Страсть сквозь время

– Это наши! Французы! Да здравствует император!

И с другого конца длинной улицы донеслось, словно эхо:

– Vivat l’empereur![5]

И отряд гусар, за которыми наблюдала Лидия, поскакал вперед и словно растаял в дымной завесе.

Подогнулись ноги, и Лидия так и села, где стояла. Острый камушек впился в бедро, и эта боль словно бы рассеяла последний флер мечтаний о том, что все происходящее всего лишь снится ей и мерещится.

Это реальность! Она и в самом деле находится в Москве, захваченной французами!

Немыслимо… вместо Нижнего Новгорода вдруг очутиться в Москве, вместо сентября 2007 года – в сентябре 1812-го. Боже мой! Да ведь горящий на дереве узел и этот дым, заволокший все вокруг, – это проявления знаменитого московского пожара, от которого сгорела чуть не вся столица и погибло множество народу! Надо бежать отсюда, бежать опять в свое время!

Но как бежать?!

Да тем же путем, каким сюда попала. Через дверь в подвале. Нужно спуститься туда и повнимательней оглядеть все стены. Дверь никуда не делась, она должна быть там, в подвале! Лидия ее просто не заметила в том потрясенном состоянии, в котором находилась!

Но в подвал сейчас не попасть. Лаз завален горящими тряпками. Что же делать?..

– Чего стала, дура-девка! – внезапно раздался крик за спиной Лидии. – Побежали!

И вслед за этим кто-то с силой схватил ее за руку и потащил за собой.

Лидия сделала несколько шагов вслед за этим неизвестным, потом начала упираться, пытаясь понять, что с ней пытаются сделать и куда влекут.

– Балда, бежим, а то ничего не останется, все растащат, чего в зиму есть станешь? Или запаслись в обители, успели? Ничего, запас карман не тянет! Невесть сколько под неприятелем жить!

Лидия повернула голову и увидела рядом румяную деваху с толстенной соломенной косищей, со съехавшим на плечи кумачовым платком. На девахе была какая-то несусветная кацавейка из ткани, очень напоминающей мешковину, а из-под нее виднелся сарафан из какой-то невзрачной, тускло-синей материи. «Китайка», – услужливо подсказала память. Где-то Лидия про эту китайку читала… Да хотя бы у Пушкина, в «Барышне-крестьянке»! Лиза, желая переодеться Акулиной, «послала купить на базаре толстого полотна, синей китайки и медных пуговок, с помощью Насти скроила себе рубашку и сарафан, засадила за шитье всю девичью, и к вечеру все было готово». Наверное, эта китайка сильно линяет при стирке, поэтому сарафан приобрел такой неприглядный вид. Да, непросто им тут приходилось, в пору отсутствия приличных моющих средств!

Лидия с отстраненным изумлением обнаружила, что не ощущает особого шока от того, что переместилась во времени невесть куда, – уже как бы смирилась с фактом. С другой стороны, ну не могло же не оказать никакого действия то огромное количество фантастики, которое она в жизни своей прочла. Готовность к чуду, к невероятному событию была сформирована годами, поэтому теперь Лидии куда легче воспринимать свершившееся, чем сугубому реалисту. А впрочем… кто-то умный сказал, что во всяком человеке всегда жива готовность к чуду. Мы ведь все ужасно суеверны, и если не слишком-то удивимся полтергейсту, то почему должны удивляться собственному перемещению во времени?

Вообще сейчас Лидии было не до перемещений во времени, потому что ее перемещение в пространстве осуществлялось как-то чрезмерно быстро. Она не поспевала за девахой в «китайке», путалась в своей длинной юбке, чуть не потеряла туфлю и наконец попыталась прекратить это мучение: уперлась ногами в землю изо всех сил, тормозя, и воскликнула возмущенно:

– Да куда вы меня тащите?!

