Последний дар любви

Елена Арсеньева

Последний дар любви

Помедли, помедли, вечерний день,

Продлись, продлись, очарованье.

Ф. Тютчев

ЧАСТЬ I

Глава 1

Cherchez la femme!

Государь император Николай Павлович шел по набережной Невы, гордо держа свою скульптурно-красивую голову и делая вид, будто ему нипочем порывы осеннего ветра. Впрочем, может статься, что никакого вида он не делал, а и ветра действительно не замечал, ибо до крайности был озабочен делами семейными. Семейными, но и отчасти государственными! Ведь касалась озабоченность не какой-нибудь там левретки Молли или кошки Лотты, которых так любят его жена и дочери, а прежде всего Александра, сына Николая Павловича, а значит, наследника престола, цесаревича, будущего государя императора. Причем дела имели такое свойство, что о них ни с кем особенно не посоветуешься: ни с давним, верным другом Адальбергом, ни с еще более верным наперсником и хранителем самых интимных государевых секретов Клейнмихелем и, что самое печальное, даже милой Александрине, жене и императрице, не доверишься. Слишком уж она нежное и возвышенное существо, всегда такой была и осталось, несмотря на то что родила семерых детей. Небесное, небесное создание…

Николай не мог забыть, как Александрина (тогда он никак не мог привыкнуть к этому новому имени и звал ее Шарлоттой, как в те дни, когда они встретились и влюбились друг в друга) лишилась чувств в церкви. Ее унесли, на полу остались лепестки роз из букета, и это произвело сильное впечатление на придворных дам и на самого Николая. Это было первым явным признаком ее первой беременности… так дал знать о себе будущий наследник. Ну как, скажите на милость, можно посоветоваться с этой феей насчет того, что мальчик вырос и ему, пардон, срочно нужен человек, который разъяснил бы, чем, собственно, женщина отличается от мужчины?! Разъяснил и продемонстрировал, так сказать, par expйrience![1]

В полном и буквальном смысле – cherchez la femme!

Надобно сказать, что цесаревич, несмотря на младые лета (в описываемое время ему не было и двадцати), уже прославился как волокита, хотя и с платонической пока еще окраской. Нарастающая чувственность сына беспокоила Николая Павловича. Беспокоила, но не изумляла. В этом смысле Сашка – всего лишь сын своего отца, которого не зря называли первым кавалером империи (Николай Павлович лихо подкрутил ус), внук своего деда, Павла Петровича, правнук своей прабабки Екатерины Алексеевны и достойный потомок великого Петра. В общем, начал он рано.

Александр вечно поглядывал на хорошеньких фрейлин и придворных дам, многим даже проходу не давал, но это были короткие, мгновенно вспыхивающие романы. Безопасные пока – поцелуйчик, пожатие руки, вальсок, короткое объятие. Пять лет назад, когда ему было пятнадцать, он переполошил родителей, влюбившись во фрейлину Наталью Бороздину, дочь генерала, самую красивую из трех сестер. Она была на четыре года старше цесаревича, но и Петр Первый, и Петр Второй, и их потомки начинали весьма рано, да и внешне Александр выглядел взрослее своих лет. Он казался совершенно влюбленным, а уж как потеряла голову Наташа… В свете говорили только об этом, и записные шалуны тайно держали пари, девица Бороздина или уже нет.

Императрица тогда не на шутку встревожилась и решила посоветоваться с мужем.

Николай знал, что она беспокоится за каждый Сашкин шаг. Ну, первенец, ну, наследник престола, ну, любимчик… а все же было еще что-то. Он знал, что именно. Это было постоянное, неутихающее, ставшее привычным беспокойство за судьбу старшего сына.

Когда он родился, немка Шарлотта изо всех сил стараясь стать русской Александрой Федоровной, приказала спросить славившегося в Москве предсказателя юродивого Федора о том, что ожидает новорожденного.

Федор отвечал:

– Будет могуч, славен и силен, станет одним из величайших государей мира, но все-таки умрет в красных сапогах.

Что означали красные сапоги, даже сам Федор не мог объяснить. И все же они стали причиной многолетних кошмаров Александрины. Наверное, она вспоминала их во всякую минуту, когда решалась судьба сына. Видимо, и сейчас вспомнила.

Николай снисходительно пожал плечами. Честно говоря, он и сам беспокоился не меньше.

