Болотное гнездо (сборник)

Танцевать вальс научила сестра. Сергей удивился: кто и когда научил Аньку? Поначалу она сбивалась, но от шага к шагу подладилась и вот, уже легко перебирая ножками, кружилась, летела вокруг него. Танец закончился, им похлопали. С раскрасневшимся лицом Анька встала рядом.

– Молодец, Бараба, соображаешь, – похвалил Сергей девчонку, но ответить Анька не успела, к ним, сверкая глазами, подлетел Ахмет, схватил ее за руку и, что-то выговаривая, повел в темноту.

– Ну, ты и даешь! – подошел к нему Брюхин. – Тебя барабинские за углом поджидали. Мы уже решили домой идти, а тут Гришка нас вернул. Они бы тебе навтыкали.

– Ты, старина, не переживай, – сказал Дохлый, – смотрелись неплохо. Вон, даже похлопали.

– Если бы не мы, похлопали бы по его морде, – заметил Брюхин. – Рябой, ставь бутылку…

– Перебьешься, – отшутился Сергей. – А насчет драки – зря ты. Ахмет не такой уж плохой парень.

– Вижу, не я, а ты в родню набиваешься, – съязвил Женька. – Ну-ну, давай, пробуй.

В следующую субботу Брюхин на танцах раз за разом начал приглашать Аньку. Это не понравилось Ахмету, он отозвал Брюхина в сторону и сказал ему пару ласковых. Женька полез драться, Ахмет расквасил ему нос. На другой день, когда Сергей приехал из интерната, Брюхин прибежал к Рябцовым. Уж кто-кто, а он умел преподнести события так, что ни у кого не возникало сомнения – обидели не его, оскорбили всю Релку. За окном стояли релские парни, они ждали, и Сергей знал: если не пойдет, пошумят и разойдутся, но уже никогда не простят ему. Положение обязывало идти. Нет, Сергей не хотел драки, он думал, все обойдется, но не обошлось. Он встретил Ахмета, они отошли в сторону. И тут, у входа на танцплощадку, началась драка. Затрещал штакетник, замелькали кулаки. Сергей узнал позже: Женька, не дожидаясь, засветил кому-то из барабинских и заорал:

– Наших бьют!

Ахмет прыгнул в самую гущу, в руках у него блеснул нераскрытый складной нож.

– Зарежу! – крикнул он.

Толпа бросилась врассыпную, Рябцов догнал Ахмета, сбил с ног. Падая, Ахмет выронил складень. Сергей успел заметить, Ахмет так и не раскрыл лезвие, но все же на всякий случай навалился на него, заломил ему за спину руки, тот дернулся разок-другой, понял: не вырваться.

– Слезь, Рябой, я тебе не лошадь, – свистящим шепотом выдохнул он. – Отпусти, слышь.

Сергей отпустил ему руку, поднялся, следом за ним стал подниматься Ахмет. В это время из-за спины выскочил Брюхин и ударил Ханова штакетиной. Ахмет волчком закрутился на месте и вдруг с визгом бросился к Женьке в ноги, повалил его на землю. Насилу разнял их Сергей, уж точно Ахмет перегрыз бы Брюхину горло. Но произошло непоправимое: падая, Женька сломал руку – и Брюхины подали на Ахмета в суд.

– Он на меня бросился с ножом, – выставив вперед, как щит, загипсованную руку, дрожащим голосом говорил на суде Брюхин. – Я защищался.

– От лежачего, да? – не выдержав, крикнул со своего места Ахмет. – Да если бы не Рябой, я тебе, паскуда, зубами кишки выпустил!

Судья, лет сорока, толстенная тетка, заставила его замолчать, и Ахмет, прожигая Женьку черными глазами, уселся на скамейку.

Суд размещался в длинном, похожем на барак, одноэтажном доме. Зал заседаний был мрачный и обшарпанный, для таких, как они, не нашлось лучшего. Аньки на суде не было, говорили, за ней приехала мать и увезла отдыхать на Черное море.

