Короля играет свита

В этом братстве, как и во многих других тайных обществах, огромное значение придавалось внешним обрядам, и детская душа Павла тянулась к их эффектности и внешнему блеску так же сильно, как тянулась она к парадам, артикулам и воинской муштре. Поэтому в тот жаркий июньский день, когда Екатерина радостно убедилась, что нелюбимый сын снова заигрался в свои гатчинские игрушки, он был занят отнюдь не ими.

В Гатчине чествовали святого Иоанна Крестителя – покровителя Мальтийского ордена – и принимали в ряды госпитальеров капитан-поручика русской армии Петра Талызина.

Апрель 1801 года

– Дядюшка, говорите? – повторил Бесиков с таким ехидным поджатием губ, что Алексею мгновенно сделалось ясно: ни единому его слову смуглявый дознаватель не верит, поэтому нечего и пытаться что-то говорить. Однако бедняга все еще не оставил надежды развеять витавшее над ним ужасное подозрение:

– Дядюшка! Троюродный! Петр Александрович был кузеном тетушки Марьи Пантелеевны Талызиной, а также матушки моей, покойной Анны Пантелеевны Улановой, в девичестве Талызиной тож.

– Давно ли вы виделись с генералом?

– Никогда! – истово замотал головой Алексей. – Не имел чести такой. Письмо его, о запрошлый год пришедшее, в коем он приглашал меня в Санкт-Петербург, обещал оказать при надобности протекцию и даже представить ко двору, – это письмо, да, я читал.

– В позапрошлом году звал в гости? А что ж вы столь долго собирались принять приглашение?

– Тетушка не пускала. В ту пору мне едва семнадцать сравнялось, вот она и говорила, не дорос, мол, я еще до столичного житья. Тут-де, в столице, вертепы разврата на каждом углу, всяк норовит ближнего своего облапошить да под монастырь подвести, ну так я первым среди них и буду, – признался Алексей с тем простодушием, которое всегда было его первейшим качеством.

– Тетушка ваша, вижу, мудрая дама, – хмыкнул развалившийся на стуле Варламов, поднося ко рту трубочку.

Могучий Дзюганов тотчас подал ему огоньку, и Алексей быстро уставился на Бесикова. Не потому, что тот казался ему столь уж симпатичным, скорее наоборот! Он предпочитал смотреть на Бесикова, поскольку багровая рожа Дзюганова с ее непропорционально большим лбом, крохотными, глубоко упрятанными глазками и бородавкою на щеке внушала истинный страх.

– Да уж, – кивнул Бесиков приятелю и вновь вонзил в Алексея свои буравчатые глазки. – Отчего ж нынче намерения многоуважаемой Марьи Пантелеевны столь разительно переменились, что она решилась-таки отпустить вас в здешние вертепы?

– Так ведь я наследство получил, – сообщил Алексей со всей возможной искренностью.

– Наследство? Какое же это наследство?

– После батюшкиной кончины я сделался обладателем Васильков с прилегающими землями, а также трехсот душ народу.

– Не бог весть что, но у иных и этого не имеется, – одобрительно кивнул Варламов, но Бесиков нахмурился:

– Не постигаю связи...

– Ну как же? – заторопился объяснить Алексей. – Покуда был живой батюшка, всем у нас в доме и в деревне заправляла тетушка. Батюшка был человек тихий, болезненный, ну, тетушке и пришлось волей-неволей взвалить на себя все хлопоты. Она меня и вырастила, образование мне дала, потому что сама некоторое время вместе с моей матушкой обучалась у лучших учителей нижегородских, и языки до сих пор знает изрядно, и на музыках играет, на клавикордах и мандолине. Дедушка мой, покуда состояние не спустил, был богач, на дочерей ничего не жалел. Они когда-то первыми невестами в Нижнем слыли. Потом-то, когда дедушка проигрался в дым-прах, еле смог пристроить маменьку за васильковского помещика Уланова, вдовца, бывшего ее на двадцать годков старше. Ну а Марье Пантелеевне так и не сыскалось партии: не идти же, в самом деле, столбовой дворянке за купчика какого-нибудь! Матушка померла, рожая меня, так что тетушке пришлось...

– ...волей-неволей взвалить на себя все хлопоты, – докончил за него фразу Бесиков со своей злоехидной усмешкою.

– Экая жалостная история! – покачал головою Варламов. – А подай-ка ты мне, брат Дзюганов, еще огоньку, что-то гаснет трубочка, не быть ли дождю?