– Никс, – сказала Александра Федоровна за чаем, разглядывая салфетку, broderie d’anglais[2], с таким вниманием, словно это было нечто необыкновенное, а не ее собственное рукоделье. – Я боюсь за Сашу. Он может наделать глупостей, а мы узнаем поздно.

– Да, чертова девка крепко за него взялась, – прошептал Николай по-русски, чтобы жена не поняла, а потом перешел на немецкий, на котором обычно говорили в семье: – Эта девица чересчур смела, а Саша… он молод, его манит тайна женского естества…

– Мне бы не хотелось… – пробормотала деликатная Александрина, стыдясь поднять голову, – ты понимаешь, мне бы не хотелось столкнуться с неожиданностью.

– Да уж, – хмыкнул Николай.

В самом деле, чего тут непонятного? Ему тоже не хотелось бы внезапно узнать, что Сашка провел наедине с мадемуазель Бороздиной некоторое время, а потом… начнутся всякие женские фокусы вроде задержек месячных дней, и это может произвести на мальчишку ужасное впечатление. Ну да, он ведь щенок благородных кровей, а значит, сочтет, что должен… обязан. Нет слов, император достаточно властен над сыном, чтобы убедить его отказаться от подобной глупости, а все же не хотелось бы, чтобы дело зашло далеко. Ни к чему, чтобы Сашка с младых ногтей тащил за собой хвост сплетен и слухов.

Самое простое – под приличным предлогом удалить от двора мадемуазель Бороздину. Однако это станет жестоким оскорблением старому генералу, которого Николай очень уважал. Нет, пока ничего страшного не произошло, никаких поспешных шагов делать не надо. А вот для того, чтобы этого страшного не произошло, необходимо следить за каждым шагом сына и Бороздиной. Кажется, Александрина намекает именно на это.

– Ну и кому мы могли бы это поручить? – задумчиво произнес Николай Павлович. – Какой-нибудь фрейлине?

– Ах нет, Никс, – в смятении взглянула на него Александрина. – Вот этого никак нельзя! Они все влюблены в великого князя, к тому же очень молоденькие и глупенькие. Боюсь, они перессорятся между собой… и наш фрейлинский цветник превратится в ужасный серпентарий. Тут необходим человек взрослый, солидный!

– А что ты скажешь о княгине Ливен?

Александрина оторвалась от созерцания кружевной салфетки, вскинула на мужа глаза и просияла улыбкой:

– Конечно! Конечно, это тот человек, который нам нужен!

Глава 2

Шпионка всегда шпионка

В ту минуту казалось, что личность на роль шпионки за принцем подобрана просто идеальная. Княгиня Ливен Дарья Христофоровна была сестрой Александра Бенкендорфа, верного друга и конфидента царей Александра и Николая, а также женой Христофора фон Ливена, бывшего посла России в Лондоне, а главное, сына поразительной женщины, Шарлотты фон Ливен, некогда воспитывавшей великих князей Александра, Николая, Константина и Михаила, сыновей императора Павла. Она была для них воистину второй матерью, и на ее невестку, младшую княгиню, Николай смотрел именно как на наследницу великолепной педагогической методы, безупречных манер, выдержанности и деликатности, которые были свойственны Шарлотте Карловне.

Княгиня Дарья чувствовала врожденное призвание к изящнейшему и авантюрному занятию – шпионажу. Вообще-то, в обязанности посланника, самого Христофора фон Ливена, входило как можно чаще посылать шифрованные донесения обо всем, что кажется ему заслуживающим внимания. Однако Христофор Андреевич считал ниже своего достоинства запоминать что-либо, кроме вполне официальных заявлений, прислушиваться к неофициальным разговорам, вернее, разговорчикам, улавливать подводные течения, собирать сплетни («Фи, бабье занятие!»). Его донесения грешили сухостью и малым количеством любопытных сведений. А жена чувствовала себя в этом закулисном мире как рыба в воде. Кроме того, она отнюдь не страдала от переизбытка нравственности, поскольку не являлась родной дочерью Шарлотты Карловны.

Обворожительная Дороти находилась в курсе всех политических новостей и смутных слухов, настроений лиц, стоявших во главе правления, обращала внимание на ничтожные факты, беглые фразы, намеки, делала заключения и сообщала о них мужу.