– Брось врать, Женька, – сказал Сергей, когда ему дали слово. – Ножа не было. Нет, я хочу сказать, что нож был, складень, но Ахметка… Ахмет, – поправился он, – не раскрыл лезвие. Он хотел просто попугать. Он не виноват.

– Только суд может установить, кто прав, а кто виноват, – устало оборвала его судья. – Лучше подумайте над своей ролью в этом деле. Зачем пошел? Повел дружков? А уж если пошел, так надо было предотвратить драку. Так что помолчи, у самого рыльце в пуху.

Сергей растерялся, он не предполагал, что можно все повернуть в другую сторону. Пытаясь защитить Ахмета, он своими путаными показаниями только вредил ему. Все шло так, как хотели Брюхины. Виноват Ахмет, виновата среда, виноват Рябцов – все, кроме Женьки. Он со всех сторон оказался потерпевшим. И загремел Ахмет в колонию.

– Запомните: незнание закона не освобождает человека от ответственности, – сказал судья, заканчивая свою речь.

– А знание освобождает, – с ехидной улыбкой прокомментировал Дохлый. – Закон – дышло: куда повернул, туда и вышло. Зря ты, Серега, полез. Могли бы и тебя упрятать.

Если бы они были на улице, то Сергей точно заехал бы Гришке. Едва-едва сдержался.

На Ахмета жалко было смотреть. Когда объявили приговор, он еще держался, но когда до него дошел смысл сказанного, он поднял глаза и растерянно посмотрел в зал. Сергей увидел: обычно смуглое лицо Ханова почернело, стало походить на обугленную, потухшую головешку. Его вывели из зала, посадили в милицейскую машину. Сухо хлопнули металлические дверцы, и Сергей вдруг понял: детство кончилось. Впервые неосторожно, по глупости, они дали о себе знать, и им тут же напомнили: никакое болото уже не прикроет, не спрячет. За все нужно платить, чем дальше, тем дороже.

Глава 9

Аньку он встретил весной на городском стадионе. Шла школьная спартакиада. Она узнала его, подбежала, стала расспрашивать про Барабу, в последнее время она там почти не бывала. Пока он не видел ее, она подросла и точно сразу перескочила через несколько ступенек. Перед ним стояла уже девушка, и смотрела на него не как раньше – исподлобья, а прямо и весело.

– Приходи к нам, – сказала Анька, – у меня в субботу день рождения. Послушаем музыку. И Женька Брюхин будет с Гришкой…

Лучше бы она этого не говорила. О том, что Женька бывает у нее, он узнал еще зимой от Гришки Дохлого.

– Нет, не могу, – сказал он. – Билеты надо учить. – Ему совсем не хотелось встретиться с Женькой у Галеевых.

– Понимаю, конечно, надо, – закивала головой Анька. – Может, тогда в воскресенье? Ну, на часок. Я пирог испеку. Мы скоро уезжаем к отцу в Бодайбо.

– Ладно, – подумав немного, согласился Сергей. – Часам к трем. Встретимся на Балабе.

Она удивленно вскинула на него глаза, и тут же вспомнив, громко рассмеялась:

– Хорошо. Я буду ждать. На Балабе, так на Балабе.

Он и сам не мог предполагать, что эти дни станут для него такими хлопотливыми и волнующими. Впервые в жизни его пригласили на день рождения. Вечером долго не мог уснуть, вновь и вновь возвращался на стадион, вспоминал Анькины слова, как она их произносила, как смотрела. Нет, такого с ним еще не случалось.

После занятий в школе он поехал домой, собрал пустые бутылки, отнес в магазин, сдал на три рубля. Еще пять рублей дала ему бабка Марья, и он отправился в город покупать подарок. Оказалось, это не так-то просто. Отделы с галантереей и парфюмерией обходил стороной, понимал: не для его кармана. Полдня он пробегал от одного магазина к другому. В конце концов, отчаявшись, забрел в книжный и увидел огромную очередь. В ярком оранжевом переплете продавали Габриэля Маркеса «Сто лет одиночества». Он тут же понял: это то, что надо. Брат говорил: «Книга – лучший подарок». Главное, недорого, а на остальные деньги можно купить цветы. Книга и цветы – лучше не придумаешь. Не какое-то там барахло, а Маркес. Недаром вон какая очередь.

