Мост бриллиантовых грез

С допросом Ломакина пришлось подождать, пока он придет в себя и сможет соображать и более или менее связно выражать свои мысли. Время ожидания, впрочем, не прошло бесследно, потому что врач «Скорой помощи», вызванный Ломакиным в тот тяжкий миг, когда он почувствовал, что больше пить не может, а пережить последствия от действия ранее выпитого тоже не в силах, категорически подтвердил, что в течение прошедшей недели Ломакин никак не мог какое-либо преступление на гастролях совершить, так как находился в состоянии жестокого запоя. То есть если он и собирался поехать в Москву и даже если взял билет на поезд, то потом о своем намерении благополучно забыл.

Забыл, что характерно, очень прочно… Когда Ломакин очухался и стал худо-бедно отвечать на вопросы дознавателей, он вообще не мог взять в толк, о чем они говорят. Какая Москва?! Какие билеты?!

Его попросили предъявить паспорт. Ломакин, стеная и держась за голову (кто прокапывался хоть раз в жизни, согласится, что несчастный совершал при этом поистине героические усилия!), попытался его отыскать. Однако не смог. Постепенно все в доме было подвергнуто тщательному осмотру. С помощью дознавателей, так что, можно сказать, весьма профессиональному осмотру. Паспорт исчез, как будто его и не было никогда!

– Где вы могли его потерять, гражданин Ломакин? – был задан резонный вопрос.

– Да где угодно, – последовал ответ.

– И давно вы им в последний раз пользовались?

– А черт его знает, не помню.

– А украсть его у вас кто-нибудь мог?

Пожимание плечами:

– Да кому он нужен?! Нет, вы посидите-ка, я еще поищу.

Паспорт так и не обнаружился.

Либо Ломакин врал, либо он забыл, что собирался в Москву и даже покупал билет, либо совершил это отнюдь не противоправное деяние в полной бессознанке. Либо, что гораздо более вероятно, кто-то нашел потерянный паспорт Ломакина и купил по нему билет до Москвы. Либо, что тоже вполне возможно, украл этот самый паспорт, чтобы купить билет до Москвы, чтобы оказаться в одном купе с Константиновым, чтобы…

Чтобы что? Принудить его выпить в ударном количестве хлорпропамид, дабы спровоцировать инсулиновую кому? Но ведь проводница Якушкина видела, что Константинов принимал «желтенькие таблеточки, похожие на но-шпу», стоя в полном одиночестве в коридоре вагона. Сам, по доброй воле. Ему не нужен был никакой «провокатор», скрывавшийся под личиной Ломакина А.В.

Тогда за каким чертом понадобился трюк с билетом?! Кому?!

Или исчезновение паспорта Ломакина, появление на его месте загадочного А.В. Ил… и смерть Константинова никак между собой не связаны? Или это просто случайности, сошедшиеся в одной точке времени и пространства?

В любом случае, чтобы хоть как-то докопаться до истины, следовало познакомиться с семьей покойного.

* * *

Человек, следивший за Фанни (ну, тот самый, за которым, в свою очередь, тоже кто-то следил, но он, конечно, об этом не знал, как не знала и Фанни, что за ней следят сразу двое!), дело свое делал тщательно и старательно, а потому не поленился встать на другое утро в половине шестого и через полчаса уже быть возле дома на углу рю де ла Бурз и рю де Колонн. Он занял привычное место под прикрытием деревьев, окруживших большущее здание, в котором помещается одно из отделений «Кредит Лионне», компания мобильной связи и еще бог знает что, и дождался появления Фанни. Этим утром человек следил за ней особенно внимательно и особенно – когда она приблизилась к Пон-Неф.