Деваха стала как вкопанная и повернула голову к Лидии. На ее простеньком курносом лице отобразилось невероятное изумление: белесые бровки изогнулись двумя смешными дужками, розовый свежий рот приоткрылся, даже яркий румянец с налитых щек слинял:

– Матушка Пресвятая Богородица! А это еще кто?!

Лидия пожала плечами. В самом деле, как ответить? Признаться, что ты корректор глянцевого журнала «Я выбираю красивых людей!»? Или вот так прямо, весомо, грубо, зримо и ляпнуть: «Я из агентства „Ключ к тайне“, невзначай свалилась в 1812 год из 2007-го. Здрасьте, как поживаете?»

Между тем деваха отпустила ее и поклонилась в пояс, причем косища ее свесилась до земли и даже слегка подмела пыль распустившимся кончиком. Лидия с живейшим интересом таращилась на деваху – все же впервые в жизни наблюдала поясной поклон не в кино или театре! И, если честно, впервые этот поклон отвешивали ей!

– Простите великодушно, барыня, – плаксивым голосом проговорила деваха, выпрямившись. – Не иначе, бес попутал. Сдуру помстилось, что вы – Феклуша из обители Всех Святых. Одежка ваша сильно с монашьей схожа, ну, я, по дурости нашей великой, и приняла вас за Феклушу. Не гневайтесь, Бога ради.

– Ничего страшного, – пробормотала Лидия, немало ошарашенная тем, что ее можно было принять за монахиню. Неужели ее внутренняя зажатость, привычка к одинокой жизни, некоторая душевная, не побоимся этого слова, угрюмость до такой степени себя выдают?! Или в самом деле виноваты только длинная юбка да бесформенный свитерок? – Не беда, я ничуть не сержусь. А куда вы так спешили? Меня куда тащили?

Деваха хихикнула:

– Ой, барыня, да вы, видать, не в себе с перепугу-то! С чего это мне выкать затеяли? Хорошо, не слышит никто, а то подняли бы на смех: Танька-то наша боярышней заделалась, глядишь, еще и по отчеству величаться станет! Не срамите меня, барыня, Христа ради, говорите по-людски, тыкайте, как в миру и положено, а то я со стыда сгорю!

И она, словно и впрямь от непомерного смущения, прикрылась довольно чумазой ладошкой.

Ну да, сама себе кивнула Лидия, эта девушка, как выразился бы г-н Рощин, дореволюционная, вот и психология у нее соответствующая. Октябрь 1917-го еще даже и не маячит в невообразимых далях грядущего, а идеи Французской революции с их libertе, еgalitе, la fraternitе[6] практически неведомы в России. Зарубежные походы русской армии впереди, и проникновение иноземной вольнодумной заразы в умы передовых офицеров, а с их помощью и в дворянские круги – тоже. Простонародье же о равноправии и слыхом не слыхивало!

Повезло ему, однако…

Тем временем Танька уже справилась со своим смущением и была явно не расположена просто так стоять посреди улицы и, выражаясь языком ее времени, лясы точить.

– Ну, вы как хотите, барыня, а я побегу, – сказала она, аж притопывая от нетерпения пыльной босой ногой. – Делу время, потехе час. Ряды торговые на Красной площади горят. Наши сами подожгли, отступая. А в них товару, добра всякого – видимо-невидимо! Там французы грабят, глядишь, и нам чего достанется!

– А ты не боишься? – спросила Лидия изумленно. – Не боишься французов?

– И-и, мамыньки мои! – как-то очень уж по-старинному и залихватски отозвалась Танька. – Чего их бояться? Те же люди небось, что и мы. Они едут веселые такие, мамзелями нас кличут. Раньше только барышни мамзелями звались, ну а теперь, вишь ты, и нам, девкам, перепало. Прощевайте, барыня! – крикнула Танька, уже срываясь с места. – Не поминайте лихом!

И она со всех ног помчалась за угол, в дым и пыль.