Но книги ему не досталось. Расстроенный, он вышел на улицу, и тут к нему подошел мужчина в потертом пиджаке и предложил купить книгу за червонец.

– У меня только восемь, – Сергей вывернул карманы, показывая, что у него нет больше ни копейки.

– Сойдет, – мужчина сгреб деньги, сунул Сергею книгу и, припадая на ногу, засеменил через дорогу к гастроному, где стояла другая очередь, за водкой.

Цветы он раздобыл у себя на Релке – в огороде бабки Марьи напластал астр.

И тут ему пришла мысль подарить Аньке секундомер, пожалуй, единственно ценную вещь, которую он имел. Секундомер достался ему от Гришки Дохлого, он участвовал в городской фотовыставке, получил диплом и ценный подарок – секундомер. Гришка быстро свернул ему шею, хотел выбросить, затем отдал Сергею.

Анька секундомер не взяла, повертела его, пощелкала кнопкой и вернула. Книгу, даже не посмотрев, сунула в полиэтиленовый пакет. А вот цветам обрадовалась. Сергей не понял. И какой толк в этих цветах? Другое дело – книга, ее можно прочитать и дать другим. В конце концов, она может лежать долго и напоминать о том, кто тебе ее подарил. А цветы? Через два дня засохнут, их выбросят и все. Отец никогда не дарил матери цветов – это он помнил точно. Но помнил и другое. Однажды он, Сережка, нарвал жарков и принес домой. У Аньки, когда он ей неловко сунул букет, было такое же лицо, как тогда у матери.

Они пошли на Ангару, сели на обглоданное водой бревно и стали смотреть на воду, на освещенный фонарями противоположный берег, на темный шпиль Знаменского монастыря. Вскоре из-за горы выползла огромная луна и по воде, прямо к ногам, прибежала светящаяся тропинка.

Сергей смотрел на Аньку уже не так, как раньше, он еще сам не знал, как, но чувствовал: что-то произошло в нем. Все, что было прежде, показалось пустым и ненужным. Только сейчас он начинал слышать, видеть и понимать все по-настоящему.

Анька болтала без умолку, и он, обалделый, сидел и слушал, и что бы она не говорила, было наполнено для него особым смыслом. Но почему-то больше всего укололо признание: оказывается, Анька боялась его просто до ужаса. Называла не иначе, как релский бандит Рябцов. Слышать такое было неприятно – он имел о себе несколько иное мнение.

– Что, и сейчас боишься? – хмуро спросил он.

– Сейчас? – Анька посмотрела на него прямо и вдруг осторожным кошачьим движением тронула его за волосы. – Нет, сейчас нисколечко. Волосы у тебя мягкие. А моя бабушка говорила: «У кого волос жесткий, у того и характер жесткий». Как у моего отца.

– Совсем необязательно, – заметил Сергей. Ему хотелось, чтобы она еще раз тронула его за волосы, но Анька пошла дальше, а когда пришло время расставаться, взяла и чмокнула его мягкими губами в щеку.

– Это тебе за цветы.

С того дня, когда он приезжал домой, выходил из автобуса на Барабе, первым делом отыскивал дом Хановых. Для него он стал особенным – сюда приезжала Анька. Если кто-то из релских упоминал Анькино имя, он вздрагивал – у него появилась тайна. И Бараба стала для него не только автобусной остановкой – от нее он повел отсчет всему.

Вскоре Анька уехала в Бодайбо, потом начались экзамены, и он на время забыл о ней. Но после экзаменов послал открытку, она ответила длинным письмом. И тут он узнал: Анька пишет не только ему. Женька Брюхин, встретив его, сказал, что собирается в Бодайбо в гости к Галеевым. И Сергей не ответил на письмо. Ему показалось, Анька ведет двойную игру.

