Несбывшаяся весна

– Как – глупости? – Ольга от изумления даже остановилась. – А на что мы жить будем, если я не стану работать? Что же, с голоду умирать?

– Да зачем же с голоду? – Николай остановился, резко повернул Ольгу. Прижал к себе, сдвинул несчастный тети-Любин платок, превратившийся в грязную тряпку, сплошь забитую кирпичной пылью, отвел со лба грязные пряди. – Господи, какая ты… Что за напасть на меня напала? Как ни встречу тебя, ты страшнее черта: то с окопов, то здесь роешься. А мне никого, кроме тебя, не нужно, понимаешь? Идти по жизни только с тобой хочу! Думаешь, я зачем приехал к вам сегодня? Я свататься приехал! Замуж тебя звать! Ты меня выгнала в прошлый раз, гадостей наговорила, а я не могу без тебя. Будь моей женой!

Ольга вдруг так ослабела, что почувствовала: еще мгновение – упадет без сознания. Ноги подкашивались. Она почти висела на руках Николая. Он отпустит – она упадет.

И все же слабо пробормотала:

– Отпусти. Сейчас не время об этом говорить. И не место. Давай хотя бы отойдем подальше.

– Да какая разница, когда и где об этом говорить?! Сейчас везде война. Везде одинаковая война! А жизнь идет, не останавливается.

«Как не останавливается? – смятенно подумала Ольга. – А у тех людей, которые остались в поле лежать убитыми, разве она не остановилась? И у тех, кого мы вытаскивали из-под развалин? Неужели Колька не понимает? Или это потому, что он летчик? С высоты не видно земли, не видно мертвых!»

И все же Николай послушался – умолк, пошел к дороге, пробираясь среди множества машин, по-прежнему поддерживая, почти таща Ольгу.

– Да где она, та полуторка? Ага, вон! – замахал свободной рукой. – Эй, вот я!

– Летчик? – раздался рядом хриплый мужской голос. – Ты летчик, да?

– Ну… – Николай оглянулся на вцепившегося в его рукав невысокого мужчину в ватнике и глубоко надвинутой кепке. Даже в мечущемся свете фар было видно, что его лицо и одежда забиты кирпичной и известковой пылью.

«Вот и я такая же», – равнодушно, устало подумала Ольга.

– Ле-етчик… – протянул мужчина. – Ишь, какой ты пышный! Истребитель, да? А почему ж ты их не истребил, тех, которые нас сегодня истребили? А? Или ты в казарме водку пил, пока нас тут заживо на части рвали? Где вы были, истребители? Почему город грудью не защитили, а, сталинские соколы? Мать вашу в задницу вместе со Сталиным!

– Ты думай, что говоришь, дядя! – рявкнул Николай, отталкивая напиравшего на него мужчину. – За такие слова можно, знаешь…

– Что? – тихо спросил тот. – Можно – что? Чем ты меня еще напугаешь, когда у меня под развалинами две дочери остались? Они, девчонки, вкалывали до седьмого пота, до кровавых мозолей, чтобы нашу армию и флот содержать и кормить. Защитников своих! А где вы, защитники? Нам всегда говорили: наша армия – армия героев, воевать будем малой кровью на вражеской территории, а Гитлер – сволочная мелюзга. А что теперь?! Война у нас на задах, сволочная мелюзга бьет нас насмерть, а герои спиртягу хлещут, пока нас тут убивают!

– Тебе дыхнуть, что ли? – клокочущим голосом, видимо, сдерживаясь из последних сил, прорычал Николай. – Какую спиртягу? Чего несешь? Да если хочешь знать, к городу сегодня сто пятьдесят бомбардировщиков рвались! Сто пятьдесят, понимаешь? А прорвались только четырнадцать! Ты думаешь, кто их не пустил, всех остальных? Мы, истребители. В том числе я.

– Только четырнадцать? – спросил мужчина. – Да ты что, спятил, командир? Какие четырнадцать? Нам одного хватило, видишь? Он две бомбы сбросил – всё! Он знал, куда летел, знал, куда бросал. Почему его пропустили? Почему ты его пропустил?

– Да я в бою был до последнего патрона! – крикнул Николай. – Понял? Я на гашетку давил до тех пор, пока из ствола пар не повалил! Только когда понял, что стрелять нечем, тогда и ушел на аэродром. Что ж мне было делать, если боеприпасы кончились? На кулачках с фашистом драться? Да откуда ж я знал, что он, сволочь такая, сбросит бомбы на цеха с людьми?!