Кроме того, Дарья Христофоровна обладала феноменальной памятью в отличие от своего брата Александра Бенкендорфа, который был столь же феноменально забывчив. О его рассеянности даже ходили анекдоты: он забывал свою фамилию и не мог ее вспомнить без визитной карточки. Впрочем, сие не помешало ему прославиться. Во время Отечественной войны 1812 года с отрядом из восьмидесяти казаков он пробрался по французским тылам от Тарутина к Полоцку, пересек всю Белоруссию, захваченную неприятелем, прибыл в ставку генерала Витгенштейна и установил благодаря этому связь главной армии и корпуса, который прикрывал направление на Петербург. Недоброжелатели императора Николая считали Бенкендорфа душителем свободной мысли. Оный душитель был, между прочим, сторонником освобождения крестьян и в отчете возглавляемого им ведомства (он являлся шефом жандармов) писал о том, что крепостное состояние есть «пороховой погреб под государством», тем более опасный, что войско «составлено из крестьян же».

Но сейчас речь не об Александре Христофоровиче, а о его сестре.

Посол фон Ливен получил в лице милой Дашеньки информатора, стоившего нескольких десятков лазутчиков! Сначала он более или менее успешно перелагал на бумагу сведения, которые приносила ему в клювике жена, потом предложил ей самой сочинять депеши посольства.

Первый опыт оказался настолько удачным, что фон Ливен окончательно предоставил жене составление депеш, поскольку это не представляло для нее никакого труда. Знание дипломатических дел, знакомство со всякого рода кабинетными тайнами далось ей без усилий, благодаря окружавшему ее обществу, постоянным толкам и разговорам о политике, а составление посольских депеш довершило образование как дипломата. Красотка Дороти, пользуясь популярностью в английском обществе, теперь сама возбуждала нужные ей политические разговоры, высказывала взгляды, которые считала совместимыми с политическим достоинством России, и, вызывая собеседников на откровенность, получала ответы на занимавшие ее вопросы. Она превосходила мужа в знании людей, была одарена умом быстрым, деловитым и проницательным и незаметно встала во главе русского посольства при сент-джеймском дворе и фактически правила его делами. Злоехидцы сплетничали об этом в России: княгиня фон Ливен при муже исполняла должность посла и советника посольства и сочиняла депеши. Злоехидство тут совершенно неуместно: все так и было – исполняла и сочиняла. И делала настолько хорошо, что вместо прежних кратких реляций в Россию шли теперь подробные, богатые фактами послания, которые обратили на себя внимание министра иностранных дел Нессельроде.

Авторство депеш скоро обнаружилось, тем паче что сам фон Ливен не делал секрета из помощи жены, гордясь и ее талантами, и тем видным общественным положением, которое она занимала в Англии. Нессельроде вступил с Дарьей Христофоровной в частную переписку, обсуждая вопросы, имевшие касательство к европейской политике. Да и император оказывал графине милостивое внимание и письменно и устно (во время ее приездов в Петербург), много беседовал с нею о европейских делах и своих планах, а перед отъездом в Лондон давал особые инструкции.

Фон Ливены весьма успешно продолжали бы свою деятельность в Лондоне, если бы не случился один неприятный казус. В Польше вспыхнуло восстание, а Англия принялась выражать открытое сочувствие мятежникам и порицать Россию и не угомонилась, даже когда 26 августа 1831 года Варшаву снова взяли русские войска.

Дороти была вне себя от возмущения позицией сент-джеймского кабинета и не делала из этого тайны. Слух о ее нелояльных речах дошел до лорда Пальмерстона, министра иностранных дел, весьма враждебно настроенного к России вообще и к Дарье Христофоровне в частности. Он ей категорически не доверял!

И правильно делал.

– Нужно следовать именно тому, чего не говорит княгиня Ливен, и делать то, что она не думает предлагать, – весьма разумно поучал он своих коллег, которые давно и прочно поддались очарованию жены русского посла. – Мне хорошо известно, какую «пользу» принесла она моим друзьям своими советами, чтобы когда-нибудь воспользоваться ими!