– Извольте продолжать! – нетерпеливо махнул рукою Бесиков, и Алексей зачастил, словно отвечал урок:

– Марья Пантелеевна мне родная тетушка и вырастила меня, однако же не сказать, чтобы я всем доволен был, как хозяйство поставлено и дом ведется. Вот и известил ее, когда батюшка отдал богу душу: отныне сам-де буду во все дела вникать, как положено законному владельцу имения. В полевые работы, в разведение скота, в уплату податей. А на ней останется дом и все огородные дела. Ах так, ответствовала тетушка, ну, в таком разе прощай, племянник Алешенька, завтра же я отъеду от тебя прочь. Давно мечтала упокоить старость свою в монастыре, вот и поеду в Дивеево, там, сказывают, объявился святой старец Серафим, при нем община сестер, у них и стану искать себе пристанища. Ты что, говорю, тетушка, никак с печки упала? Какой старец Серафим? А я как же? А огород? А всякие хлопоты? Либо полон дом, либо корень вон, воскликнула тетушка. Либо я останусь полновластною хозяйкою в Васильках, что в доме, что в деревне, либо...

– ...ищи меня в некотором царстве, в некотором государстве, у старца Серафима, – вновь докончил фразу Бесиков, так скучно кивая, словно историю Алексееву слушал с превеликим трудом.

– Ну да, вроде того. И даже начала собирать вещички! – воскликнул Алексей испуганно, словно бы вновь переживая те мгновения, когда вдруг осознал: никогда в жизни не справиться ему с имением без тетушки! Она все успевала, все видела разом, все про всех знала, всех умела держать в ежовых рукавицах, так что даже самый ленивый из крепостных, застарелый бобыль Тишка, которого никак не удавалось свести с пожилой девкой Василисою – и жениться-то ему лень было! – ходил у нее по струночке и оброк исправно платил, и недоимок по его вине за хозяйством не числилось. Да у Алексея все работники поразбредутся: они ведь его дружки-приятели с детства, не видят в нем барина-хозяина! Как бы он ни чванился, все же понимал, что не обойтись без тетушкина совета и твердой руки. – Но все-таки, пусть и не сразу, мы поладили. Я отступился от решения быть помещиком и снова предоставил тетушке полную власть в имении. Она же скрепя сердце согласилась отпустить меня в столицу...

– Скрепя сердце! – громко повторил Бесиков, воздев указательный палец. – Слыхали, господа?

«Господа», в лице Варламова и Дзюганова, враз значительно кивнули.

– ...к дядюшке Петру Александровичу, – докончил Алексей. – И вот он я тут.

– Туточки, – подхватил неугомонный Бесиков. – И что же вы сделали первым делом, прибывши в северную столицу? Зачем дядюшку придушили? Нехорошо, молодой человек! Чем он вам не угодил, что вы тотчас по приезде подушками его завалили, спящего, доступ воздуху прекратив в пути дыхательные? Да еще небось сами сверху налегли всей тяжестью младой плоти? Ай-яй-яй! Неужто господин Талызин встретил вас неприветливо? Неужто не стал скрывать, что начисто позабыл о приглашении, сделанном чуть не два года назад, да и вообще – приглашал вас только в шутку, желая сделать милый реверанс, оказать знак внимания, как это принято меж воспитанными людьми, но на самом деле вовсе не имел намерений вешать себе на шею деревенского увальня, от которого даже родная тетка готова была избавиться любой ценой?

Алексей вытаращил глаза.

Этот Бесиков был истинный бесов сын. Все в его устах получало некий извращенный смысл, чудилось, он на мир смотрел, нелепо искорячась, промеж ног своих, как поступают деревенские суеверы, желая увидеть домового.

Домового? Алексей аж задохнулся от внезапной догадки. Тот скрип двери и падение тяжелого стула... Он-то, дурень, начал подозревать батюшку-домового, а выходило, что, пока Алексей в недоумении шастал по дому, здесь же находился и убийца Талызина, который только что расправился со своей жертвой и пытался скрыться незамеченным! Мертвый, удушенный дядюшка, конечно же, лежал в своей спальне, в алькове, надежно скрытый задернутыми занавесями. Алексей посовестился туда заглядывать, а загляни – увидал бы труп, смекнул, что дело неладно, поднял бы тревогу и сейчас не стоял бы пень пнем перед этим... Бесиковым...

А впрочем, еще неизвестно, как дело повернулось бы, загляни Алексей в альков. Может быть, убийца тотчас же на него набросился бы. Наверняка! Вообще странно, что он не покусился на жизнь Алексея. И кто знает, может быть, непременно покусился бы, когда б не появилась она. Выходило, что она спасла жизнь Алексею, а не только...