– А ты, конечно, думал, что он их в Волгу бросит, аккурат посредине… – кивнул мужчина. – Ты думал, он эти бомбы несет, чтобы рыбку глушить…

– Да ладно издеваться, – буркнул Николай, – здесь, на земле, вы все горазды на подвиги, а ты там, в небе, попробуй-ка… Без боеприпасов попробуй! Оля, пойдем. Пойдем, говорю! Всех, знаешь, не переспоришь.

– Слушай, нет, ты погоди… – твердил мужчина, по-прежнему держа его за рукав. – Нет, ты мне объясни… Вот это девушка твоя, да? Да?

– Невеста, – буркнул Николай.

– Я еще не… – начала было Ольга, но Николай так сильно стиснул ее пальцы, что она замолчала, ойкнув.

– Невеста, значит, – повторил мужчина. – Ладно, хорошо. Вот идешь ты со своей невестой по улице, и налетает на вас хулиган. В руке у него пистолет. И целится он в твою невесту. А у тебя оружия нет. Что ты сделаешь, а? За милицией побежишь?

– Да я за нее жизнь отдам! – с яростью проговорил Николай, кивнув на Ольгу. – Жизнь отдам, и никакого оружия мне не понадобится! Руками буду рвать и зубами!

– Жизнь отдашь, значит? – повторил мужчина. – А ты на нее посмотри. Посмотри, ну! Ты сейчас ее откуда уводишь? Из парка на Откосе? Из кинотеатра «Рекорд»? Из Дома культуры имени Свердлова? Нет, милок! Ты ее уводишь от разбомбленного завода. Ты на нее посмотри! Она здесь была, когда бомбежка началась. Была ты здесь? – резко повернулся он к Ольге.

Она кивнула.

– Была, я так и думал… Была, только чудом спаслась. А ведь могла там, – он кивнул в сторону страшного котлована, – лежать. Вместе со всеми… вместе с моими… С дочками моими! Что ж ты не кинулся ее защищать? Что ж ты не рвал руками и зубами того фашиста, который летел ее убивать? А?!

– Так я ж не знал, что она здесь! – обиженно, как мальчишка, выкрикнул Николай – и осекся.

– Эх, летчик ты, летчик… – пробормотал мужчина, тяжело опуская голову. – Ну ладно. Иди, живи… живи, если сможешь… Иди вместе со своей невестой.

И он, махнув рукой, понуро зашагал к котловану.

– Мать твою! – рявкнул Николай. – Да что ж такое творится, а? Да я… да мы… – Он захлебывался от возмущения. – Вот же люди, а?! Ну в чем я виноват? Этак он меня будет винить за то, что фрицы пол-России уже захапали! Ладно, черт с ним! – Он погрозил в сторону котлована кулаком. – Черт с ним! Вот гад, всю душу оплевал… Пошли, Ольга. Да идем мы, идем! – крикнул, услышав нетерпеливый гудок полуторки.

– Иди один, Коля, – сказала Ольга и с силой выдернула свои пальцы из его ладони. – Иди один!

– Как это? – спросил Николай непонимающе. – Куда идти?

– По жизни, Коля, – ответила она через плечо. – По жизни один иди. Без меня. Не была я твоей невестой и не буду никогда, понял? Прощай!

И, отпрянув от него, смешалась с толпой, окружившей котлован.

* * *

– А не получится так, как в прошлый раз? – спросил Поляков.

– А как было в прошлый раз? – оглянулся на него сидевший на переднем сиденье подполковник Храмов, заместитель начальника отдела. Он был переведен в Энск всего две недели назад и, понятно, мог не знать о том, что случилось до него.

Водитель Тарасов, мигом сообразивший, о чем речь, хихикнул – впрочем, почтительно, едва слышно, исключительно ради того, чтобы создать у своих пассажиров впечатление, что он не просто винтик своего автомобиля, но человек, облеченный особым доверием начальства и посвященный во многие такие дела, в которые – вы только подумайте! – не посвящен и сам товарищ подполковник. Ну что ж, поскольку Тарасова в ведомственном гараже на улице Воробьева с «эмки» пересадили на «Паккард», ясное дело, что особого доверия он вполне достоин.