А Лидии вдруг так страшно сделалось стоять одной на этой пустынной улице, вдыхая запах разгорающегося пожара, что она невольно кинулась следом. Повернула за угол – да так и замерла, изумленная.

Перед ней была церковь с распахнутыми настежь дверьми, и Лидии виден был большой, красиво украшенный, словно по большому празднику, алтарь. У престола горело несчетное множество свечей, виднелись коленопреклоненные фигуры молящихся. Москвичи искали спасения и утешения в молитвах, а между тем на улице вокруг этой тихой обители творилось невесть что. Мимо Лидии то и дело бежали французские солдаты, обремененные тяжелой ношей. Они тащили огромные штуки материи и целые сахарные головы – их Лидия видела впервые в жизни, это оказались такие комковатые глыбищи, весьма неприглядные, надо сказать, даже трудно было представить, что это тот самый сахар, который кладут в чай или кофе. Да и еще ведь в былые времена предпочитали пить вприкуску, а не внакладку, но Лидия вряд ли рискнула бы взять в рот хоть кусочек этого неприглядного лакомства!

Делая для себя такие маленькие этнографические открытия, она осторожно двинулась вперед, чувствуя себя все так же странно и нереально, как прежде. Не то, думалось Лидии, она смотрит какой-то сериал, не то находится в самой гуще реальных событий. Чем дальше она шла, тем больше видела солдат, тащивших мешки и узлы. Что-то бросали на землю, потому что слишком тяжело было нести, так что тут и там валялись ткани – бумажные, бархат, кисея, парча, дымка – многим Лидия названия не знала! – и также хлебы, окорока, сырные головы, мешки с крупой и мукой, жбаны с маслом, на которые то и дело налетали, опасливо оглядываясь, лихие девки, вроде знакомой Лидии Таньки, и не менее лихие парни. Французы никого не трогали, лишь изредка норовили схватить какую-нибудь девку за юбку, но, поскольку руки были заняты добром, все ограничивалось зубоскальством и галантными восклицаниями вроде:

– Vos yeux, beautе russe, ont percе mon coeur, comme si poignard espagnol! Vous vous arrкterez, je veux amеliorer plutфt examiner vos jambes![7]

Чем дальше шла Лидия, тем сильнее валил дым. И вот она увидела огромный, невероятный костер, в котором почти невозможно было разглядеть очертаний здания. Внутрь обрушивались горящие балки. Впрочем, огонь еще не тронул галереи, которые шли вдоль основного здания; в этих галереях и хозяйничали солдаты. Они взламывали крышки сундуков, разбивали кассы и делили между собой добычу.

Французы грабили очень деловито и, можно сказать, мирно, никто не дрался – наверное, потому, что всего оказалось так много, что можно было насытить самый алчный аппетит. Слышался только треск пламени, грохот выламываемых дверей да страшный гул, когда обваливался кусок прогоревшего свода. Снизу, сквозь железные настилы пола, столбами вырывалось пламя, и Лидия поняла, что это горит добро, спрятанное в подвалах торговых рядов.

«Французы вошли в Москву 2 сентября, – припоминала Лидия то, что знает из истории каждый. – Значит, сегодня 2-е или 3-е. Уйдут они только 7 октября… Все еще впереди: разруха, грабежи, страх, голод, мучения оставшихся жителей и самих солдат, да и сам пожар московский еще, можно сказать, даже не начинался. Что же может сейчас гореть на Красной площади? – Она не слишком хорошо знала и современную-то ей Москву, вечно норовила заблудиться в ней, что же говорить об исторической топографии, тем паче столь далекой? – Может, здание Биржи? Вроде бы вокруг нее располагались торговые ряды…»

Дальше идти было нельзя – стало слишком дымно, – да и незачем. Чуть поодаль, с наветренной стороны, где воздух был почище, оказалось куда интересней! Здесь французы торговали друг с другом награбленными товарами.