В 1832 году Пальмерстон вздумал отозвать из Петербурга прежнего английского посла Гейнсбери и назначить на его места Стратфорда Каннинга. Это был лютый русофоб, он горячо симпатизировал туркам и полякам. Назначение его в Петербург было рассчитанным оскорблением русскому императору. Княгиня Ливен спрашивала себя: не отношение ли Пальмерстона к ней спровоцировало ту дипломатическую оплеуху, которую получает Россия?

Она встревожилась не на шутку… Впрочем, император Николай Павлович был не тот человек, который позволит какому-то островному государству наносить себе оскорбления. Он отказался принять у Стратфорда верительные грамоты.

Дарья Христофоровна пришла в восторг, решив, что Пальмерстон поставлен на место. Ничуть не бывало! Он по-прежнему настаивал на кандидатуре Стратфорда. Нашла коса на камень: Николай взял да и отозвал из Лондона русского посла Ливена.

Христофору Андреевичу уготовили почетную должность сделаться воспитателем наследника престола цесаревича Александра Николаевича. Князь Ливен был в восторге. Но его жена… Дарья Христофоровна была убита необходимостью покинуть милую Англию. Об этом свидетельствует ее письмо старинному другу, поклоннику и бывшему любовнику лорду Чарльзу Грею, написанное 6 августа 1834 года уже из Петербурга:

«Пожалейте меня, мой дорогой лорд, я сто€ю сожаления… Не знаю, как буду существовать вдали от горячо любимой мною Англии, вдали от всех вас! Перед глазами моими поднесенный мне браслет (герцогиня Сузерленд поднесла Дороти великолепный бриллиантовый браслет от имени лондонских дам, ее подруг, на память о них и в знак печали об ее отъезде) – величайшая честь, какая только могла быть оказана мне; как я гордилась этим, как была счастлива в тот момент и как печальна! По приезде в Петербург мне пришлось провести два дня в Царском Селе. Прием был самый дружеский; государь вполне понимает мои сожаления об Англии, я же могу предаваться своим печальным чувствам».

Но в других письмах Дарья Христофоровна резко сменила тон, осыпая похвалами молодого цесаревича Александра Николаевича, добавляла, что «будет любить его, как родного сына», что «не может быть лучше должности и занятий более интересных, чем воспитание наследника престола».

Николай Павлович был осведомлен о том, что материнские чувства Дарьи Христофоровны к наследнику помогли ей смириться с изгнанием. Значит, она охотно последит за его интимным поведением, вернее, за интимным поведением фрейлин. С этой минуты княгиню Дарью назначили статс-дамой и старшей над фрейлинами.

Через несколько дней Дарья Христофоровна намекнула императору, что должна перекинуться с ним словцом наедине.

– Ваше Величество, мне кажется, что эта окаянная девица при первом же удобном случае откроет ворота крепости и просто силком затащит туда принца, – без предисловий начала она, по английской манере называя наследника принцем.

Говорила княгиня Дарья с такой горячностью, что Николай Павлович оторопел. Право, даже родная мать Сашки, Александра Федоровна, относилась к этой истории спокойнее. О, эти верные подданные старой закалки, думал император, как трогательно, что они всякое дело, случившееся в царской семье, принимают столь же близко к сердцу, как собственные обстоятельства, и даже ближе.

– При этом, – продолжила Дарья Христофоровна, – Бороздина ведет разговоры о том, что хочет отдать свое девичество лишь тому человеку, с кем пойдет под венец…

– Великий Боже… – пробормотал Николай Павлович, и у него волосы на голове зашевелились от ужаса.

Он предчувствовал в сыне нрав, не слишком-то отличающийся от собственного. И хотя у него и в мыслях никогда не было жениться на какой-нибудь фрейлинке, Александр, при всей его бесспорной мужественности, слишком уж чувствителен, весь в мать. Как бы не дошло дело до тайного венчания с Наташей Бороздиной!

– Осмелюсь предложить вам радикальный выход из положения, – сверкая серыми глазищами, – произнесла княгиня Дарья.

Император, первый кавалер империи, вдруг подумал, что она очень красивая женщина, несмотря на свои… сколько ей там? Ну, около сорока. А выглядит лет на пятнадцать моложе, просто светится вся, и, что характерно, необычайно посвежела и похорошела, когда начала служить при дворе. И снова мысль о необычайной преданности старшего поколения слуг своим государям согрела его сердце. Ох, если бы он знал истоки этой редкостной преданности Дарьи Христофоровны своим государям, выгнал бы ее из дворца незамедлительно… Однако ни о чем он так и не узнал до самой смерти.