Итак, она взбежала на мост, остановилась, положила руку на парапет… Несколько раз прошлась туда-сюда, озираясь, словно высматривая кого-то. Конечно, может быть, она по-прежнему поджидала этого русского негодяя, который ее бросил, этого… Однако у наблюдателя были некоторые основания полагать, что Фанни высматривает кого-то другого. Наконец она пожала плечами, словно укоряя себя за то, что ищет вчерашний день, и трусцой двинулась через мост – впрочем, медленнее, чем всегда, и беспрестанно поглядывая в сторону проулков, ведущих в глубину Сите. Миновав засиженного голубями короля Анри, она свернула в своем обычном направлении, по набережной Конти к Пон-Рояль, и тогда наблюдатель повернул обратно: дальнейшее ему было неинтересно.

На другой день повторилось то же самое. На третий день… На третий день Фанни пробежала мимо скамьи, двух фонарей и заветного кусочка парапета (этой своей многомесячной Мекки), ни на миг не задержавшись, ни разу не оглянувшись, и наблюдатель понял, что настало, пожалуй, время переходить к следующему этапу поставленного им спектакля…

…который был задуман как трагедия, имеющая в финале злодейское убийство. Трагедией он и останется, однако финал несколько изменится, и жертвой падет совсем другой человек… Вот так уж сложатся обстоятельства!..

Фанни и сама не могла бы сказать, удивилась она или нет, когда вдруг подняла глаза от пачки счетов и увидела этого мальчишку. Он стоял к ней спиной, терзая рычаги изрядно уставшего от жизни игрального автомата под названием «Lucky Jack» и пытаясь заставить этого идиота-ковбоя выстрелом из непомерно большого «кольта» сбить перо с головы жуткого вождя, полинявшего от времени и козней белых. Если бы это случилось, выпал бы джекпот и играющий получил бы стакан пива, целую кучу жетончиков, скопившихся за день в ненасытном брюхе автомата, а также право одной бесплатной ежедневной игры хоть до скончания века – своего или же «Lucky Jack».

Фанни наблюдала за подобными попытками посрамить вождя Орлиное Перо вот уже, не соврать, лет тридцать: с тех самых пор, как Поль-Валери, прежний хозяин бистро «Le Volontaire», купил этот игральный автомат и поставил его здесь, в углу, за вешалкой. Летом автомат был хорошо виден, а теперь, в феврале, вешалка топорщилась множеством навьюченных на нее курток и плащей, потому Фанни и не сразу увидела парня, хотя обычно краем глаза примечала всех вновь пришедших клиентов. Наверное, он появился, когда Фанни отходила на кухню, где опять разругались Симон и Симона, причем разругались так, что их крики-вопли сделались слышны в зале. Эти два повара «Le Volontaire» не выносили друг друга, даром что были тезки, а может быть, именно поэтому, и Фанни в который раз подумала, что больше терпеть их скандалы не хочет и кого-то из них придется уволить. Только вот кого? Симона или Симону?

С этой мыслью она прошла за свой столик, заваленный кипами счетов и стопками налоговых деклараций (Фанни не любила работать в директорском кабинетике, там было душно, скучно, там слишком многое напоминало о скандалах, которые всего лишь год назад устраивали ей племянники Поля-Валери, желавшие оспорить его завещание и заломившие непомерную цену, когда Фанни предложила выкупить бистро в свое полное владение), и села, устремив невидящий взгляд на бумаги. Потом она подняла глаза, окинула привычным взглядом зал, привычно возблагодарив Бога за то, что «Le Volontaire» все же достался ей, привычно улыбнулась бездельнику Арману, который привычно таращился на нее из-за своего столика, втиснутого между колонной и стойкой с моделью фрегата, на коем восемнадцатилетний маркиз Мари Жозеф Поль Лафайет некогда отправился добывать свободу американским поселенцам (а на самом-то деле этот приемный сын Джорджа Вашингтона импортировал разрушительные революционные идеи для любимой Франции!). Фрегат звался «Le Volontaire» и являлся, как любил говорить Поль-Валери, тотемом бистро.

Итак, Фанни улыбнулась бездельнику Арману, вид которого уже третий день наводил ее на какую-то странную мысль (мысль эта проскальзывала в сознании, однако Фанни никак не могла ее задержать), поморщилась от ржавого, утомленного скрипа «Lucky Jack» – и вдруг увидела около автомата рыжую потертую куртку и сизые джинсы, обтянувшие длинные ноги.

