Мужчины Мадлен

Алёна, даром что паспортный контроль прошла, совершенно не успокоилась. Еще ведь нужно предъявить картину для таможенного досмотра…

Первым делом наша героиня вновь забрала волосы заколкой и приколола торчащие хвосты над ушами невидимочками. А потом начала совершать обряд безопасности. Разулась, сунула туфли в лоток, в другой бросила плащ. Водрузила на транспортер сумку, достав оттуда мобильный телефон и свой любимый маленький, но такой боевой и верный нетбук, а рядом поставила пластиковую сумку с картиной, рысью пролетела через рамку, которая, к счастью, даже не пикнула, и взволнованно уставилась на транспортер.

Вот вещи Алёны, составленные плотно одна к другой, поползли перед монитором… и транспортер замер.

«Черт, я так и знала…» – подумала наша героиня печально.

– Мадам, – вновь возникла перед ней необъятная Элиза и улыбнулась по-прежнему широко, хотя в улыбке ее скользила укоризна, – сожалею, но вам придется сдать не разрешенный к вывозу предмет.

«Эх, ну почему я не разбудила Марину? Пропала моя «La vendeuse de fleurs à la place de la Madeleine»…»

– Не разрешенный к вывозу предмет? – тупо повторила Алёна, мысленно прощаясь с тусклым серым деньком, благородными колоннами церкви Мадлен и буйством цветов на тележке.

– Да, нож, который лежит в вашей сумке. – Элиза кивнула на монитор.

Облегчение было таким сокрушительным, что Алёна громко расхохоталась:

– Да у меня нет никакого ножа!

– Как нет? – обиделась Элиза. – Вон он лежит в вашей пластиковой сумке, в той, где картина. На мониторе это отлично видно.

Алёна сделала глотательное движение – совершенно нервическое. И пробормотала:

– Чудеса какие-то… Не было у меня ножика, клянусь. Зачем он мне?!

Ножика у нее и в самом деле не было. Летая минимум дважды в год за границу, она по рассеянности не раз оставляла в косметичке маникюрные ножницы – и прощалась с ними навеки в зоне таможенного контроля. Теперь первым делом, едва начиная собирать вещи, Алёна перекладывала ножницы на дно чемодана, чтобы они совершили перелет в багаже. А никаких ножей у нее и в самом деле отродясь не водилось.

Высокий мужчина в мятом, но при этом почему-то невероятно элегантном сером костюме, прошедший через рамку металлоискателя вслед за Алёной и теперь рассовывавший по карманам мобильник и ключи, неприятно, как-то вымученно ухмыльнулся:

– Покайтесь, девушка, покайтесь! Зачем вам перочинный ножик в самолете? Маникюр делать? Винные бутылки открывать? Придется потерпеть до Москвы.

Алёна посмотрела на него, тупо моргнула, отметив, что пассажир говорит по-русски, и перевела беспомощные глаза на Элизу.

Лицо той имело непреклонное выражение типа: «Я вас все равно съем!» Черная сумка с картиной выехала из коробки таможенного «телевизора», и Элиза повелительно кивнула на нее. Как во сне, Алёна сунула туда руку, пошарила на дне… и тихонько вскрикнула, словно схватилась за змею.

Да что змея! Она схватилась за перочинный нож! И вынула его – довольно большой, с красной гладкой рукояткой, с забавным фирменным значком – белым крестиком в белой же рамочке – и кнопочкой сбоку. Стоило на нее невзначай надавить, как из ножа со щелчком высыпалось множество лезвий, в числе которых, между прочим, оказались маникюрные ножнички, и щипчики, и пилочка, и открывашка для бутылок, а также штопор и даже, как показалось Алёне, крестовая отвертка.

– Ну вот! – воскликнула Элиза как бы даже с облегчением. – Теперь вы видите, мадам? Видите?

Алёна видела, само собой, на то глаза и дадены человеку, чтобы видеть, но при этом продолжала ничего не понимать. Нож был не ее, отродясь у нее такого ножа не было. Может, ножик Маринин? И она по ошибке, собираясь, сунула его в сумку? Да нет, все просто! Пока Алёна стояла в очередях на регистрацию или на паспортный контроль, кто-то из ее соседей-пассажиров нечаянно уронил нож, и тот упал в Алёнин пакет.