– Радикальный? – повторил Николай Павлович. – Какой же именно?

– В Кабинете иностранных дел служит некий господин Гаврила Павлович Каменский, он давно вздыхает по Наташе Бороздиной, но без всякой взаимности. У него нет совершенно никакого росту по службе, у Натальи голова занята цесаревичем, она бедна, бесприданница, а значит, родные Каменского и слышать о ней не хотят и никогда не станут свататься. Вот если бы удалось примирить эти два обстоятельства – бедность Натальи и неудачливость Каменского по службе… Вы понимаете, государь?

– Чего ж тут не понять! – хмыкнул Николай Павлович и жарко расцеловал княгиню Ливен.

На следующий день Гаврила Павлович, получивший новый чин и назначенный к новому месту службы – да не куда-нибудь, а в Лондон, – посватался к фрейлине Бороздиной и получил благосклонный кивок императрицы Александры Федоровны, в присутствии которой происходило сватовство. Теперь уж Наташе делать было нечего. Она покорно опустила голову в знак согласия, но краем глаза уловила злорадную усмешку статс-дамы фон Ливен.

Впрочем, Наташа решила, будто ей почудилось. С чего вдруг Дарье Христофоровне против нее злобствовать? Наташа никакой слежки за собой не заметила.

Девица Бороздина получила фантастическое приданое в качестве отступного, сыграли спешно пышную свадьбу, и молодые отбыли в Лондон к новому месту службы Каменского.

Глава 3

Шпионка уходит в отставку

Император Николай Павлович похвалил себя за предусмотрительность и еще раз мысленно возблагодарил княгиню Дарью. Однако, кажется, только он да императрица испытывали к ней глубокую признательность. Наследник же престола, этот самый принц, внезапно и резко повзрослевший, поугрюмевший и затаившийся, откровенно сторонился княгини Ливен, и заметно было, что он с трудом сдерживает неприязнь и страх.

«Эх, – подумал Николай с досадой, – видимо, Дарья Христофоровна обделала дельце сие без необходимой тонкости. Слежка ее оказалась замечена Сашкою. Ну что ж, утратила наша интриганка былую хватку».

Положение складывалось неловкое. Княгиня Ливен сослужила немалую службу трону и вообще России. Ее бы почествовать, а как тут почествуешь, коли Сашка в ее сторону ну сущим волком смотрит?!

Однако нельзя позволить, чтобы отношения отца и сына, государя и наследника осложнились из-за чрезмерной ретивости какой-то l’espion![3] Сама виновата княгиня Дарья, коли была примечена и уличена. Что с того, что она трудилась во благо государства? Благими намерениями известно, куда тропа вымощена! Следовало попросить ее съездить куда-нибудь… хм, хм… на воды. Но как можно обидеть Христофора Андреевича, ее мужа, который ни в каких интригах не замешан?

Той же весной в течение месяца умерли один за другим два младших сына Дарьи Христофоровны.

Ею овладело безумное отчаяние, она винила за несправедливость судьбу ненавистный Петербург, где снег и лед проникают до мозга костей. И тогда Дарья Христофоровна, похоронив детей в родовом имении фон Ливенов, в Мезотене, приняла решение покинуть Россию и полечиться на курортах Европы. Император дал согласие. Князь фон Ливен остался на своей должности, он не мог сопровождать жену, да она и не настаивала. Неловкая ситуация разрешилась.

Однако сын продолжал беспокоить Николая Павловича. Он ведь был мужчина и понимал, что всю жизнь держать юношу в неведении того, чем, собственно, женщина отличается от мужчины, нельзя. Нужна какая-то милая девица, которая могла бы развлечь цесаревича. Красивая, из хорошей, но не слишком богатой семьи, сознающая, какую огромную милость ей оказали, взяв во дворец.

А у цесаревича вспыхнул новый роман. В Александра без памяти влюбилась Софья Давыдова, состоявшая в родстве со многими именитыми фамилиями России, но очень скромная. Она обожала цесаревича так, как древние красавицы боготворили олимпийцев. Александр взирал на это внезапно вспыхнувшее чувство с оторопью. Софья ему не очень нравилась: он просто снисходительно позволял любить себя.