В конце июля он узнал от Дохлого, что Анька прилетела, была на Барабе, спрашивала про него.

– Я не шучу, спрашивала, – поймав недоверчивый взгляд, сказал Гришка. – Она сегодня с матерью на море уезжает.

Сергей – бегом на остановку, впервые в жизни остановил такси и помчался на железнодорожный вокзал, почти успел, поезд еще стоял. Заглядывая в окна, он побежал вдоль вагонов, но в это время поезд тронулся. Он увидел ее, она смеялась, махала кому-то в окно. Сергей остановился и поглядел, кому – она махала Женьке Брюхину.

Глава 10

Проснувшись, Сергей не сразу понял, где находится и что за потолок у него над головой. Он быстро, по цепочке восстановил последние дни, облегченно вздохнул: ну вот и сбылось, наконец-то он проснулся не в казарме, не в палате госпиталя и не на полке вагона, а дома. Точно боясь пропустить для себя что-то радостное и важное, он соскочил с дивана, оделся, пошел на кухню, глянул в окно и, пораженный, замер. Он увидел то, что вечером было скрыто темнотой. За колодцем на огороде лежал свежераспиленный брус, чуть дальше аккуратной стенкой доски, поддоны с кирпичом, бревна. Забор, который когда-то отделял их от Брюхиных, был снесен.

«Торопятся соседи, – ощутив, как уходит из него радостное чувство, подумал Сергей. – Был бы жив отец – не позволил».

Когда он ехал в поезде, то первым делом наметил сходить в военкомат, встать на учет, затем съездить в интернат, зайти в школу, встретиться с учителями, но сейчас собрался к брату – выяснить, почему он надумал продавать дом. Но вдруг он поймал себя на мысли, что ему не хочется видеть брата после того, что он увидел здесь.

Сергей решил вначале сходить к отцу с матерью. Еще там, в Афганистане, дал слово: если останется жив, первым делом пойдет на кладбище.

Родители были похоронены в Ново-Ленино, на горе. Раньше это место называли Порт-Артуром, говорили, в память о Русско-японской войне, но потом название забыли, как забывают многое, что случается на земле. Поколебавшись, Сергей отправился пешком. Он спустился к озеру, свернул в переулок, ведущий к тому месту, которое они раньше называли Песочными Ямами. Теперь здесь была свалка: напротив домов бочки, ведра, банки, заржавевшие кровати и кроватки, трубы, драный толь, битое стекло – не утруждая себя, люди валили мусор себе под нос. Скособочившись, с заколоченными окнами, безучастно смотрел на болото недостроенный дом Яшки-старателя.

Минут через двадцать Сергей поднялся на мостик, который был переброшен через железную дорогу. Справа в лесочке, за озером, из тумана глянула на него маленькая деревянная церквушка. Обгоняя его, обдавая бензиновой вонью, шли по дороге машины, навстречу им ползли переполненные автобусы. Московский тракт отодвинулся от Ангары, спрятался от Барабы за железной дорогой. Слева по болоту строилась объездная дорога, желтая насыпь, горбясь, шагала через болото. В заросших камышом озерках черными точками, как поплавки, торчали дикие утки, и Сергей, увидев их, почему-то обрадовался: надо же, кругом скрежет, грохот, звон, а птицы вопреки всему живут. Значит, еще не все потеряно.

После смерти матери он впервые шел этой дорогой, и вот сейчас, при виде голубых оградок, его охватило чувство вины: почему не приходил раньше? Боялся? Может быть. Это после пришло понимание: меньше всего надо бояться мертвых. А страх, скорее всего, появлялся оттого, что именно здесь понимаешь: всему есть конец. Но ходить сюда надо для того, чтобы не забывать: те, кого мы помним, живы.