Ну, довольно хилое объяснение, однако другое в голову не приходило, а главное, времени не было его отыскивать. Да и нужно ли? Нож не ее, ну и ладно. Что называется, была без радости любовь, разлука будет без печали! Алёна отнесла ножик тощенькому некрасивому арабу с сумкой в руках, который стоял в сторонке и смиренно, как нищий – подаяние, принимал в сумку запрещенные для пронесения в самолет предметы. Ножик обо что-то звякнул в бездне сумки, и Алёна поняла, что не она одна нынче проштрафилась перед службой безопасности.

– Мерси, мадам, – ласково сказал араб, и Алёна пожала плечами:

– Не за что! De rien!

Потом вернулась к транспортеру и начала собирать свое барахлишко, сваленное небрежной кучкой. Сунула компьютер в сумку, обулась, накинула плащ (от всей этой суетни утренняя недосыпная дрожь усилилась, Алёна даже зубами постукивала порой) и двинулась прочь, смутно ощущая, что вроде бы чего-то у нее в руках не хватает…

– Мадам! Вы забыли! – вдруг услышала она голос Элизы, причем отчетливо ощутила в нем усталые интонации доктора, который общается с безнадежной пациенткой.

Обернулась – и узрела в руках людоедки черный пластиковый пакет.

– О боже, картина! – воскликнула Алёна, радостно хватая пакет. Но тут же разжала руку – и он мягко спланировал на пол. – Это не мое!

Наверное, не ее! Если бы она так уронила свой пакет с картиной, та громыхнулась бы весьма увесисто, а тут…

– Как не ваше? – удивилась Элиза, не поленившись согнуть свое могучее тело и поднять пакет. – У вас была картина, я отлично помню. Рядом с ней лежал нож. Картина и здесь!

И людоедка вынула на свет божий отпечатанную на довольно тонком листке картона репродукцию с известной картины Тулуз-Лотрека «Chat Noir», «Черный кот», которую продают в Париже натурально на каждом углу. Репродукцию продают, понятное дело, а не саму картину. Очень может быть, что каждый, кто хоть раз бывал в Париже, ее покупал. Покупала и Алёна, потом кому-то подарила… В принципе, репродукция ей не слишком нравилась, а без принципа, как говорится, и даром была не нужна. Даже в черном пластиковом пакете – совершенно таком, как тот, в котором лежала картина, купленная ею на авеню Трюдан… Между прочим, практически все продавцы сувениров и репродукций в Париже кладут свой товар именно в такие пакеты – наверное, у них какая-то массовая закупка упаковочного материала происходит.

– Мадам, – укоризненно произнесла Элиза, – заберите ваш пакет и, очень прошу, не задерживайте меня больше. Из-за вас уже очередь собралась!

Алёна оглянулась – и увидела, что у транспортера в самом деле собралась немалая группа более или менее разутых и раздетых людей, которые поглядывали на нее с плохо скрываемым раздражением. Да что ж за напасть такая, второй раз она за утро становится причиной затора в аэропорту Шарль де Голль!

Делать было нечего. Алёна огляделась, тщетно надеясь найти свой пакет, потом приняла из рук Элизы «Черного кота» и грустно побрела прочь, едва не плача. Через несколько шагов писательница снова обрела способность связно мыслить и поняла, что, собственно, произошло. Какой-то другой турист, который проходил таможенный досмотр одновременно с ней, по ошибке прихватил ее картину. Вообще-то надо быть очень рассеянным человеком, чтобы не почувствовать разницы в тяжести, но всякое бывает, возможно, он просто очень сильный человек, которому все едино, нести пакет весом в пять килограммов или пятьсот граммов. Стоп! Ведь тот мужчина в сером костюме, который пошутил насчет ножичка, очень подходит под это описание. Такой громоздкий дядька и в самом деле мог не заметить, что схватил не свой пакет, особенно если задумался… С Алёной-то сплошь и рядом подобное бывало – она ничего не замечала, когда придумывала какой-то сюжет или… или когда была влюблена в Игоря… давно, сто лет назад, в другой жизни…

Может, мужчина в сером костюме тоже обдумывал сюжет (писателей нынче развелось несчитано!) или, к примеру, был влюблен в Иго… Нет, не в Игоря, само собой, хотя кто знает, как зовут предмет его чувств. Нынче, как говорится, плюнешь в Дон Жуана, а попадешь в пи… в смысле в гея попадешь.

Ладно, хватит о глупостях, надо быстренько найти того дяденьку и произвести обмен.