– Был случай в Запалихе, – пояснил Поляков. – Как раз накануне фашистские самолеты к Энску прорвались, кружили над Автозаводом, но отбомбиться не удалось: кого сбили, кто ушел. И вот один из этих ушедших промчался с ужасающим грохотом над Запалихой и скрылся. Уже наступали сумерки. Бабенки, которые прятались в подполах да под крылечками, высунулись – и увидели на фоне серого неба над кронами деревьев парашют с темным силуэтом. Решив, что это диверсант, подняли весь боевой состав деревни и по телефону вызвали нас.

– Какой же там боевой состав? – удивился подполковник.

– Ну, бабы, мальчишки – известно какой, – пожал плечами Поляков. – Вдобавок у них там жил некий престарелый вояка – ветеран Гражданской. Работал в школе инструктором военной подготовки, учебное ружжо у него сохранилось – времен империалистической войны. Выстроив бабенок у крыльца конторы, стал он их обучать, как обращаться с оружием…

– С этим ружжом, что ли? – усмехнулся Храмов.

– Ну да, что имелось в наличии, то и осваивали. Наконец ветеран счел боевую подготовку законченной и повел группу захвата в лес. Всю ночь его команда прочесывала лес, и только когда стало светать, на одном из деревьев кто-то увидел парашют с длинным узким цилиндром зажигалки. К счастью, она не взорвалась. На фоне вечернего неба зажигалку приняли за человека. Так что обошлось!

– Комедия… – пробормотал подполковник.

Поляков кивнул, подумав, что для него та поездка обернулась трагедией – трагедией в Кузнечной пристани. И в очередной раз проклял себя за то, что не вырвался к дяде Грише раньше, не увез его со строительства укреплений.

Вместо него вывез оттуда Ольгу Аксакову.

«Интересно, уехала она из города или вернулась в госпиталь? Теперь многие уезжают, после того, как разрешили свободную эвакуацию женщин и детей. Раньше-то эвакуация запрещалась под страхом репрессий! Это и называется – хорошая мина при плохой игре. Оставить детей и женщин под бомбами – значит признать, что мы непобедимы. Чушь собачья!»

Как всегда, от таких мыслей взяла тоска, и Поляков уставился в окно, будто надеялся разглядеть там что-то веселое.

Какое веселое в этакое непогодье?!

Стекла машины затянуло рябой пеленой. Зима наступала, отступала, снова наступала. То ли никак не могла одолеть осень, то ли ленилась войти в силу. После первых заморозков потеплело, на деревьях кое-где еще держались зеленые листья. Они были накрепко прихвачены морозом и увяли, однако впечатление производили нарядное, этакий привет минувшего лета. Ближе к концу декабря вдруг захолодало, выпал снег, но тетя Паша, соседка Полякова, уверенно говорила: «И этот сойдет, только третий ляжет!» Так и вышло: внезапно потеплело снова, дождь схватился со снегом и пересилил его, снова кругом сделалось грязно, скользко и зябко. Декабрь называется!

Машину занесло.

– Ну и дорога, – виновато пробормотал Тарасов, выравниваясь.

– Ну и бездорожье, – уточнил подполковник. – У вас есть закурить, майор? Забыл папиросы.

Поляков протянул пачку «Норда».

– Ишь ты! – удивился Храмов. – В спецторге брали?

– Да.

– Надо жену туда отправить. Самому недосуг. Да и ей, правда, тоже. Она учительница, вечно времени нет. Чуть что – «у меня тетрадки», «у меня классный час…». Конечно, новое место, новая школа. Совершенно забросила мужа, – проворчал подполковник, без малейшего, впрочем, оттенка раздражения. Видно было, что он любит жену и гордится тем, что «у нее тетрадки, у нее классный час». И даже то, что она «забросила мужа», его нисколько не злит.

– Мне проще, – усмехнулся Поляков. – Соседка в спецторг бегает. Она пенсионерка, для нее это развлечение.

«А вдобавок перепадает от пайка», – не сговариваясь, подумали все.

Ну так само собой. А что такого? Дело житейское, особенно сейчас, в войну.

– Вы не женаты? – спросил подполковник.

– Нет.

– А что так?

– Да так как-то, – пожал плечами Поляков. – Не нашел еще.

– Или вас не нашли, – сказал подполковник.

– Или, – согласился Поляков.

– Вам лет сколько? – спросил Храмов.

– Я с седьмого года.

– Ого! Тридцать четыре! Как же вас еще никто не поймал на крючок? – удивился подполковник.

– Не могу знать, товарищ подполковник! – холодно ответил Поляков, и Храмов счел нужным как можно глубже затянуться, чтобы скрыть неловкость: ему очень откровенно дали понять, чтобы не лез не в свои дела.