Между солдатами сновала высокая худая женщина с растрепанными полуседыми волосами. У нее был какой-то особенно воинственный и свирепый вид даже по сравнению с мужчинами – наверное, благодаря горбоносому профилю, смуглому лицу и необыкновенно ярким черным глазам. Несмотря на тяжелые морщины, избороздившие ее лицо, видно было, что она некогда была необычайно красива, хотя и грубой, даже жестокой красотой. Теперь же ее заплывшие глаза выражали только необычайную алчность. Она хватала из рук солдат то одну тряпку, то другую, женские платья или куски ткани прикладывала к себе, а мужскую одежду не глядя заталкивала в огромный бесформенный узел, который уже еле могла поднять, так он был набит разным барахлом. И никто не осмеливался с ней спорить. Попытался было какой-то молоденький улан, да женщина так его облаяла, что он даже руки смущенно заломил, а сотоварищи его же на смех подняли, крича:

– Tout, а ce qui rallongera des mains la beautе Fleurance, avec piеtе est protеgе! Autrement nous pour кtre affamеs mourrons! Sеchons de la soif![8]

«Это маркитантка, – догадалась Лидия. – Ничего себе – Флоранс! Ничего себе – цветущая! Это же репейник, а не женщина!»

Однако, судя по всему, Флоранс весьма нравилась солдатам, потому что то один, то другой приносили ей какие-то вещи, за что были награждены звучными поцелуями и самыми грубыми, вызывающими ласками.

На этот содом с тоской и слезами смотрели немногочисленные москвичи, толпившиеся около стен Кремля, словно пытаясь найти там защиту. Ну что ж, наверное, и в самом деле так оно и было, ведь Кремль – святыня для русского народа, удивительно ли, что люди собрались здесь…

Лидия забыла о том, где находится. Она чувствовала себя, словно на некоей виртуальной экскурсии, и пыталась соотнести свои знания по истории войны 1812 года с реальностью. Что-то совпадало, что-то нет – в любом случае это было невероятно интересно!

– Nonne russe! Je veux la nonne russe![9] – раздался крик рядом, и Лидия ощутила, как кто-то снова схватил ее за руку.

Но это была отнюдь не Танька. Солдат огроменного роста в сбитой набок треуголке смотрел на нее пьяными шальными глазами и орал на чистом французском языке:

– Русская монахиня! Хочу русскую монахиню!

Опять двадцать пять! Лидия оскорбленно поджала губы: да что вы, монахинь не видели, что ли? Они должны все ходить в черном, прятать волосы под клобуками, перебирать четки и иметь на груди распятие. Хотя существовали ведь еще какие-то послушницы, а также и мирские послушницы… В монастырской истории Лидия не была сильна.

Впрочем, у нее не было времени высказать французу свои возражения – тот уже подтаскивал ее к себе одной рукой, а другой задирал юбку. В полном ужасе Лидия отталкивала его, суматошно озираясь, не бросится ли кто-нибудь на помощь к ней. Но от русских она была далеко, французов же эта сцена ничуть не волновала, они были заняты своими делами. Только Флоранс одобрительно крикнула:

– Dеveloppez-vous plus audacieux, mon petit Piero![10]

Малыша Пьеро не требовалось подбадривать. Его глаза были совершенно безумны. Он пыхтел, как астматик, и если Лидии в былые времена (или правильнее сказать – во времена будущие, ведь год 2007-й находится как-никак в будущем?!) не приходилось сталкиваться с проявлениями неистовой мужской страсти, то сейчас она подумала, что вполне могла бы без этих проявлений обойтись.

– J’a toi aidе, Piero![11] – окликнул второй солдат.

Пьеро яростно зарычал, погрозил кулаком и потащил Лидию в проулок.

И тут она поняла, что ей сейчас предстоит воистину фантастическое удовольствие – быть изнасилованной человеком, умершим приблизительно двести лет тому назад. К некрофилии она и прежде-то склонна не была – не собиралась и начинать.