Алёна заметалась по аэропорту. Заглянула чуть не во все бутики, облизнулась на пластиковые бутылочки с «Бейлисом», но сейчас было не до них… и, уже почти отчаявшись, вдруг увидела того, кого искала.

Точно он. В сером костюме. А в руке пластиковый черный пакет громоздких очертаний.

– Мсье! – вскрикнула было Алёна.

Потом вспомнила, что мужчина говорил с ней по-русски, открыла рот, чтобы позвать его на языке родных осин, да и захлопнула, запутавшись при выборе обращения.

Нет, черт, а в самом деле – как окликнуть человека? «Эй, мужчина»? Алёна терпеть не могла употреблять это слово в качестве обращения, да она вообще его не любила – не по сути, нет, суть-то обожала, а чисто фонетически: оно ведь имеет внешнюю форму женского рода. Ну, бывают у лингвистов-профессионалов такие заморочки. Случались они и у Алёны Дмитриевой, писательницы. Простим безумство, разве это сокрытый движитель его? В смысле ее…

Итак, продолжим тему обращений к существу мужского пола. Товарищ – ликвидирован как класс. Гражданин – ну, мы не во временах Великой Французской революции (к счастью) и не в органах правопорядка (к счастью в квадрате!). Сударь? Обычно Алёну поднимали на смех, стоило ей ляпнуть свое любимое словечко. Господин? Вот разве что…

И тут нашей героине вдруг вспомнилось из недавнего прошлого, из несусветных 90-х годов минувшего столетия…

Алёна и ее бывший муж Михаил Ярушкин тогда заигрались в издательские игры – а что, надо же было как-то выживать! – с двумя своими приятелями, Виктором и Людмилой. Потом тернистые пути бизнеса их очень сильно развели, ну а сначала, как в песне, все делили пополам, от непомерных расходов до мизерных прибылей. Чуть ли не первыми книжками молодого издательства «Братья-славяне» (во как, знай наших!) были всякие сказки-байки – простенькие, в мягких обложках, а оттого дешевые до изумления. Наличка в те времена являлась такой же редкостью, как теперь, скажем… право, и не с чем сравнить поганый дефицит наличности тех незабвенных деньков, не создано достойного сравнения человеческим воображением. Короче, налички не имелось, а потребность в ней была. И дабы ее добыть – какова аллитерация? Конечно, не чуждый чарам черный челн, но тоже миленько! – Алёна и Людмила чуть ли не ежедень отправлялись к Московскому вокзалу: торговать книжками с лотка, а попросту – со стола.

Отчего-то две долговязые красотки действовали на покупателей совершенно завораживающе. Людмила сверкала черными глазищами и неотразимо улыбалась, Алёна тоже сверкала, но серыми, и тоже улыбалась. А еще и надсаживалась:

– Господа! Книги! По цене двухсот граммов колбасы – сказки, которые ваши дети будут читать вашим внукам!

Ну и прочую рекламную белиберду несла, которую, собственно, никто не слушал. Но стоило ей прочувствованно воскликнуть: «Господа!», как обнищавший, замороченный, отчаявшийся бывший русский бывший советский бывший народ преисполнялся неведомых прежде чувств, ощущал связь с корнями и ветвями своего генеалогического древа – и начинал заботиться о детях и об их внуках. Книжки мели натурально метлой, отдавая торговкам последние рубли.

Таким образом Людмила и Алёна торговали недели две, приезжая домой усталыми, замерзшими и слегка пьяными – дело было в ноябре, так что приходилось периодически согреваться приснопамятным «Амаретто», омерзительным синильным, а вовсе даже не миндальным, которым тогда торговали на каждом шагу. Зато привозили просто-таки фантастическое количество вожделенной налички – к вящей радости своих супругов-содиректоров. Кончилась полоса везения совершенно неожиданно. Однажды, ближе к вечеру, когда девушки и замерзли больше обычного, и согревались адекватно, какая-то женщина с внешностью типа «учительница первая моя», услышав заплетающееся Алёнино: «Г-гыс-па-да-аа!», воскликнула укоризненно:

– Да вы на себя посмотрите! Ну какие вы госпожи!