Вскоре он пересек объездную дорогу, нашел покосившуюся деревянную оградку, внутри которой из засохшей травы выглядывали завалившиеся, полусгнившие деревянные тумбочки. Он вспомнил, брат с сестрой говорили, что надо поставить родителям памятник, но, видно, так и не нашли времени.

Сергей открыл у оградки дверку, нашел палку и, точно совершая самую важную и главную в своей жизни работу, стал выгребать мокрые листья, пожухлую, накопившуюся за многие годы, траву. Прибрав могилы, смахнул с глаз внезапно проступившие слезы, огляделся. Кладбище жило своей, отстраненной от всего мира, жизнью. На тополях свили гнезда вороны, сновали меж кустов сороки, – наверное, привыкли к тому, что люди приносят на могилы, по обычаю, что-нибудь съестное. Должно быть, считали – приносят для них.

Сергея, привыкшего к армейскому порядку, поразило царившее на кладбище запустение, обилие мусора и хлама. Так и не сблизившись, не став братьями и сестрами на земле, они и здесь, уравненные смертью, огородились друг от друга; все, что видели глаза, подтверждало: смерть есть продолжение жизни, только в другом измерении. Он вдруг подумал: возьми «дух» на сантиметр пониже – и его в цинке привезли бы сюда, и лежал бы он сейчас рядом с отцом и матерью, тихо и спокойно. Но, видно, еще не пришло его время. Родители в той неподвластной его пониманию стороне смогли уговорить кого надо оставить ему жизнь.

Почему-то он вспомнил застолье в доме, сидящего с баяном отца. Обычно он играл две-три ходовые в то время песни, а уж под конец, когда гулять начинали всерьез, когда затевались пляски, доставал клееную-переклеенную балалайку и переходил на частушки. Сергей любил забираться под стол, оттуда можно было увидеть многое, чего не увидишь за столом. Ему нравилось пробираться туда незамеченным, осторожно, как разведчик. Он знал, если поймает мать, вытурит на улицу. Отец смотрел на все сквозь пальцы – он наяривал по струнам. В уголочке рта чудом висела погасшая папироса. Мало что осталось в памяти, отец редко бывал дома, пропадал в тайге, работал по договору в коопзверосовхозе, заготавливал ягоды, охотился. За отца дома был брат, и Сергей привык во всем подчиняться ему.

Глава 11

Дом, в котором жил брат, напоминал съехавший с рельсов многоэтажный трамвай. Уходя косо от дороги, он снес на своем пути целый квартал, сдвинул потемневшие от времени деревянные домики, наткнувшись левым плечом на белокаменную церквушку, согнулся посредине и, видно, осознав, что залез не туда, куда следует, остановился. Очутившись в непрестижной компании, он, казалось, ждал, когда его утащат туда, где за трамвайной линией выстроились в ряд пятиэтажные панельные дома-близнецы. Вдоль гладких, облицованных черной плиткой стен гулял ветер, разогнавшись по кривой, вышвыривал на дорогу песок, оставленный строителями мусор, обрывки газет. А пока суд да дело, люди на свой лад и вкус обживали дом: чистили, красили окна, мыли стекла. Во дворе, возле одинокого, как сторож, тополя копались в песке ребятишки.

Поднявшись на крыльцо, Сергей толкнул дверь и попал в тесный коридорчик, дальше шла вверх узенькая лестница. Она обегала вокруг бетонного колодца, внутри которого находился неработающий лифт. Сергей поднялся на несколько пролетов и, не отыскав привычных жилых дверей, остановился. Справа были все те же голые, время от времени разделенные этажным окном, стены, слева четырехугольный, уходящий куда-то ввысь, лифтовый колодец. И если бы не периодически вздрагивающая от пролетающего внутри мусора металлическая труба мусоропровода, то можно было подумать, он ошибся и попал в какой-то подсобный нежилой подъезд.

Снизу раздались шаги, его догнал круглый, как шар, мужчина. Он нес картонную коробку.