Он ощутил, как вся кровь при этом воспоминании встрепенулась и прихлынула к лицу.

Конечно, он самым постыдным образом покраснел; конечно, это не могло остаться не замеченным Бесиковым и, конечно, получило в его толковании новый, противный правде смысл.

– Что? – Глаза-буравчики так и ввинчивались в Алексея. – Что вы вспомнили? Говорите! Ну! Не сомневайтесь: в крепости из вас рано или поздно, так или иначе выбьют признание в содеянном, однако собственное раскаяние крепко облегчит вашу участь. Но имейте в виду: чем дольше вы будете запираться, тем большие беды и неприятности навлечете на свою голову. Лично у меня нет никаких сомнений ни в виновности вашей, ни в мотивах свершенного вами злодейства.

– А коли вы такой умный, что сами все наперед знаете, так чего надо мной измываетесь? – зло перебил Алексей. – Чего допросами мучаете? Отправьте в крепость – и дело с концом! Ничего, на вас свет клином не сошелся. Небось и в узилище сыщется человек спокойный, понимающий, он не станет торопиться возводить облыжные обвинения на юношу, который ни сном ни духом... Кстати, о сне! Ну можете ли вы представить себе злодея, который задушил бы родного дядюшку, как, по вашему уверению, это сделал я, а потом не позаботился унести ноги, а улегся спать на диванчике в его кабинете. Уж, казалось, можно было бы предвидеть, что обвинения на него падут! По крайности, позаботился бы о каких-то доказательствах своей невиновности. Мог бы представить дело так, будто дядюшку удар хватил, ну, этот, а-по-плек-си-ческий, что ли, – вспомнил Алексей недавно услышанное от того же Бесикова словечко, – ну, вроде бы покойный своей смертью упокоился. Можно было хоть подушки убрать от лица...

– А вы почем знаете, что лицо его было закрыто подушками, коли, как уверяете, не имеете к делу никакого касательства? – с неожиданным проворством, опередив даже проныру Бесикова, подскочил со стула Варламов, приблизив свое толстощекое лицо к лицу Алексея, и вдобавок грозная тень Дзюганова на него надвинулась, и Бесиков, конечно, в стороне не остался, и Алексей почувствовал себя так, словно это его, а не бедного дядюшку задавили, «доступ воздуху прекратив в пути дыхательные».

– Позвольте! – пискнул он. – Откуда я знал? Так ведь вы же сами мне об том сказали!

– Вот уж нет! – Бесиков даже ладонь вперед выставил. – Я сказал лишь, что его завалили подушками, умертвив таким образом, однако вполне могло статься, что затем убийцы убрали орудия убийства от лица жертвы. Вы же, молодой человек, себя выдали, в точности описав, как выглядел труп, когда он был обнаружен камердинером покойного, Феоктистом Селиверстовым.

– Вот те на! – изумился Алексей. – Никакого Селиверста Феоктистова...

– Феоктиста Селиверстова! – уточнил Бесиков.

– Да какая разница? Никого я и в глаза не видел! Никого совершенно в доме не было, кроме меня!

– И этим вы воспользовались, не так ли? – значительно кивнул Бесиков. – Что же до камердинера, то его действительно не было в момент совершения убийства, он воротился позже. По его словам, нынче господин Талызин ждал к себе какого-то гостя. Означенный Феоктист Селиверстов приготовил легкие закуски (он также исполнял у генерала обязанности кухмистера) и сервировал стол, ну а потом хозяин позволил ему навестить его, Феоктиста, извините за выражение, пассию, которая служит в горничных у госпожи Федюниной, проживающей в собственном доме на Литейном. Камердинер отсутствовал около трех часов и за это время успел лишиться своего хозяина. Возвратясь, он увидел на столе следы пиршества, поднялся во второй этаж разузнать, нет ли у генерала каких-то пожеланий, и тут, к своему изумлению, обнаружил вас, спящего мертвым сном на диване. Отчаявшись добудиться, прошел в спальню, где и нашел своего хозяина, воистину спящего мертвым сном. Ну что Феоктисту Селиверстову еще оставалось делать, как не полицию вызывать? Он и вызвал нас...