Тарасов, который отлично знал, что поголовно все незамужние буфетчицы, телефонистки, машинистки и прочий женский состав Энского управления НКВД (и от них не отстают дочки и сестры сотрудников) не просто беспрестанно закидывают крючки, но и ставят сети, чтобы уловить в них майора Полякова, покосился на него в зеркало со скрытой насмешкой. «Такого небось поймаешь! – думал он. – И что бабы в нем находят? Тощий, злой, глаз черный, как у дьявола… Бабы ласку любят, что кошки, а от этого разве дождешься ласки?! А вот знать бы, что у него с той, которую мы из Кузнечной пристани увезли? Уж больно страшная она была по сравнению с нашими-то кралечками… Ох, Тасечка-буфетчица, ох, спасу нет… Вот кралечка! Так бы и сожрал всю! Как она за ним увивается, за этим майором, а он будто каменный!»

Машину снова занесло, и Тарасов, позабыв про каменного майора Полякова и Тасечку-буфетчицу, стал внимательней смотреть на дорогу.

Пассажиры курили молча, размышляя о том, что предстоит…

Час назад из Чкаловска сообщили о появлении самолета, который сбросил четверых парашютистов. Их не заметили – стояла глубокая безлунная ночь, – однако под утро в райотдел милиции, не сговариваясь, порознь явились трое из них. Явились с повинной – заброшены из тыла врага с целью осуществления разведывательной и диверсионной деятельности. Четвертый парашютист исчез.

Поисковая группа вышла в лес. Храмов и Поляков должны были работать со сдавшимися парашютистами.

Скоро «Паккард» и следующая за ним «эмка» с другими сотрудниками НКВД остановились возле двухэтажного каменного дома в Чкаловске. Полякова отвели в неуютный, плохо освещенной кабинет. В соседнем кабинете устроился Храмов.

Парашютистов приводили по одному, но они были похожи: серолицые от усталости и страха, с воспаленными от бессонницы глазами. И вопросы им задавали похожие:

– Ваши фамилия, имя, отчество?

– Место рождения?

– Где призывались в армию?

– Кто из родных жив, чем занимаются?

– С каким заданием прибыли? Где проходили подготовку?

– Кто руководил вашим обучением?

– Назовите четвертого в группе. Опишите его.

Торопились: этот четвертый, находившийся невесть где, тревожил. А ведь у него рация. Он может связаться со своим центром и сообщить, что трое его спутников исчезли, вполне возможно, перебежали к большевикам. Между тем Полякову и Храмову, ведущим допросы агентов, было с самого начала предписано: искать среди них человека, который готов был бы вести двойную игру, работать на советскую разведку, посылать немцам дезинформацию.

Возможно, эти трое просто хотели спасти свои жизни. В таком случае их ждал только лагерь. Но у того, кто решился бы стать «двойником», появлялся шанс другого исхода.

В углу кабинета, в котором работал Поляков, за отдельным столом сидел младший лейтенант Пестряков. Он вел протоколы допросов. Вообще-то это был неплохой парень, не злобный, не завистливый, не скрытый стукач. Если уж говорят, что сослуживцев, как и родителей, не выбирают, Поляков считал его наименьшим злом и сначала был даже рад, что ему в помощники определили именно Виктора Пестрякова. Но сейчас Пестряков мешал, страшно мешал. Его неприкрытое, нескрываемое отвращение к людям, которые позволили врагу взять себя в плен, а потом дали согласие сотрудничать с ним, отражалось на его лице и наводило тоску на парашютистов. Наводило их на сожаления, что поддались порыву, что сдались, что откровенничают теперь, душу выворачивают наизнанку перед энкавэдэшниками. Какой смысл, если им все равно не верят и не поверят? Используют, выкачают сведения – да и шлепнут тут же, в Чкаловске, даже в Энск не повезут…

Они замыкались, они замолкали, они впадали в истерику.

Полякова так и подмывало выгнать младшего лейтенанта, но он не мог. Во-первых, нужен был секретарь, а кому попало такое дело не доверишь. Во-вторых, согласно жестким правилам, еще более ужесточившимся в военное время, работать с перебежчиком один на один не имел права ни один из сотрудников. Начальство боялось обратной перевербовки. В том смысле, что вдруг не мы их, а они – нас…

Приходилось терпеть Пестрякова. Все, что мог Поляков сделать, – это переставить стул, на который усаживали парашютистов, так, чтобы они не видели негодующей физиономии младшего лейтенанта.