– Скажите, здесь живут? – спросил Сергей, постучав ладонью по стене. – Лезу, лезу, ни одной двери.

Мужчина поставил на подоконник коробку и утер вспотевший лоб рукавом.

– Живут, живут, только выше. Я тоже сначала не мог ничего понять, лампочки не горят, темно. Жуть берет. Ползешь как в пещеру, того и гляди кокнут. Ты к кому?

– К Рябцовым.

– А, знаю, знаю. Летчик.

Он снял с подоконника коробку, бросил ее на плечо, еще раз с любопытством, уже косо, глянул, И Сергею стал почему-то неприятен этот щупающий взгляд, он понимал, этот взгляд предназначался не ему, а скорее всего, брату, взгляд не из тех, каким встречают, а каким провожают.

– Это на седьмом этаже, первая дверь направо, – шагнув к ступенькам, сказал мужчина.

Наконец Сергей отыскал обитую дерматином дверь с номером, который он держал в памяти, нажал кнопку звонка. Подождал немного, толкнул дверь, и она на удивление легко подалась. Он очутился в длинном полутемном коридоре.

– Проходите, проходите, я сейчас выйду, – откуда-то из глубины донесся до него знакомый голос брата.

Петька вышел из ванной в длинных трусах, растирая полотенцем мокрые волосы, глянул одним глазом и остановился.

– Серега, ты?.. – промычал он и, повесив на шею полотенце, глянул уже обоими изумленными глазами и зашлепал мокрыми ногами к нему, обхватил, прижал к себе. Сергея обдало парным запахом помытого тела.

– Вырос-то, вырос – мужик! – Брат отстранился, забегал по комнате, разыскивая среди разбросанных вещей одежду. – Видишь, квартиру получил, – виноватым голосом, взволнованно, говорил он. – Все некогда порядок навести, командировки замотали.

Через несколько минут они сидели уже за столом, брат выставил бутылку водки.

– Ну, у тебя и дом, – улыбаясь, сказал Сергей. – Одесские катакомбы, только не под землей, а над нею.

– Зато какой народ, – горделиво рассмеялся брат. – Артисты, есть прокурор, военком, народный судья, адвокаты, музыканты, художники, писатели – всех понемногу, каждой твари по паре. Можно жить автономно. Встретишься вечером в темноте лоб в лоб, по привычке оттянешь его, а выйдешь на свет, мать честная – Лысов. Да его чуть не каждый день по телевизору показывают. В соседнем подъезде «утопленники» живут – наши с Релок. Релку в прошлом году топило, вот нам и повезло: кое-кому квартиры в этом доме дали. Ты знаешь, – брат фыркнул, – как там жили, так и здесь: самогон гонят. Чтоб милиция не разнюхала, двери каждую неделю красят, и гонят. В крайнем подъезде торгаши живут. Те похитрее, выбрали старшего по подъезду. Здесь под нами магазин, касса, пивбар. Разный народ шляется. Недавно две квартиры грабанули. Так вот те собрали деньги, заказали железные двери, решетчатые, каждому отдельный ключ. К ним теперь и не попадешь. Сами себя за решетку посадили. – Брат посмотрел в окно, вздохнул: – Одна отрада – балкон, ни одной перегородки. Триста метров. Мы друг к дружке по нему в гости ходим. Красота. Обещают разделить – вся прелесть дома пропадет. Правда, шпана балует. Холодильник у меня сломался, я банки с помидорами выставил на балкон – сперли.