Алексей слушал его, нервно тиская руки, а мысли бежали в голове одна быстрее другой. Словно уловив их, Бесиков высоко заломил бровь:

– Небось станете нам голову морочить, уверяя, что убийцей дядюшки сделался тот человек, коего он ждал к столу, накрытому Селиверстовым? Ну что ж, это могло быть неплохой вашей уверткою. Однако все против вас, любезный. Этого господина мы знаем. Они с покойным Талызиным были большими приятелями, поскольку оба вместе так или иначе приложили руку к изменению государственного строя Российской империи. – Бесиков криво усмехнулся, Варламов покачал головой, и только бурая рожа Дзюганова оставалась по-прежнему спокойной, словно глиняная кринка. – Про светлейшего князя Платона Александровича Зубова слыхали когда-нибудь? Нет? Ну и ладно, в самом деле, к чему вам лишнее знать? Вот его и ждал генерал к себе в гости. Однако некие неотложные дела помешали его сиятельству явиться на дружескую пирушку. Он прислал слугу с запискою и извинениями. Записку мы нашли, слугу Зубова допросили. Он еще застал генерала в добром здравии. Получив сие послание, господин Талызин выразил свое глубокое сожаление, что долгожданный визит не мог состояться, просил передать его сиятельству свое почтение, ну а потом слуга убрался восвояси, оставив генерала одного.

– А разве дядюшка не мог покушать в одиночестве? – запальчиво воскликнул Алексей, чувствуя, как полыхают его уши.

Черт, вот же черт, наделила же его судьба такими дурацкими ушами! Стоит ему соврать, как их тотчас же начинает жечь, они словно бы огнем полыхают, отчего тетенька, бывало, не раз и не два с издевкою повторяла: «На воре шапка горит, а у лгуна – уши!», в конце концов начисто отбив у Алексея уверенность, необходимую для всякого успешного вранья.

– Мог, конечно, мог, – покладисто кивнул Бесиков, с видимым интересом наблюдая за горящими ушами Алексея. – Однако покойный господин Талызин страдал заболеванием желудка, а оттого не мог употреблять грубой мясной пищи. Феоктист Селиверстов готовил ему легкие супы и овощные блюда по французским рецептам, даже когда в доме собирались гости. Вот и на сей раз фактически было приготовлено два стола: один для вегетарьянца-хозяина, другой – для гостя, любителя наперченных, острых блюд. Но вот какая интересная история получается, дорогой господин Уланов. Все овощные блюда остались нетронуты! Человек, который пировал в столовой, с удовольствием отведывал котлеты, паштеты и все такое прочее, а также острые сыры, от которых у господина Талызина непременно сделались бы колики. А вот у вашего молодого желудка никаких колик от котлет-сыров не сделалось. Ведь это вы наслаждались гастрономическими талантами Феоктиста Селиверстова, вы – не так ли, племянничек?

В голове Алексея шумело от страха, оттого голос Бесикова доходил как бы сквозь вату, и смысл слов был постигаем не тотчас. Но вот Алексей все же вникнул в него – и у него даже ноги ослабели.

«Вы наслаждались, вы, племянничек!» – говорит Бесиков. «Вы» здесь – не два человека, а только лишь местоимение множественного числа. Бесиков имеет в виду только Алексея. Его одного. Какое счастье!

Ну да, конечно, она ведь почти и не ела ничего. Глотнула вина, пощипала винограду, отведала кусочек сыру. Наверное, полицейские даже не заметили, что вторым прибором кто-то пользовался. А что до двух испачканных бокалов, то двух бокалов как раз и не было. Они вдвоем пили из одного – то есть она лишь пригубливала, а уж до дна вино допивал Алексей, находя сумасшедшее наслаждение в том, что прикасается к краю бокала, на коем еще оставался след напомаженного, душистого рта. Это напоминало украдкой сорванный поцелуй, ведь он алкал коснуться ее губ своими...

– Да вы меня не слушаете, молодой человек! – вонзился в его затуманенное сознание голос Бесикова. – А напрасно. Здесь решается не что-нибудь, а ваша судьба. Обвинение в убийстве – это весьма тяжкое обвинение!

– Да прекратите ли вы, наконец? – возопил Алексей, который от сладостного воспоминания неожиданно взбодрился. – Ну допустимо ли этак обращаться с дворянином?! Все-таки наше сословие до сих пор находится под покровительством высочайшей власти, и ежели я обращусь с жалобою на вас к императору Павлу Петровичу... Ведь и до нашей провинции слухи дошли о некоем окне для прошений, куда всякий-каждый может обратиться со своею докукою![5]

Он осекся. Что у Варламова, что у Бесикова вдруг сделались одинаково вытаращенные глаза, и даже на глинобитном лице Дзюганова отобразилось нечто вроде застенчивого недоумения. Некоторое время царило общее молчание.