Вообще-то судьбы этих троих складывались примерно одинаково: попали в окружение, пытались выйти, потом – внезапный налет «превосходящих сил противника», ранение и плен. Сорваны знаки различия, снят ремень, вчера ты еще был солдатом, а теперь стал пленным, у которого нет ни имени, ни фамилии – только номер. Номер лагерника.

В лагерь, где держали пленных, часто приезжали вербовщики. Кто-то проповедовал господство немецкой расы над миром, пророчил скорейшее уничтожение «недочеловеков». Чтобы получить пропуск в «человеки», следовало немедленно пойти служить фашистам. Приезжали русские из эмигрантов или добровольно сдавшихся еще в начале войны, бывшие офицеры, призывавшие вступать в РОА – Русскую освободительную армию. Иногда пленных просто вызывали из строя наудачу и били смертным боем – до тех пор, пока они не соглашались поступить на службу рейху.

В общем-то, выбор был невелик: предательство или смерть. Ну, не убьют сразу, все равно сдохнешь в этой ржавой колючей паутине, которая оплела лагерь со всех сторон, загнешься в бараке от голода и холода, а не то подстрелят тебя из пулемета, который стоит на вышке: ствол его денно и нощно смотрит на толпу узников. Выбор был невелик, и многие соглашались. Кто-то из страха, что убьют за отказ. Кто-то из невыносимости жизни в лагере. Кто-то ненавидел Советскую власть и готов был на все, чтобы расквитаться с ней за все обиды, которые от нее претерпел. Обид было много, и таких, что смыть их можно было только кровью «жидов та коммуняков». Как правило, такие люди сами сдавались в плен и служили фашистам надежней других.

«Я был бы среди них», – думал Поляков, который с самого начала войны не переставал подавать заявления с просьбами, а потом и с требованиями послать его на фронт. Судьба их постигала та же, которая в свое время постигла приснопамятное заявление об отправке в Испанию. Поэтому он и подумал: «Я был бы среди них!»

Почему-то вдруг стало тошно от этой мысли…

Поляков отогнал ее и продолжал слушать человека, который назвался Михаилом Климовичем Каменевым. Он был радистом. По фальшивым документам – Михаил Михайлович Фомин. Позывной – Проводник.

Никто из перебежчиков не запирался, все говорили откровенно, однако в словах этого Проводника ощущалась особая искренность. Не истерический надрыв, а твердость. Он рассказывал о том решении, к которому пришел он и, наверное, другие – судя по поступку его товарищей по группе, немедленно после приземления пришедших в милицию. Решение было такое – завербоваться, чтобы выжить. Пройти обучение, быть заброшенным в советский тыл – и явиться с повинной. Может быть, поверят. Может быть, сохранят жизнь. А нет – эти люди считали, что лучше умереть на Родине.

На Родине!..

В сталинском лагере, который они считали роднее фашистского.

Поляков за долгие годы своей жизни «в тылу врага» (так он называл это про себя) привык отменно контролировать мимику и выражение глаз. Да уж, Пестрякову до него было далеко, как до небес.

Умереть на Родине…

Родина. Россия.

Мать-и-мачеха. Это не цветок. Это Россия!

И снова тоска, словно раскаленная игла, кольнула Полякова в сердце. Та самая тоска, которая терзала его уже давно. С июня месяца. С двадцать второго числа.

И привычным усилием воли он вырвал эту иглу.

– Продолжайте, Проводник, – только и сказал он, и сидящий перед ним человек как должное воспринял то, что его называют не по фамилии (и, уж конечно, не по имени-отчеству), а кличкой, присвоенной ему фашистами.

Теперь он рассказывал о разведывательной школе для подготовки диверсантов из числа советских военнопленных.

Поляков уже слышал о ней. Приходила информация из Москвы. Школа была создана адмиралом Канарисом в окрестностях Варшавы (в местечке Суленовек, на улице Падеревского) еще в октябре 1941 года. Она, как и другие разведшколы, предназначенные для подготовки агентов к работе в советском тылу, находилась в непосредственном подчинении у действовавшего на Восточном фронте разведывательно-диверсионного органа, условно именуемого «штабом Вали». Выходило, что Проводник и его спутники были чуть ли не первыми «выпускниками» разведшколы. Сведений о ней пока еще было мало, только самая общая информация, поэтому Поляков слушал Проводника особенно внимательно.