– Помогите! Спасите! На помощь, господа! – заорала она что было сил и успела даже немножко удивиться тому, что явилось вдруг откуда ни возьмись слово «господа». Скажем, дома, на какой-нибудь нижегородской улице, и в голову не взбрело бы так крикнуть, а тут… быстро же она в роль вошла, однако! Применилась, выражаясь по-военному, к обстоятельствам!

Правда, никакие «господа» на помощь к ней не бросились. Проулок словно вымер. Очень может статься, что все эти дома вокруг были покинуты своими хозяевами, спасавшимися от неприятеля, ну а может быть, люди сидели затаясь и не имели ни малейшего намерения ввязываться в неприятности. Тем паче что вид у Пьеро был самый лютый, и точно, что он застрелил бы каждого и всякого, кто осмелился бы ему помешать.

Он притиснул Лидию к стене и вжался бедрами в ее бедра – ей показалось, что между ног воткнулся кукурузный початок, – и, как говорится, ни в тех, ни в сех вспомнилось название одного дивного танго – «El Choclo», что означает именно «Кукурузный початок». В тексте этой песни нет ни единого упоминания про какой-то там початок, но сейчас Лидия, кажется, поняла, что имеется в виду. Солдат схватился за ворот ее свитера. На мгновение на искаженном похотью лице выразилось что-то вроде несказанного изумления – он явно не мог понять, что надето на «монахине» и как это с нее содрать. Потом, видимо, солдат решил, что так оно и должно быть у русских монахинь, и, оставив бесплодные попытки раздеть ее сверху, принялся осуществлять свою мечту на нижнем этаже. Юбка на Лидии была моментально задрана – и опять насильник впал в откровенный ступор при виде ее ног, обтянутых черными колготками, из-под которых слабо просвечивали розовые трусики в цветочек.

– Отпусти меня, дурак! – завизжала Лидия, но потом вспомнила, с кем имеет дело, и завизжала еще громче: – Laisse-moi, imbеcile![12]

«Имбецил» как-то странно хрюкнул, деловито констатировал:

– Elle parle en franзais![13] – И принялся стаскивать с Лидии колготки.

– Помогите! Господи боже мой! Спасите меня! – завизжала она на пределе голосовых связок, и, кажется, Бог услышал этот почти ультразвуковой призыв, потому что раздался топот копыт и громовой голос:

– А ну отпусти ее, негодяй! Ты позоришь честь французских рыцарей, которые лучше дадут себе руку отрубить, чем замарают ее грабежом и насилием!

Насчет рыцарей – это было хорошо сказано, особенно на фоне вторжения в Россию, кошмарной битвы при Бородине, окончившейся всего-то неделю назад (плюс еще двести лет, но это так, пустяки, не стоит заострять на этом внимание!), разграбляемой Москвы и того непотребства, которое творилось на Красной площади. Однако Лидия не стала вдаваться в подробности этого словоблудия. Ей было довольно того, что солдат выпустил ее и вытянулся во фрунт перед гусарским офицером, который наезжал на него длинноногим вороным конем, словно норовя затоптать. Конь воротил морду и фыркал, закатывая глаза, как будто ему и дотронуться было противно до того, кто позорит… и все такое.

– Как вы себя чувствуете, мадемуазель? – поинтересовался офицер, поворачиваясь к Лидии, и она увидела загорелое зеленоглазое лицо с каштановыми усиками, каштановыми же бакенбардами и вздернутым веселым носом. Лоб был низко закрыт кивером. Опять сочетание алого, желтого, темно-красного и золотого ослепило Лидию.

Симпатичное лицо у ее спасителя! И какое веселое! Права была Танька, сказавши: «Они едут веселые такие, мамзелями нас кличут, как будто мы барышни!» Но Лидия не собиралась задерживаться ради того, чтобы разглядеть офицера получше. Повернулась и кинулась наутек, не заботясь о том, что это может быть расценено как черная неблагодарность.