Девушки захохотали так, что уронили стол с разложенными на нем остатками книжек прямо в лужу. Впрочем, неприхотливые покупатели разобрали и подмоченный ассортимент – правда, частично бесплатно, поскольку Люда с Алёной впали в истерику от смеха и были просто не в силах соблюсти сохранность вверенного им имущества. Ну ладно, что упало, то пропало, дело известное. Хуже другое. Отныне смехунчик неудержимый начинал их обуревать при одном только звуке «г» из слова «господа». Пришлось перейти на «граждан», но это слово не имело столь магического воздействия на открывание кошельков. Граждане, в отличие от господ, деньгами сорить нипочем не желали, о будущих внуках не думали и отчетливо предпочитали колбасу сказкам. Так вот и сошла на нет уличная торговля. А слово «господа» с той поры всегда вызывало у Алёны особое чувство.

Проще говоря, она начинала хихикать.

Хихикнула и сейчас. И поперхнулась, и закашлялась, а «господин» в сером костюме тем временем свернул в боковой коридорчик. Алёна со всех ног ринулась следом – и успела увидеть, как он входит в какую-то дверь.

Писательница разогналась со всех своих многометровых ног, добежала до той двери, схватилась за ручку – и столкнулась с каким-то высоким человеком, который рявкнул:

– Куда лезешь? Здесь мужской!

Наша героиня опешила от хамства, отпрянула, взглянула на дверь… Да боже ты мой! На ней была изображена сакраментальная мужская фигурка. Вот куда скрылся похититель картины – в мужской туалет.

– А может, ты голубой… то есть голубая? – хохотнул дядька, и до Алёны только сейчас дошло, что говорит он по-русски.

А, ну тогда ничего удивительного ни в словах, ни в тоне его нет. И в том, что он проверяет, застегнута ли ширинка, уже выйдя из туалета, тоже нет ничего странного. Так делают все русские.

– Бабам сюда! – Тип ткнул пальцем на противоположную стену, где находилась аналогичная дверь с женской фигуркой, и отправился восвояси, а Алёна осталась стоять посреди коридора, как Буриданов осел.

* * *

А на тех листочках было написано:

Что и говорить, в Париже трудно удержаться от соблазнов! Мы жили в большой квартире на улице Ля Бовси, неподалеку от галереи, где выставлялись картины N, а этажом ниже находилась его мастерская. Муж не любил, когда я туда заходила. Говорил, что я его отвлекаю. Но я знаю: он просто стеснялся меня. Потому что однажды я застала его мастурбирующим перед неоконченным полотном. Извергнувшись, N набросился на работу просто-таки с невероятным пылом и на моих глазах закончил картину. А увидев, что я наблюдаю за ним, осыпал меня самой изощренной бранью и выгнал вон. Правда, ночью приполз в мою постель и после бурных, с оттенком извращенной жестокости, ласк, сказал:

– Ты не понимаешь природы творчества! В XVI веке жил художник-керамист Бернар де Палиси, который для поддержания огня в печи во время обжига бросал туда всю свою мебель. А лично я бросил бы в нее и жену, и детей, только бы горел в ней огонь. Поэтому ты не должна на меня обижаться.

Я представила себе эту картину – и меня уже тогда словно бы обожгло. Я поняла, что N говорит истинную правду: он и в самом деле ничего не пожалеет для картин, которые чем дальше, тем больше переставали казаться мне гениальными. Конечно, любовь все на свете переворачивает с ног на голову, но в то мгновение меня посетило страшное прозрение о нашей будущей жизни, о том, что супруг способен меня предать ради своих полотен.

Я заплакала, а N обиделся и ушел.

Куда? Спустя некоторое время я спустилась в мастерскую, однако его там не оказалось. Где он? Бродит по парижским ночным улицам? С кем-нибудь пьет? «Пошел в Авиньон», как его приятели называли публичные дома, намекая на извечную дурную славу старинного города?

Я не могла сидеть в квартире, накинула пыльник и тоже вышла на улицу. Впервые в жизни я шла по ночному Парижу одна. Можно было позвать такси, однако мне не хотелось. Чудилось: вот-вот из-за поворота выйдет мой муж, я брошусь к нему и скажу… Что? Я не знала что.

Так, не помню, через сколько времени, я вышла на площадь Мадлен и остановилась, совершенно измученная. Я стояла не со стороны Конкорд, а с противоположной, около невысоких ступеней, и вдруг ветер разогнал облака, и я увидела, что на ступеньках сидят и лежат несколько пар. Некоторые просто обнимались и целовались, а некоторые любодейничали, не обращая внимания на окружающих!

