которая появилась у него за эту ночь. Вот так.

Но он не предавался горю и безрадостным мыслям и не утопал в безнадежности – нет. Не таков был Аким Лукич – он был человеком действия, оттого и принимал решения, ставил перед собой задачи и раскладывал в голове дела по мере их первоочередной важности.

И первым пунктом самой наиважнейшей срочности шла… женитьба на милой Полиночке, дочери друзей их семьи Ланевских. Он давно был в нее влюблен и знал, что женится на ней, и Поленька отвечала ему истинной взаимностью, да вот только молода была невеста, на десять лет его помладше, вот и ждали обе семьи, когда подрастет. Месяц назад ей восемнадцать исполнилось, назначили день свадьбы на весну.

Какая теперь весна? Будет ли она, та весна, и где, как?

Но Аким неизвестным чутьем, обострившейся интуицией совершенно ясно и четко понимал, что жениться надо срочно, чтобы защитить Поленьку от того бедового, кровавого и страшного, что происходит в стране, почему-то был абсолютно уверен, что только он и сможет ее защитить.

Только он!

За ту самую страшную ночь в своей жизни он многое понял, просчитал и…

А вот про это самое «и» в семье до сих пор идут споры – дед Петр Акимович был абсолютно уверен, что его отец обладал неким ясновидением, помноженным на невероятную эрудицию, аналитический дар и широкий диапазон интересов. Семья же в отношении ясновидения сомневалась, ну, по крайней мере, относилась к этому утверждению с осторожным скепсисом, соглашаясь, что наверняка какие-то способности у Акима Лукича имелись, но в большей степени он все же полагался на свое умение анализировать огромное количество информации одновременно, внимание к любым мелочам, уникальную память и знание международной и геополитической обстановки как в стране, так и в мире в целом.

А еще на – вот тут точно не совсем обычное – умение чувствовать людей, вычислять их и потрясающую способность к убеждению, умение разговаривать и находить ключик к каждому человеку.

Откуда такие знания о жизни прадеда и споры о его способностях? Все просто – начиная с той самой своей страшной бессонной ночи после падения Кремля Аким Лукич начал вести подробные дневники и делал это долгие годы, вплоть до самой смерти. А Полине Георгиевне и его сыну Пете удалось эти дневники сохранить, впрочем, как и все, что приобрел и сделал Аким Лукич.

Так вот, вернемся в нерадостное утро после эпохальной ночи.

Аким Лукич отправился к Ланевским, по пути зайдя на телеграф, где уже орудовали люди в длиннополых солдатских шинелях, но, как ни странно, телеграф все же работал, и, под улюлюкание и издевки не совсем трезвой солдатни, больше похожей на дезертиров с красными лентами на папахах, не реагируя на оскорбления и явное желание задеть его, он отправил телеграмму родителям, в которой в категорической форме запретил им даже думать возвращаться в Россию, велел оставаться на месте и обещал еще связаться, написав в конце: «Здесь все пропало и закончилось. За меня не беспокойтесь».

После чего отправился в банк и еще больше удивился, обнаружив, что тот все еще работает, правда, принимая только своих постоянных клиентов. Обрадовавшись такому обстоятельству, он полностью обнулил их с родителями счет – большую часть переведя им, сопроводив запиской, в которой строго распорядился, чтобы они по получении денег потребовали выдать их во французской валюте по курсу. А часть денег оставил себе, попросив выдать их в золотых червонцах. Но банкиры тоже не дураки, явно намыливались срочно закрываться до лучших времен и золотом расплачиваться отказались.