– К императору Павлу Петровичу? – наконец обрел дар речи Бесиков. – Да вы что, сударь, разве не знаете, что он убит?

– Как, и он тоже? – в ужасе возопил Алексей. – Клянусь, я его не... я тут ни при чем!

– Пфе! – сделал губами Варламов, и Алексей не тотчас сообразил, что толстяк этаким образом смеется. – Пфе, пфе, пфе!

– Правда что, велика Россия: на одном конце зима, на другом – лето! – презрительно бросил Бесиков. – В этом убийстве вас никто не винит, угомонитесь! И все-таки без участия вашего семейства в государственном перевороте не обошлось. Ведь в нем был замешан ваш дядюшка... ныне покойный – с вашей помощью, сударь мой!

– Господи! – простонал Алексей отчаянно. – Разве не мог убить моего дядюшку кто-то другой? Разве не мог проникнуть в дом вор...

– И удалиться, великодушно не тронув никакого добра, – подмигнув непроницаемой роже Дзюганова, пробормотал Бесиков.

– Ну хорошо, не вор, так кто-нибудь иной, – осознал нелепость своих слов Алексей. – В конце концов, господин Талызин был человек известный, у него могли сыскаться враги, соперники на почве страсти нежной... – Алексей чуть не откусил себе язык за сию обмолвку и зачастил, надеясь, что Бесиков не заметил, как его снова бросило в краску: – Ну какие, ради господа бога, какие причины имелись у меня убивать родного дядюшку?! Все, что вы говорили о его якобы неприветливой встрече, – полные глупости, он меня никак не встретил, потому что не встретил никак, мы и не виделись вовсе. Я надеялся с его помощью устроиться в столице, получить протекцию при дворе – ну зачем, зачем мне рубить сук, на котором я сижу, и убивать человека, от коего зависела вся моя дальнейшая судьба?!

– Единственная здравая мысль, вами высказанная, – одобрительно улыбнулся Бесиков, и сколь ни был Алексей ошеломлен, он не мог не изумиться, увидав, до чего украсила, смягчила, преобразила искренняя улыбка сухое, ехидное лицо дознавателя. – Ваша судьба и впрямь зависела от дядюшки. Вы могли надеяться и на протекцию, и на его рекомендации к нужным людям, и на полезные знакомства, которые сделаете с его помощью, но все это в одночасье сделалось сущей мелочью в сравнении с внезапно открывшейся вам новостью. Она одурманила, опьянила вас, заставила потерять голову. Вы забыли все свои прошлые намерения. Теперь вы могли думать только о ней.

«Она одурманила, опьянила вас, заставила потерять голову. Вы забыли все свои прошлые намерения. Теперь вы могли думать только о ней...»

Откуда узнал об этом Бесиков? Каким образом проник в самые потаенные мысли Алексея?!

Наш герой был так поражен, что ему понадобилось некоторое время понять: Бесиков говорит не о загадочной даме, а о какой-то там новости! Какая же это новость имеется в виду?

– Собственно говоря, я вас даже где-то понимаю, – понизил голос Бесиков. – У кого не закружилась бы голова, узнай он, что является вовсе не деревенским барином, у которого какие-то там триста полудохлых душ в забытых богом Васильках, а на деле – баснословное состояние, чуть ли не самое большое в России?! Ну и вот... попутал черт. Небось и более крепкий человек смутился бы, а вам-то где устоять было?

– Вы это про что? – пробормотал Алексей, отчетливо понимая теперь, что испытал однажды Прошка, когда молочный братец «наградил» его по голове валиком от старинного турецкого дивана (валик тот, если кто не знает, был в два обхвата и весил чуть не полпуда).

– Про завещание человека, который некогда пустил вашего деда по миру, мон шер, – небрежно ответствовал Бесиков. – Ведь это был его родной брат, а значит, отец господина Талызина. Перед смертью он начисто рассорился с сыном за его шашни с масонами да со всякими там иоаннитами-госпитальерами и, в отместку ему, отказал все свое, за карточным столом в одночасье нажитое и в процентные бумаги помещенное, состояние старшему внучатому племяннику, который первым родится у сестер Анны и Марии. То есть вам, Алексей Сергеевич Уланов, поскольку вы первый и единственный сын своей матушки, ну а тетушка, как нам уже известно, детьми обзавестись не позаботилась. Я не оправдываю господина Талызина за его махинации с батюшкиным завещанием, однако же, сударь, наказывать за обман таким непререкаемым образом – это, воля ваша, как-то слишком уж жестоко! Не могли разве поладить добром?