На воротник куртки небрежно падали темные спутанные волосы, и Фанни наконец-то сообразила, в чем там было дело с Арманом: он странным образом напоминал ей несостоявшегося самоубийцу с моста Пон-Неф. То-то лицо мальчишки тогда показалось ей чем-то знакомым! Не то чтобы они были настолько уж похожи с потасканным, прокуренным, изможденным тридцатилетним Арманом, просто тип был один: оба среднего роста, худые, длинноногие, оба темноволосые, у обоих в лице что-то испанское, а может, итальянское, а может, и мавританское…

Арман, к слову, вот уже почти полгода изо дня в день таскался в «Le Volontaire» и с утра до вечера таращился на Фанни. Вместе с ним порою приходила большая светлая собака, похожая на ретривера, только более косматая, и тихо ложилась в укромном углу. Никто не знал, как ее зовут, Арман уверял, что она не имеет к нему никакого отношения, живет где-то неподалеку от его дома, а к нему взяла да и приблудилась, и звал ее просто Шьен – «собака».[1] Шьен лежала в своем углу день-деньской, переводя взгляд с Армана на предмет его неустанного внимания – на Фанни. Когда Фанни уходила, исчезал и Арман вместе со своей собакой, поэтому бармен Сикстин и официантка Мао были убеждены, что бездельник Арман ходит в «Le Volontaire» вовсе не потому, что так уж обожает попивать день-деньской терпкий, кисловатый кир (каждая пятая рюмка за счет заведения!), сколько потому, что влюблен в мадам (да и Шьен, уверяли они, тоже питала к ней какие-то особые собачьи чувства). Какого мнения придерживались на сей счет Симон и Симона, Фанни не знала, потому что этих двоих ничто не интересовало, кроме выяснения собственных драгоценных отношений. Самой Фанни от всех этих предположений, так же как от пристального внимания Армана и Шьен, было ни жарко ни холодно. Она молодого человека, как принято выражаться, в упор не видела, улыбалась Арману совершенно автоматически, и только мысль о том, что он ей кого-то напоминает, заставила ее взглянуть на него лишние два или три раза за последние дни. Но едва она увидела сизые джинсы и рыжую куртку, как снова забыла об Армане и Шьен, потому что призналась себе: вчера она задержалась на мосту Пон-Неф лишь потому, что смутно надеялась увидеть там этого мальчишку, а сегодня пробежала мост не задерживаясь потому, что наказывала себя за эти глупые надежды. Еще более глупые, чем надежды на возвращение Лорана!

Разумная женщина, конечно, пожала бы плечами и снова уткнулась в налоговую декларацию, которую никак не могла заполнить. Однако Фанни этого почему-то не сделала. Она выбралась из-за своего столика, втиснутого между мраморным умывальником конца XVIII века, служившим теперь стойкой для горшков с цикламенами, и любимой японской ширмой Поля-Валери (он превратил «Le Volontaire» в истинную лавку древностей, поэтому практически все столики здесь были между чем-нибудь втиснуты), и приблизилась к парню. Приблизилась и встала за его спиной, то косясь на его худые пальцы, тискавшие рычаги «Lucky Jack», то глядя на темные пряди волос, разметавшиеся по воротнику куртки.

Вождь Орлиное Перо с годами не утратил своей увертливости, даром что краска на нем облупилась, а столь же облупленный Счастливчик Джек так и не научился стрелять из своего дурацкого «кольта». Обычно его тупость быстро охлаждала даже самых азартных игроков. Однако, такое впечатление, на сей раз в учителя Джеку достался человек упорный. Можно было подумать, что парень решил отомстить Орлиному Перу за все индейское коварство, с которым сталкивались белые поселенцы в Америке. Он ничего не видел вокруг себя, тем паче Фанни, которая затаилась за его спиной. Монетки в десять, двадцать и пятьдесят евросантимов знай сыпались в суму ненасытного вождя, выстрелы грохотали, пули свистели, Джек промахивался снова, индеец победно мотал своим орлиным пером, мальчишка выгребал из карманов новые пригоршни монет… Ну да, из тех самых карманов, которые несколько дней назад были набиты камнями, заботливо припасенными несостоявшимся утопленником, а теперь оказались щедро набиты мелочью! Вот уж воистину – все проходит. Спасительная банальность, изреченная Фанни там, на мосту, в очередной раз подтвердилась!