Это было ужасно, это было распутно, но я не могла отвести от них взгляда, и странный покой снисходил мне на сердце. При лунном свете все – и мужчины, и женщины – казались мне невероятно, нечеловечески прекрасными. Я понимала, что проститутки самого низшего разряда, не имеющие никакого, даже самого убогого, жилья, отдаются здесь случайным клиентам, однако не думала о низостях и грязи. Мне казалось, я смотрю какой-то невероятно прекрасный фильм, один из тех, которые порой удавалось увидеть в синема «Etoile», хотя чаще всего там мельтешил в своих огромных башмаках нелепый Чаплин.

Я стояла, а в уме моем слагались строки:

О прекрасная площадь Мадлен!Идеальный адрес греха.Ночь тиха. Ночь тиха. Ночь тиха.В это время взять душу в плен —Делать нечегоВрагу рода человечьего.

С трудом я отвела глаза и подозвала такси. Водитель смотрел на меня настороженно, словно хотел спросить, есть ли у меня с собой деньги, но, когда я назвала адрес, немножко успокоился, ведь район у нас был хороший. Каким-то чудом в кармане пыльника нашлись деньги.

Мужа моего в квартире все еще не было, но странным образом меня это мало волновало в ту минуту. Я легла в постель. Уснула мгновенно, и мне приснились стихи… стихи о проститутке, которая размышляет о Париже и о своей судьбе.

* * *

Впрочем, нет, все же на Буриданова осла наша героиня была не слишком похожа, ведь тот разрывался между двумя охапками сена, а она всей душой рвалась только к одной двери из двух. Алёна прекрасно отдавала себе отчет, что женщина, торчащая под дверью мужского туалета и поглядывающая на нее с вожделением, представляет собой… скажем так… эпатирующее зрелище. Можно, наверное, скрыться в дамскую комнату и наблюдать за коридором оттуда. Хотя тоже картина будет еще та…

Вдруг зазвонил Алёнин телефон, и она радостно схватила трубку. Теперь у нее есть законный предлог торчать посреди коридора, ура-ура!

Марина принялась ругать подругу за то, что та ее не разбудила, Алёна многословно извинялась и объяснялась, нетерпеливо поглядывая на туалетную дверь. Почти сразу вслед за человеком в сером костюме в туалет вошел какой-то высокий худой мужчина в джинсах и просторной клетчатой рубахе навыпуск, а назад никто не появлялся.

– Ну и что там с картиной? – наконец спросила Марина. – К ней не придирались на таможне?

– Ни на секунду, – засмеялась Алёна. – Такое ощущение, что хоть весь Лувр вывози и Музей Д’Орсе в придачу!

Она не стала обременять подругу подробностями своих дурацких приключений. Зачем? Сейчас выйдет нечаянный похититель, этот человек рассеянный с улицы Бассейной, Алёна заберет у него свою драгоценность – и все уладится. Не нужно Марину лишний раз волновать: она сегодня вернется в Мулян, и там Лизочка и Танечка дадут ей для волнений тысячу и один повод, или Алёна ничего не понимает в детях. А пока пусть длится ее расслабуха.

Наконец Алёна с Мариной наговорились и простились, а человек в сером костюме все еще не появлялся. Может быть, у него расстроился желудок? Или, наоборот, не расстроился? Всякое, конечно, бывает, но как-то он уж очень долго там делает свои дела! Вон уже и посадку объявили, отчего Алёна немедленно пришла в паническое состояние. У нее всегда начиналась паника, если объявляли посадку, а ее в тот момент не было около нужной стойки.

«Да сколько можно, в конце концов!» – наконец подумала писательница возмущенно. Нет, ждать больше нельзя, надо войти. В кабинки, понятно, не соваться, а просто крикнуть что-нибудь вроде: «Господин в сером костюме, вы забрали мою картину! Пожалуйста, верните, а свою заберите! Мне пора на посадку!»

Может, это будет выглядеть глупо, но что делать? Ке фер?[8] Правда, фер-то ке, как отчаянно спрашивал один из персонажей «Городка» Тэффи.

Короче, Алёна решилась, приблизилась к двери, потянула на себя ручку…

И отпрянула, потому что нос к носу столкнулась с выходящим из туалета человеком в джинсах и клетчатой рубахе, тем самым, который вошел несколько минут назад.

– Madame, c’est pour hommes! – сказал он с какой-то странной интонацией. – Vous là-bas.

Он махнул на дверь женского туалета и удалился.

– Сама знаю, что здесь только для мужчин и что мне туда, – буркнула Алёна. – Ладно хоть в голубые не записал!