– Тесть ночевал тут у меня, – продолжал он. – Ритка ему пожаловалась. Решил он покараулить, я, говорит, посторожу. Поставил раскладушку у двери, ломик рядом на пол положил. Стал ждать. Час, другой – не идут. Он уснул. И тут стук, он глаза раскрыл и к окну. Глядит: кто-то банки в сетку складывает. Он в дверь, а она, как назло, заклинила. Пока он выбрался, ворюга уже за поворот скрылся. Тесть следом. Смотрит: впереди кто-то с банками возится. Он ломик над головой и на него. Молча. Тот увидел, бросил банки и шасть в балконную дверь. Алексей Евсеевич собрал банки, и обратно. Приходит, мы уже свет включили. Смотрю, батюшки мои, банки-то с огурцами!.. Ну а ты как, как здоровье? Чего с госпиталя не писал? Я ведь два раза в Афгане был. Самолеты перегонял. По полмесяца там ошивался, думал: встречу. И у военных спрашивал. Никто, ничего – плечами пожимают.

– A-а, ты мне написал про это, вспомни. Мы тогда под Джелалабадом стояли, – махнул Сергей рукой. – А из госпиталя я не знал, куда вам писать. Тебе же квартиру как раз давали. После госпиталя к другу заезжал. Что письма? Думал, приеду домой – все расскажу.

– Нет теперь нашего дома, – извиняющимся голосом проговорил брат. – Болото подперло улицу. У кого машины есть, те землю навозили, шлак насыпали. Я решил дом продать. Одна обуза с ним. А там Брюхины теплицу затеяли под цветы. В прошлом году они только на цветах десять тысяч заработали. Ты живи у меня. Ритка – баба с придурью, но должна понять. Квартира вон какая, на всех хватит.

Сергей смотрел в окно, ему было неловко за брата, за его виноватый голос.

– Тебе на работу надо устраиваться, – вновь заговорил Петька. – Может, к нам, бортпроводником? Ты на складе отработал, заявление в кадрах должно сохраниться. Конечно, это не профессия. Надо в летное попробовать или в штурманское.

– Петя, меня с дыркой в спине врачи к летному на пушечный выстрел не подпустят, здоровых полно, – заметил Сергей.

– Ничего, устроим, – бодрым голосом начал успокаивать его брат, – не в летное, так обратно в университет или какой-нибудь институт. Подо мной доцент живет. В этом году он председателем приемной комиссии был. Тебя должны без всяких конкурсов взять. Но нынче опоздал. Придется заглянуть к командиру, он на днях должен из отпуска выйти. Он у меня вот где, – брат показал сжатый кулак. – Пройдешь комиссию, выдадут форму и начнешь летать по всему Союзу. И девку тебе найдем. У нас в одном здании пятьсот стюардесс, на любой вкус.

– Ну, скажешь, жить я у тебя не буду, – подумав, сказал Сергей. – Чего доброго, еще по ночам кричать начну. Со мной это бывает. Поживу на Релке, в нашем доме, надеюсь, родня возражать не будет. А за то, что с работой похлопотать берешься, спасибо. Честно признаюсь, денег у меня по нулям.

– И чего тебе этот дом, не сегодня-завтра развалится. Вон комната свободная – живи. Квартира в центре, все рядом: магазины, рынок, кино – это тебе не Бараба.

Брат, испытующе поглядывая на Сергея, замолчал. Молчал и Сергей – что он мог ответить? Петр вроде бы предлагал ему выбор, хотя выбора, как такового, не было. Обижать брата не хотелось, Сергей видел, тот и сам понял, что попал в дурацкое положение.

– Как у тебя со временем? – неожиданно спросил Петр. – Я имею в виду ближайшие два дня.

– Свободен. Министру обороны я не нужен. Советской власти – тоже.

– Вот что, поехали на охоту, развеешься. Алексей Евсеевич Женьку женит. Решил мир удивить. Говорит, в Средней Азии и на Кавказе свадьбы делают на пятьсот человек. Ну а у моего тестя только около сотни набирается. В основном нужные люди, а нужные люди любят мясо, много мяса им подавай. На рынке – дорого.

Сергей вдруг почувствовал: внутри у него все напряглось, как бывало в армии, когда их поднимали по тревоге.

– А что, съездить можно, погода шепчет, – глянув в окно для того, чтобы скрыть лицо, ровным голосом проговорил он. И, выждав секунду-другую, как можно безразличнее спросил: – Кто невеста?