Фанни не выдержала и рассмеялась.

Мальчишка глянул через плечо, буркнул:

– Бонжур! – и послал в голову Орлиного Пера еще одну пулю. Но через минуту резко обернулся и уставился на Фанни: – Это вы? Что вы здесь делаете?

Хороший вопрос! Ну и наглец!

– А ты? – в свою очередь, спросила Фанни, нарочно обращаясь к нему на «ты». – Ты что здесь делаешь?

Сегодня щеки его были выбриты, волосы старательно зачесаны назад. Щедро смазанные гелем, на глаза они не падали, и Фанни почему-то огорчилась.

«Раздумал топиться?» – хотела спросить она, однако благоразумно прикусила язычок, тем более что вид у парня был по-прежнему не ахти: чернота под глазами не поблекла, а щеки запали еще сильнее. Так что если он топиться даже и раздумал, то, пожалуй, ненадолго. Надо быть осторожней, не напоминать ему, а то еще ринется прямо отсюда к Сене, а там может не оказаться никого, кто схватит его за… Пардон, конечно!

– Что я здесь делаю? Играю, как видите, – пожал парень плечами. – Вот, я разбогател. – Он выгреб из кармана новую пригоршню. – Правда, вроде того солдата из сказки «Огниво», которому встретилась собака, охранявшая сундук с медными деньгами. Но потом ему повезло и с серебром, и с золотом. Может, повезет и мне.

Фанни не поняла, о чем он говорит и что такое «Огниво». Какая-то анимашка диснеевская, что ли? Она не любила анимацию.

– Работу хорошую нашел? Но только где у нас платят евросантимами? Или милостыню просил?

Парень глянул косо и отпустил рычаги автомата.

«Сейчас обидится и уйдет! – подумала Фанни и с трудом подавила мгновенное желание схватить его за руку и удержать. И разозлилась на себя: – Дьяболо! Да мне-то что?! Пусть уходит, откуда пришел!»

Однако он смотрел без обиды и даже улыбнулся:

– Не просил, но это и правда милостыня. В тот же самый день, когда мы с вами встретились… Ну, вы помните, в каком я был состоянии…

«Ничего я не помню!» – хотела отрезать Фанни и уже заносчиво вскинула голову, однако промолчала, потому что не любила врать. Однако правду она сказать тоже не могла, поэтому сочла за благо ничего не говорить. Правда, теперь ее горделивое и независимое движение выглядело глупо, но, предположим, у нее вдруг заныла шея? Ой нет, шеи ноют только у старух, а какая же Фанни старуха?!

Она поспешно опустила голову.

– Ну вот, – продолжал мальчишка, даже не подозревая о сложных психологических мотивациях этих двух простых движений, – я бродил по улицам, потом пришел к какому-то собору… Знаете, к такому большому, белому, с двумя башнями и колокольней, там еще на крыше какие-то собачьи морды торчат во все стороны… И сел под стеночкой – устал до смерти.

Фанни уставилась на него во все глаза. Судя по всему, собор, где он «сел под стеночкой», звался всего-навсего Нотр-Дам, и до сего дня Фанни не могла себе представить человека, который не узнал бы его, даже если бы доселе ни разу не видел. Но вот, оказывается, такой человек существует и даже стоит перед Фанни!

Жан-простак! А интересно, как его зовут на самом деле? И зачем он побрился?

Ну и вопрос! Все мужчины бреются. Даже бездельник Арман, неряшливей которого Фанни в жизни людей не видела. Но этот мальчишка побрился все же зря.