– Вы, что ли, со мною шутите? – пролепетал Алексей, окончательно переставая что-либо понимать, однако Бесиков только усмехнулся прежней своей, кривой и неприятной усмешкой, а Варламов, давно уже помалкивавший, разомкнул наконец уста, чтобы ответить:

– Какие уж тут шутки, сударь! Все очень серьезно. Вполне возможно, найденное завещание не стало для вас неожиданностью. Не исключено, что тетушка наконец поведала вам всю правду, вот вы и решили разобраться с подловатым дядюшкой по-своему, по-молодецки. Вещички в дом не вносили, предполагая скрыться тотчас по совершении преступления. Вы надеялись, что труп обнаружит кто-то из слуг, и тогда вы появитесь, изобразив дело так, будто вот только что сейчас прибыли. Однако спиритус вини доводило до самых крайних глупостей-несообразностей и людей покрепче вас, глупой деревенщины. Некоторым образом понятно: захотелось после злодеяния промочить глотку, взбодриться маленько. Убивать, наверное, вам пришлось впервые?

Алексей несколько мгновений тупо смотрел в его широкое лицо, а потом оно как-то все полезло вдруг в разные стороны, словно Варламова тянули враз за щеки, за уши и за куцый паричок, затем подернулось серенькой дымкою, и рассыпчатый голос с насмешливым недоумением воскликнул:

– Вот те на! У нашего красавчика никак обморок?

«Прекратите говорить глупости, господин Бесиков!» – хотел сердито воскликнуть Алексей, но не смог, потому что это и впрямь был обморок.

Июнь 1790 года

... – Обещаешь ли ты иметь особое попечение о вдовах, сиротах, беспомощных и о всех бедных и скорбящих?

– Да, о высокочтимый.

Голос молодого человека, стоявшего посреди лужайки на коленях с зажженной свечой в руках, звучал негромко, серьезно, веско. Он был облачен во что-то вроде свободной, не подпоясанной рясы, что означало полную свободу, которой новициат[6] наслаждался до посвящения в рыцарское достоинство. За несколько дней до обряда посвящения он уже принял обет послушания, целомудрия и бедности, дал клятву отдать свою жизнь за Иисуса Христа, за знамение животворящего креста и за братьев своих. Теперь он не имел права не только жениться, но даже держать у себя в доме (хотя бы для работы по хозяйству!) «родственницы, рабыни или невольницы моложе 50 лет». После этого он получил рекомендации от проверенных, испытанных «братьев-иоаннитов» – ближайшего друга великого князя Павла Петровича, князя Куракина, и шефа кавалергардского корпуса князя Владимира Долгорукова – и вот дождался дня посвящения в рыцари. Ну что же, Талызин был вполне достоин этого. Не обремененный патриотизмом, поскольку воспитывался в Штутгарте, в Высшей герцога Карла школе и даже получил там патент на награды за французский язык и всеобщую историю, он вернулся в Россию, переполненный мистическими настроениями, что, впрочем, не мешало ему отлично служить. В 1784 году он был произведен в прапорщики Измайловского полка, через год – в подпоручики, а сейчас уже имел чин капитан-поручика и не сомневался, что самое большое через год получит звание капитана.

Чернобровый и черноусый, румяный и смуглый мужчина в черном полукафтане, на который был натянут ярко-красный супервест[7], а поверх всего накинута черная мантия, – сам бальи[8] Юлий Литта, исполнитель обряда, возвышавшийся над коленопреклоненным худощавым Талызиным, словно гора, показал ему меч со словами:

– Меч сей дается тебе для защиты бедных, вдов и сирот и для поражения врагов святой церкви.

Посвящаемый получил три удара по правому плечу обнаженным мечом плашмя. Удары были довольно чувствительные, но молодой человек вытерпел их не дрогнув, только вскинул на Литту свои карие глаза и обменялся с ним коротким взглядом. Оба они знали, что приниматель пропустил в установленной формуле одно слово. Оно всегда пропускалось при посвящении в рыцари русских неофитов. Только одно слово – но из-за того, что оно было опущено, обряд выглядел более безобидным, более внешним, он словно бы утрачивал свой особый смысл. Однако можно было утешаться тем, что, хоть это слово и не было произнесено вслух, оно прозвучало в сердцах и принимателя, и Талызина. Особенно Талызина!