И вслед за тем она решительно распахнула дверцу, уже готовая зажмуриться, если вдруг увидит кого-нибудь со спущенными штанами. Однако вместо того, чтобы зажмуриться, глаза ее широко распахнулись, ибо Алёна увидела черный пластиковый пакет, стоящий под раковиной. И наша героиня не раздумывая кинулась к нему. Ее пакет! Ее картина!

Алёна растерянно оглянулась. В туалете было тихо. Совершенно тихо. Наверное, тот самый, в сером, уже сделал все свои туалетные дела. Вот сейчас он выйдет, застегивая, по русскому обычаю, ширинку на ходу, да как заорет…

Алёна схватила пакет и ринулась прочь. В дверях – ну а как же! – врезалась в какого-то очередного представителя сильного пола, который, на сей раз по-английски, раздраженно сообщил:

– It is a man’s toilet, to you there![9]

Алёна молча кинулась прочь по коридору. А спустя несколько шагов вдруг заметила: что-то ей мешает. Да господи же! Вместо того чтобы оставить в туалете пакет с «Черным котом», она и его тащит с собой!

Ну, теперь уже кража получается. Надо избавиться от дурацкой картинки. Алёна огляделась. Увидела невдалеке импозантную вместительную урну и помчалась к ней. Снова огляделась. Ни души в обозримом пространстве (уже было сказано, что Шарль де Голль – очень обширный аэропорт, есть где разгуляться на воле, как сказал бы Михаил Юрьевич Лермонтов).

Писательница свернула чужой пакет в трубочку (предварительно пару раз заглянув в него и убедившись, что ошибка всяко исключена) и сунула в урну, но так, чтобы пакет торчал над краем. Алёне совершенно ни к чему лавры похитительницы чужого имущества! Тот человек в сером спохватится, станет искать свое добро… Конечно, он удивится, обнаружив Тулуз-Лотрека в урне, но загадку перемещения картинки ему факт не разгадать. Что ж, будет о чем размышлять по пути домой. Судя по тому, что мужчина говорил по-русски, он тоже летит в Москву. Надо будет постараться не попадаться ему на глаза – просто так, на всякий случай…

Именно этим и была занята Алёна все время, пока не оказалась в самолете на своем месте 23 E. Но и тут она нервничала, пока более или менее не убедилась, что того пассажира в самолете нет. Все-таки, наверное, он летел не в Москву, а, например, в Киев, ведь там тоже еще чудом остались живы люди, которые говорят по-русски. А может, дядька отправился в Лондон или Кейптаун, где тоже имеют место быть подобные особи… А что? В наше время все бывает!

Самолет задерживался невесть почему, вылетел на сорок минут позже, и Алёна сначала немножко позлилась, потому что любое опоздание лишало ее шанса попасть на удобный поезд до Нижнего, а потом злиться перестала – просто сил не было. Невыспавшаяся, изнервничавшаяся, она уснула, как только пристегнула ремни, и не просыпалась бы до самой Москвы, кабы не попался очень любезный сосед, который сначала разбудил её, когда разносили напитки (она машинально выпила апельсиновый сок и уснула снова), а потом – когда предложили завтрак.

Впрочем, она никак не возражала – почему-то у детективщицы всегда в самолете пробуждался жуткий аппетит, подъедалось все подчистую, и хотя на земле Алёна практически не ела хлеб, тут ей стоило большого труда не попросить добавку, поскольку своя порция уничтожалась мгновенно. Поэтому она любила, чтобы рядом сидел человек с хорошим аппетитом, а то ужасно неловко даме предаваться чревоугодию на глазах у какого-нибудь скучающего поборника здорового питания, который будет задумчиво жевать салатный листок, поглядывая на тебя с плохо скрываемым презрением.

На сей раз Алёне просто чрезвычайно повезло! Ее сосед, очень красивый, хотя избыточно субтильный молодой человек с невероятными черными глазищами и великолепными каштановыми кудрями, завязанными в хвост, обладал завиднейшим аппетитом. Добавку булочек он брал дважды!

– Почему в полете всегда так естся, не пойму? – сыто промурлыкал он, наконец – с видимым сожалением – наводя порядок на своем подносе, чтобы отдать его стюардессе. У него был странный голос, какой-то противоречивый: не то хрипловатый, не то звонкий, не то низкий, не то высокий. – Вообще я ужасно привередлив: когда с девушкой моей идем в ресторан, официантов, бывает, измучаю вопросами, что за блюдо, как да из чего приготовлено, а тут мету все подряд. Может, со страху, как думаете?