– Сел и заснул, – продолжал он доверчиво. – Ночь-то я не спал, и до этого тоже, поэтому уснул крепко. А когда проснулся – кругом народу тьма, все с фотоаппаратами. Туристы, я так понимаю. Особенно жапонов много было. Галдят, входят в этот собор, выходят, и все мимо меня, и буквально каждый – ну, если не каждый, то через одного – бросал около меня монетку. Я когда глаза открыл, подумал, что все еще сплю, столько вокруг меня медяшек валялось. Может, они подумали, что я какая-то местная достопримечательность? Новый Квазимодо?

И засмеялся, глядя на Фанни, которая, чего греха таить, едва удержалась, чтобы не употребить одно из тех словечек, которые и мужчинам-то не рекомендуется вслух произносить, а тем паче – дамам. Вот тебе и Жан-простак! Да… Но зачем он так зализал волосы? Растрепанные пряди шли ему гораздо больше.

Фанни представила, как он сидел «под стеночкой» Нотр-Дам: волосы падают на лоб, щеки небриты, под глазами чернота, и запекшиеся губы приоткрыты во сне… Жаль, что эти глазищи были закрыты, не то небось нашлись бы дамы, которые бросали бы ему не монеты, а купюры, и даже не самые мелкие!

– Я сначала их посчитать хотел, эти денежки, а потом со счета сбился, – болтал между тем мальчишка. – Думал пойти в какой-нибудь маркет, сдать, чтобы кассирша их на бумажки обменяла, тут небось евро десять или даже двадцать наберется. А потом вспомнил, что я один раз видел такое в России: пришел в магазин какой-то бомж замусоленный и сдал кучу мелочи, которую ему добрые люди подавали. Потом пошел и чебурек себе купил на улице, я видел. Ну, и подумал: что же я, как этот бомж, пойду и куплю себе чебурек?! И не стал сдавать.

Видел такое в России, он сказал? Он что, из России?! Этого только не хватало!

– Ты русский? – спросила Фанни хрипло.

– Ну да, а что? – Парень независимо вскинул голову, и стало ясно, что не так уж сильно зализаны у него волосы: несколько прядей упали-таки на лоб, и он отмахнул их новым, еще более независимым движением. – Вы имеете что-то против русских? Судьба несчастных чечене́ спать не дает, что ли?

На чечене́, как несчастных, так и счастливых, Фанни было стопроцентно наплевать, тем паче что президент Буш, такое впечатление, решил всех их пригреть под своим широким американским крылом. А что касается русских, она к ним еще год назад вообще никак не относилась. Однако с тех самых пор при слове «Россия» ее словно бы иголками колют в нервные сплетения – причем во все сразу! Потому что Лоран был русский… и этот мальчишка – тоже.

Еще один русский на голову Фанни!

А собственно, почему – на голову? Какое ей вообще до него дело? И не слишком ли долго она с ним болтает в разгар рабочего дня? Там, на столике, нетерпеливо шелестит целая пачка бумаг! А Фанни, между прочим, сегодня закрывать бистро, а потом, поздним вечером, еще ехать в пятый аррондисман[2] на рю де Валанс, взять у тетушки Изабо рецепт, чтобы завтра привезти ей новые лекарства от ее неумолимого артроза. Надо сказать этому мальчишке: «Чао!» – и пойти заняться своими делами. Нет, вообще ничего не нужно ему говорить, много чести!

– Тебя как зовут? – спросила Фанни.

– Роман. Роман Константинов.