Штаб и канцелярия школы располагались в белом четырехэтажном здании бывшего приюта для престарелых, а для общежитий и классных помещений будущих диверсантов и разведчиков (их было около трехсот пятидесяти человек) построили деревянные бараки в сосновом лесу по другую сторону улицы Падеревского. Общежития разведчиков-ходоков и разведчиков-радистов были отдельными и отгорожены забором. Немецкие офицеры и солдаты караульной команды обитали на даче, некогда принадлежавшей самому гетману Пилсудскому.

Проводник рассказывал, что штаб снабжен мощной радиостанцией – вокруг высятся шесть радиомачт. Обучением разведчиков-радистов руководил инструктор по радиоделу, которого все называли просто Готлиб. У него когда-то была перебита правая рука, она неправильно срослась, так и оставшись согнутой в локте. Коренастый брюнет с маленькими, узко сдвинутыми к переносице глазами, он работал левой рукой – работал, что называется, круглосуточно! Готлиб не покидал территорию школы, его редко видели во дворе – он проводил все время в классе, изводя курсантов своим педантизмом, добиваясь четкой работы на высоких скоростях.

– У нас болтали, от Готлиба сбежала молодая жена из-за того, что добрую половину медового месяца он провел за ключом, – с усмешкой сказал Проводник. – Но учить он умел, что да, то да. Он выработал у нас отличный профессиональный почерк.

– И у вас тоже? – спросил Поляков.

– И у меня.

Проводник продолжал рассказывать о разведшколе.

На ее территории стояло двухэтажное каменное здание. На втором этаже находилась специальная мастерская, где фабриковали фальшивые документы для агентуры, забрасываемой в советский тыл. Имелась здесь и фотолаборатория.

Для создания фальшивых документов была создана специальная команда «1 Г». В нее входили несколько немцев – граверов и графиков – и русский «консультант» – военнопленный, знающий советское гражданское и военное делопроизводство. Команда «1 Г» собирала и изготовляла наградные знаки, штампы и печати. Однако ордена и бланки паспортов и партбилетов команда «1 Г» получала из Берлина.

Судя по тем документам, которыми снабдили Проводника и его «товарищей по работе», качество подделки было отменное. Поляков поклялся бы, что на первый взгляд их почти невозможно отличить от настоящих. Диверсанты были также отлично экипированы. При «штабе Вали» имелись склады, портновская и сапожная мастерские, которые и снабжали агентуру военным обмундированием и гражданской одеждой.

Некий отдел «Вали-2» также приложил руку к подготовке и экипировке группы Проводника – их обучили диверсионным и террористическим действиям, снабдили взрывчаткой и детонаторами.

Словом, снарядили на славу!

Диверсанты должны были работать попарно. Проводник – радист с передатчиком, его напарник – «ходок», в задачу которого входило собирать и обрабатывать информацию для передачи в «штаб Вали».

Проводник рассказывал, что сдаться своим решил сразу. И притворялся изо всех сил убежденным врагом Советской власти. Заодно присматривался к «однокурсникам» – и не мог понять, кто притворяется так же, как он, а кто – искренний враг. Но общению во время обучения в школе тщательно препятствовали. О том, куда и с кем в паре будут забрасывать, стало известно только перед самым вылетом. В самолете диверсантов было четверо, а при них находился инструктор, который пристрелил бы любого при малейшем подозрении, даже при попытке начать что-то обсуждать между собой.

В каждой двойке имелись рация, фальшивые документы, запас продуктов и денег на первое время. Биографии диверсантов были тщательно продуманы. Агенты накрепко затвердили пароли, позывные, шифр. И каждый из них со страхом смотрел в будущее и на того человека, с которым теперь предстояло работать.

Проводник сказал: он даже не подозревал, что еще двое из группы решили вернуться к своим. Они очень хорошо притворялись. Четвертый, исчезнувший, казался ему проще. Проводник почти готов был довериться ему… К счастью, так и не решился.

Теперь этот четвертый исчез.

Из Энска прибыли новые люди, чтобы усилить группу поиска, а допросы перебежчиков после короткого ночного перерыва продолжились.

– Слышали новый анекдот? – спросил подполковник Храмов, когда они с Поляковым вместе курили на крыльце, прежде чем разойтись по кабинетам. – Гитлер смотрит на свой портрет и говорит: «Адольф, Адольф, что теперь с тобой будет?» А портрет утешает Гитлера, мол, ничего особенного, мы только поменяемся местами: меня снимут, а тебя повесят.