«Это не то», – приглядевшись к восторженной обожательнице, решил Николай Павлович. Слишком уж возвышенные чувства. Толку с нее в постели не будет. Она не утолит голода наследника.

Император внимательно посматривал в сторону огромного, роскошного цветника фрейлин и вскоре заметил, что его дочь Мэри очень дружна с Мари Трубецкой, а Александр с явным удовольствием проводит время в их компании. Николай усмехнулся. Правда, когда он начал кое-что узнавать о Мари, дошли слухи, будто она вздыхает по князю Барятинскому, который в это время отличался доблестью на Кавказе. Однако император достаточно долго жил на свете, чтобы понимать: герой далеко, а наследник трона близко, и, кого выберет тщеславная красавица, ясно.

Именно об этом и размышлял государь император, когда шел по набережной Невы, делая вид, будто не замечает ветра, бьющего в лицо.

Глава 4

Залог будущего

– Коля тонет! Смотрите! Колька Муравьев тонет!

Соня отмахнулась. Вася, брат ее, вечно шутил, да так глупо! То залезет на дерево и орет, что боится спуститься. Сидит на суку и заливается слезами. Приходится бежать в дом за работниками: мол, Василия Львовича (отец велел для людей называть друг друга только по имени-отчеству) надобно снять с дерева. Те переглянутся, пожмут плечами, а что делать? Не станешь же детишкам вице-губернатора перечить! Себе дороже. Отец-то, Лев Николаевич, крут нравом. Да и вообще… нынче они еще маленькие баричи, но все же господа.

Придут работники, принесут лестницу, а Васьки на дереве нету. Работники, конечно, косо на Соню поглядывают – обманщица, мол, – а ей стыдно за брата, который опять всех в дураках оставил, а сам легко спустился с дерева – он же ловкий, как обезьяна! – и сидит где-нибудь в кустах, хихикает.

Но больше она ему не верила. Какой бы крик ни поднимал. Колька Муравьев тонет, ну надо же! Глупости. Вранье. Соня и головы не повернула. И вдруг раздался насмерть перепуганный голос Маши, сестры:

– Ой, правда! Тонет Колечка! Спасите! Гертруда Людвиговна, скорее спасите его!

Соня обернулась. Неужели правда? Машенька врать не станет.

Дом и сад вице-губернатора Перовского высокий, но щелястый забор отделяет от другого сада. Лишь только Перовские переехали из Петербурга в Псков – все строения сплошь деревянные, мостки на поросших травой улицах тоже деревянные, а поселили их в большом доме с мезонином, – и работники под присмотром матери начали разгружать телеги с вещами, как Соня, Вася и Маша побежали в чудесный сад. Они играли около забора и услышали, что по ту сторону кто-то возится. Прильнули к щелям и отпрянули: на них смотрел какой-то курносый мальчишка, а по тропинке среди крапивы осторожно шла высокая дама в пенсне и с наставительным, учительским выражением бурчала:

– Никлас! Ах, майне либер готт, Никлас! Это неприлично! Подглядывать – неприлично!

– Вы кто? – не обращая на нее внимания, спросил мальчишка.

– Мы – Перовские, – важно ответила Соня. – А ты кто?

– А я – Муравьев! – произнес мальчишка еще более важно.

– Подумаешь, муравей, – усмехнулся Васька.

– Подумаешь, перья, – засмеялся мальчишка. – Знаю я, кто вы такие. Ваш отец вице-губернатор, да? Вы сегодня приехали?

– А ты почем знаешь? – удивился Вася. – Ты за нами следил? А может, ты крамольник? Я крамольников ненавижу, они против государей злоумышляют, они все франкмасоны и нигилисты! Так папа говорит.

– Нет, я Коля. Не крамольник никакой, а Коля Муравьев. Мой папа – губернатор.

– Как губернатор? – изумился Вася Перовский.

– Да так, – пожал плечами Коля. – Очень просто. Твой отец – вице-губернатор, а мой – губернатор. Понял? А крамольников я тоже ненавижу, еще и побольше твоего. Вот как вырасту, как стану прокурором, так всех их в тюрьмы отправлю!

– Ну, ты еще когда вырастешь! – пренебрежительно сказала Соня, которую очень раздосадовало, что этот курносый мальчишка – сын губернатора. Они – вице, а он – настоящего! – Сейчас-то ты маленький!