Ей достало ума не бежать по улице, а свернуть за какой-то забор и сразу метнуться в огород, обнесенный плетнем. Она не помнила, как перевалилась через этот плетень и пустилась прочь по мягкой, взрытой земле, кое-где усеянной сухими картофельными будыльями. Наверное, хозяева выкопали картошку перед наступлением неприятеля на Москву. Припрятали, конечно, подальше, дай бог не найдут.

– Погодите, мадемуазель, куда же вы, я не сделаю вам ничего дурного! – кричал вслед француз чрезвычайно обиженным голосом, но Лидия сейчас могла радоваться только одному: чтобы не сломать ноги коню, офицер не пошлет его через плетень, а значит, она в безопасности.

Впрочем, Лидия понимала, что безопасность эта длится лишь до поры до времени. Солдаты, конечно, оголодали без женщин, повальное насилие – самая обыкновенная вещь в захваченных городах. Vae, так сказать, victis, горе побежденным… Ей нужно спасаться, и как можно скорей. Нужно вернуться в тот двор, где находится подвал, в глубине которого кроется дверь, ведущая назад, домой, в свое время. Но сначала – переодеться.

Какое-то чудовищное вожделение вызывал ее нарочито скромный наряд у французов! Может, потому, что очень отличался от тех, в которых в основном ходили другие женщины? И французы, которые во все времена были падки до женских платьев, усмотрели в нем особую элегантность будущего?

Да нет, вряд ли стоит обольщаться: все дело в том, что одежда Лидии напомнила солдату монашескую одежду. Так сказать, оговорка по Фрейду: видимо, он всю жизнь мечтал обладать монахиней, вот Лидия и попалась под горячую руку. Нет, надо переодеться во что бы то ни стало. Но где бы взять новое платье? Да ладно, пусть оно будет даже и не новое, Лидии главное выбраться сейчас из этих картофельных будыльев, миновать проулок и выйти на улицу, которая идет от Красной площади. Какая это улица? Вроде бы в наше время ее уже нет… Но это не суть важно, о том, что есть и чего нет в нашем времени, Лидия подумает потом, когда туда вернется, в это самое свое время.

Так, переодеться, переодеться… Ну, среди изрытых грядок одежды не найдешь, нужно выбраться тайком на улицу, там валялись кучи разбросанного барахла, вряд ли его уже все подобрали. Хорошо бы найти что-то вроде широкого такого женского плаща, который называли епанчой. Тогда можно будет не переодеваться вовсе.

Глава 4 Новые наряды

Лидия снова перевалилась через плетень и осторожно двинулась вперед, в проулок. Смеркалось, и дымная завеса постепенно принимала тускло-синий оттенок. Ого, нужно поторопиться. В темноте не так-то просто будет найти нужный подвал, а в подвале без света вообще не разберешься. Задерживаться же в этом невероятном приключении до утра Лидия никак не собиралась. На улице ночевать, что ли? В сентябре ночи холодны, даже если дни теплы. К тому же, насколько она помнила из фантастики, соотношение времени в мире прошлого и будущего совсем не всегда совпадает. Вот смех-то будет, если за тот час-другой, что Лидия шляется по Москве 1812 года, дома пройдет, к примеру, два года, и она заявится куда? Ни квартиры, ни работы, числится в пропавших без вести, родители все глаза выплакали, немногочисленные подруги периодически собираются, чтобы помянуть ее незлым, тихим словом (еще не факт, между прочим!), а первый клиент «Ключа от тайны» господин Рощин давно списал на форс-мажорные обстоятельства потерю тысячи евро в рублевом эквиваленте…

Паника охватила Лидию, как пожар – сухую березку. Она кинулась со всех ног, решив положиться на судьбу и не тратить времени на поиски подходящего костюма, однако через несколько шагов чуть не упала, налетев на пухлый узел. Наверное, его кто-то обронил, в панике покидая Москву. Или с воза он свалился. Лидия увидела торчащий из узла краешек чего-то синего, бархатного – и не смогла совладать с любопытством, развязала узел.