Хорошее имя. Его легко произносить. А она-то думала, что у всех русских имена и фамилии такие, что язык сломаешь! Например, Ил-ла-ри… нет, не выговорить. Лоран, Лоран…

– Роман, – повторила она. – Роман, Роман…

И, пробормотав почему-то: bon journée, удачного дня, вместо более естественного сейчас bon soirée, удачного вечера, Фанни поспешно отошла к своему столику, села и принялась нажимать на кнопки старенького, еще Полю-Валери принадлежавшего, калькулятора с незнакомым себе и этой заслуженной машинке ожесточением. Калькулятор тихонечко поскрипывал, словно постанывал, мучился, но терпел. А что ему еще оставалось делать? Если бы он позволил себе проявить характер и допустил оплошность, его просто-напросто выкинули бы в мусорку, как повыкидывали уже многих его собратьев 1980 года выпуска и даже более молодых! Ему еще повезло, что его хозяйка – сентиментальная дурочка, которая живет больше воспоминаниями, чем реальностью (ну да, это Поль-Валери когда-то так называл Фанни, а калькулятор слышал и все мотал на свой седой электронный ус).

Калькулятор, значит, поскрипывал, мазила Джек стрелял и стрелял… звуки этих выстрелов Фанни слышала, слышала, слышала… потом вдруг раз оказалось, что в бистро полная тишина. Нет, конечно, по-прежнему стучали бильярдные шары, и звенели стаканы, и болтал телевизор, и Мао вызывающе похохатывала, крутя попкой между столиками, и ругался бездельник Арман, которого уговаривал сменить кир на порто пидермон Мэтью из страхового агентства «Кураж», расположенного неподалеку. Ага, значит, уже около шести, если появился этот старый потаскун, который после работы обходит все окрестные бистро в надежде подцепить дружка на ночь, а «Le Volontaire» первый в этом ряду, и Мэтью ходит сюда, как нанятый, хотя Фанни ни разу не видела, чтобы ему повезло с Арманом или с кем-то другим… Впрочем, Поль-Валери уверял, что когда-то такое однажды, давным-давно, когда Мэтью еще не красил волосы в рыжий цвет, а носил свои, натуральные, пегие, такое все же случилось, после чего Мэтью месяц не показывался ни в «Le Volontaire», ни в других бистро, ни даже на работе, а лежал в госпитале Святой Анны с ножевым ранением… Потом появился-таки снова, и Поль-Валери, даром что пидермонов презирал и славился как первый бабник Парижа – в молодости, конечно, а впрочем, он и в свои шестьдесят семь, прежде, чем его свалили в гроб инфаркт на пару с инсультом, норовил задрать всякую встречную юбчонку, – преподнес Мэтью за счет заведения рюмочку его любимого порто… Телевизор стрекотал суетливым женским голосом, пророча на завтра по всей Франции хорошую, ну очень хорошую, хотя в некоторых районах плохую, ну очень плохую погоду; около музыкального автомата кто-то перебирал старые (вечные!) песенки Джонни Холлидея и Сильви Вартанс (куплет его, куплет ее), словно они снова были вместе, как тогда, в 60-е, когда эти песенки свели с ума Поля-Валери, который и заполонил ими свой музыкальный автомат. Две девицы из ближнего отделения банка «BNP» взахлеб обсуждали над тарталетками с малиной предстоящую свадьбу какой-то Лии с каким-то Оливье (ну и дурак он, получше не мог найти, что ли?!) и сетовали, что придется раскошелиться на подарок (да мне для этой Лии даже евросантима жалко, а ведь не обойтись меньше чем сотней евро… это чуть не семьсот франков на старые деньги, с ума сойти!). Седой красивый мсье Валуа, торговец картинами, обвораживал какую-то толстую даму с испуганными коровьими глазами, которая, судя по всему, в жизни не слышала ни о каком Фудзите, этюд которого так расхваливал ей Валуа, и никак не могла взять в толк, почему этот мсье называет великим французским художником какого-то японца, а может быть, дама испугалась цены, потому что Валуа был известен среди местных антикваров и маршанов своим умением задирать цены так высоко, что выше просто некуда. Сильно хлопала дверь из кухни, когда оттуда выглядывали Симон или Симона (без разницы, оба одинаково надутые), передавая бармену или официантке заказанные блюда… Посторонний человек сказал бы, что в «Le Volontaire» оглохнуть можно, так здесь шумно, однако Фанни почудилось, что наступила глухая, унылая тишина, потому что она больше не слышала выстрелов «Lucky Jack».