Вот те на… Да ведь это женская одежда! Платье синего бархата с длинными рукавами, стиль… как же это называлось, тюник, что ли, под грудью перехвачено, вниз мягко расширяется. Еще платье такого же фасона – бледно-голубое, легкое, чуть ли не газовое, на зеленом плотном шелковом чехле. Удивительный цвет получается от сочетания голубого и зеленого… Рукавчики сверху буф, ниже, к кисти, мягко сужаются. Это платье очень нарядное, может быть, даже бальное. Шелковые и бархатные туфельки с лентами, очень напоминающие балетки, под цвет платьям. Сорочки – две. Панталоны, чулки… с ума сойти!

На мгновение забыв обо всех опасностях, Лидия разглядывала одежду и белье с острым любопытством. Отчего-то раньше она думала, что панталоны должны быть очень громоздки и нелепы, чулки – грубы, а из всех швов платьев должны торчать булавки, которые там оставляют нерадивые портнихи, чтобы мгновенно подколоть платье прямо по фигуре дамы, ежели дурно сидит. Однако все, что держала сейчас в руках Лидия, отличалось превосходным качеством и сшито было с превеликим тщанием. Ну как тут не скажешь – ручная работа! Дореволюционная!

Столь же очаровательна оказалась черная суконная епанча – во всяком случае, Лидия решила, что плащ, в который было завернуто добро, должен называться именно так.

Лидия понюхала одежду и белье. Все было безукоризненно чисто, чужим телом не пахло, только чистотой и – едва заметно – цветущей липой. Очень может быть, что саше, которыми были переложены эти вещи, наполнили не лавандой, как это часто водилось в старину (запах лаванды Лидия недолюбливала), а сухими цветками липы. Почему-то принято считать, что их только при простуде заваривать надо, а между тем саше с ними получаются удивительно благоуханные!

Лидия стояла в сгущающихся сумерках, перебирая вещи и вдыхая тонкий аромат, и не могла сдвинуться с места, не могла одолеть искушения померить новые наряды. Конечно, надо спешить… Но эти вещи не просто так оказались валяющимися на дороге именно тогда, когда Лидия хотела во что-то переодеться. Их словно бы подкинула сама судьба, которая все-таки заботилась о Лидии, хотя забросила ее невесть куда одну-одинешеньку, без копейки денег, даже без мобильного телефона!

С другой стороны, куда бы Лидия по этому мобильному звонила? Вот уж чего точно не было в Москве 1812 года, так это сотовой связи. А вдруг да и сработал бы телефончик для соединения с годом 2007-м?! И г-н Рощин получил бы эсэмэску от Лидии Артемьевны Дуглас: «Привет из плюсквамперфекта образца 1812 года! Иду по следу вашего предка!» Ну и что? Пожал бы плечами, счел, что она спятила или шутит так глупо, вот и все…

Тем паче что ни по какому следу Лидия не идет. И не до следов ей, если честно. Не до расследований! Нет, конечно, если бы она точно знала, что вот в таком-то доме найдет Алексея Рощина или Ирину Михайловну, она туда, очень может быть, и сходила бы. Только глупости это. Алексей, конечно, сейчас в действующей армии, Ирина отсиживается в каком-нибудь тульском или владимирском имении… Нет, никакой сыскной азарт Лидией совершенно не владеет. Не такая уж она авантюристка, оказывается. Она обыкновенная трусиха. А любой другой человек на ее месте был бы просто счастлив выпавшей удачей и как следует обшарил бы окрестности времени, в которое ненароком попал. Еще и сувенирчик бы привез на память о невероятном путешествии.