Обернулась – и не поверила своим глазам.

Вот это да! Орлиное перо валялось у ног посрамленного вождя, Джек с законной гордостью сушил в улыбке зубы. Однако победителя около автомата не было.

Фанни повернулась к стойке – может быть, Роман попивает там свое законно выигранное пивко?

Однако его не оказалось и там. Она уже приподнялась было, чтобы окликнуть Сикстина и спросить, выплачивал ли он выигрыш грозе индейцев, как вдруг перехватила насмешливый взгляд Армана и снова плюхнулась на стул, потирая шею.

Ну да, ныла шея, ныла, Фанни пришлось это признать. Будь тебе даже всего лишь двадцать два, а не на тридцать лет больше, заноет она, если ты просидишь день-деньской, склонившись над этими проклятыми счетами и отчетами! И глаза заболят, так что придется достать из сумки очки, надеваемые только в самых критических случаях. Ну почему бланки налоговых деклараций во Франции печатают таким мелким шрифтом? И, такое впечатление, он с каждым годом становится все мельче!

А кстати… Почему Арман так странно смотрел на Фанни? Что его развеселило, интересно знать?

И почему у нее такое странное чувство, будто ей что-то нужно было спросить у Романа? Что-то бесконечно важное, а она не успела…

Да что там могло быть уж такого важного? Разве ей не наплевать на этого русского?

Наверное, да. Наплевать. А как же иначе?! И вообще, она его больше никогда не увидит.

Или увидит?

* * *

Итак, семья покойного Константинова…

Валерий Сергеевич был дважды женат и имел от первого брака сына. Мать этого сына, бывшая жена Константинова, Галина Ивановна, работала медицинской сестрой в психиатрической лечебнице на улице Ульянова в Нижнем Новгороде. Двадцатипятилетний сын Роман был тренером по аэробике и танцам в спортивном клубе «Латина». С этой семьей Константинов прожил восемнадцать лет, потом с женой развелся и сошелся с Эммой Петровной Шестаковой, преподавательницей французского языка на подготовительном факультете Лингвистического университета.

Против обывательских ожиданий, Эмма Петровна вовсе не принадлежала к когорте юных красоток, при виде которых общеизвестный бес тычет под ребро не слишком-то молодого мужчину и вводит его во грех, заставляя бросать старую жену ради новой. Она была всего на два года младше первой жены Константинова и на три – его самого. Впрочем, Константинову, видимо, не хотелось обременять себя новыми формальностями, да и Эмма Петровна не слишком мечтала о печати в паспорте, поэтому жили они в гражданском браке. Между прочим, маленькая деталь: раньше Эмма Петровна была дружна с Галиной Ивановной, и, таким образом, получалось, что она увела мужа у своей подруги. Что характерно, их отношений это не больно-то испортило, они подолгу болтали по телефону, а иногда даже ходили вдвоем в театры, или в кино, или на какие-нибудь вернисажи, которые Эмма Петровна обожала. Кроме того, она была дама спортивная, за собой очень следила и даже делала попытки заставить Галину бегать по утрам, записаться в тренажерный зал, ходить на аэробику (сын-то преподаватель, вроде бы сам бог велел!), на шейпинг или, наконец, на восточные танцы, сейчас такие модные и для женского здоровья, говорят, очень полезные. Сама Эмма успевала и там и сям, однако Галина Ивановна не относилась к числу тех несчастных женщин, духовный возраст которых резко отстает от физического, а потому предпочитала спокойно, тихо, мирно, естественно увядать, а не носиться в семь утра по Откосу над Волгой в погоне за неуклонно убегающей молодостью и не хотела трясти животиком (тем паче что животик у нее был довольно-таки внушительный, не то что у стройной, подтянутой, тренированной Эммы!), изображая какую-нибудь там перезрелую красу гарема. Ну что ж, может, оно и верно, потому что блажен, кто смолоду был молод… А впрочем – каждому свое!