Интифада

Андрей Правов

Интифада

© Правов А.И., текст, 2011

© Издательство «Человек», оформление, издание, 2011

* * *

От автора

За высокими каменными стенами Старого города в Иерусалиме, в глубине торговых рядов, прямо на многовековой булыжной мостовой сидит на корточках старик-араб и курит кальян. Не обращая внимания на проходящих мимо туристов, старик, кажется, полностью увлечен своим занятием, сосредоточенно пуская ароматный дым из мундштука на гибкой трубке.

Согласно преданиям, отдельные, немногочисленные, булыжники мостовой могут помнить прикосновения босых ног Иисуса Христа, пронесшего свой Крест через пролегавший здесь Скорбный путь – к горе Голгофа. Кажется и сама фигура старика с кальяном взята из глубины веков. Во всяком случае, легко можно себе представить, что кто-то очень похожий на него без малого две тысячи лет назад также сидел на корточках на этом самом месте, наблюдая путь Христа в терновом венце на голове.

Это арабский квартал Старого города. В нескольких сотнях метров от него располагается еврейский. Поколения их обитателей существуют по соседству с давних времен и, как иной раз философски шутят и арабы и евреи, все они просто «обречены» жить бок о бок друг с другом вероятно всегда.

И многие века сидящие на камнях мостовой Старого города арабы с кальянами никак не реагируют на проходящих мимо верующих евреев в черных одеждах, ведущих за руки маленьких мальчиков с кипами на головах. Да и устремляющиеся молиться к Стене Плача иудеи не обращают никакого внимания на мусульман, поднимающихся по лестнице вверх, на Храмовую гору, к мечетям.

Но в последние годы все они «почему-то» явно предпочитают меньше общаться между собой. И даже, опять же «почему-то», довольно часто друг в друга стреляют. Кажется, что здесь в самом воздухе «висит» напряжение.

На Святой земле почти бесконечно идет Интифада. В переводе с арабского языка это слово означает Избавление. Но в арабском мире оно чаще сегодня употребляется как обозначение борьбы палестинцев против Израиля и определяется как Народное восстание. Израильтяне же однозначно ассоциируют это слово с «террором исламистов», против которого они, как это постоянно подчеркивается, ведут «непримиримую борьбу». А поэтому и участники Интифады для одной стороны являются героями, борцами против оккупации и за справедливость, а для другой – террористами.

История последних десятилетий знает две Интифады. Первая началась в 1987 году и завершилась после подписания Норвежских соглашений в августе 1993 года и создания в 1994-го Палестинской автономии. Вторая стартовала осенью 2000-го, и ее непосредственным поводом стало посещение известным израильским политиком Ариэлем Шароном Храмовой горы. Формально второе Народное восстание палестинцев, названное «Интифадой Аль-Акса», не закончилось до сих пор, поскольку никакого акта или указа со стороны палестинских лидеров о ее прекращении не было.

На Святой земле, правда намного реже, но все-таки продолжают рваться бомбы арабских шахидов, уносящие жизни евреев. Активисты ХАМАС стреляют ракетами из сектора Газа по израильским городам. А самолеты ВВС Израиля наносят ракетные удары по сектору Газа, убивая палестинцев, а в населенных пунктах Западного берега реки Иордан время от времени проводятся жесткие операции израильской армии. И конца этой «кровавой бани» пока не видно.

Уже многие годы на Ближнем Востоке существует некий «замкнутый круг насилия». За терактом часто доведенных до отчаяния палестинцев следует армейская операция возмущенных израильтян, за операцией, «в ответ» – очередной теракт после чего, опять же «в ответ» – новая операция. И уже давно невозможно определить «кто все-таки первый начал». Да никто и не пытается ответить на такой вопрос. При этом все четко понимают, что «круг насилия» выходит уже на очередной, еще более высокий, более жесткий и кровавый, виток спирали.

Евреи обвиняют в насилии палестинцев, которые, дескать, и развернули «Интифаду Аль-Акса». Арабы, в свою очередь, подчеркивают, что именно израильтяне спровоцировали очередное Народное восстание на Западном берегу реки Иордан и в секторе Газа, отказав палестинцам в законном праве на создание собственного государства и продолжая оккупировать их земли.

Кто прав? Кто виноват? Как «разорвать» порочный «круг насилия»? Как прекратить убийства на Святой земле?

Конечно же, я, как автор, ни в коем случае не беру на себя смелость, а точнее сказать даже наглость, заявлять, что знаю ответы на эти вопросы, отдавая себе отчет в тщетности усилий изобрести некий свой, эксклюзивный, «рецепт лечения болезни», над составлением которого уже многие десятилетия бьются самые талантливые политики и миротворцы.

К тому же я не являюсь сторонником позиции какой-либо из сторон. Все годы командировки на Ближнем Востоке (1999–2003) я пытался, насколько это удавалось, писать свои информации, репортажи и комментарии как бы «над схваткой», приводя для читателя максимально подробно и израильские и палестинские аргументы. Именно так я поступаю и на этот раз.

Все герои книги вымышлены. Но они существуют в реальное время и перемещаются по Израилю и Палестинской автономии по тем же маршрутам, что некогда довелось и мне в преддверии «Интифады Аль-Акса», а затем и в самые трудные и кровавые годы этого Народного восстания.

Посланник из далекого прошлого

Мытищи (Московская область), август 2010 года.

Марк, стоявший недалеко от здания вокзала в Мытищах, выглядел очень одиноким, несчастным и даже казался несколько странным. Прежде всего, Панов отметил про себя, что друг его детства был одет в какой-то нелепый длинный черный плащ, от которого, как казалось, на всю привокзальную площадь веяло нафталином. Скорее всего, подумал он, это сшитое из модного в пятидесятых годах габардина «рубище» принадлежало еще отцу Марка – скромному советскому инженеру Льву Исааковичу Лурье, покинувшему этот мир еще лет сорок назад. Возможно даже, что в те годы плащ был его парадной одеждой, что называется «на выход».

Из-под длинного плаща торчали тонкие ноги в коротких черных брючках, светлых носках и коричневых сандалиях. Дополнял картину длинный старомодный зонт тростью и внушительных размеров разноцветная клетчатая сумка из прочного пластика с тесемочками, с какими в начале девяностых годов колесили по миру решившие тогда срочно «делать деньги» российские «челноки». Ну, просто какой-то посланник из далекого прошлого!

Впечатление нелепости вида Марка усиливала расположившаяся неподалеку группа молодых людей, одетых, как и положено в невероятно жаркие в августе 2010 года в Москве и Подмосковье дни, в легкие майки и джинсы, в соответствие с нынешней модой рваные на коленях. Ребята сидели на скамейке возле автобусной остановки и, казалось, не обращали никакого внимания на странного вида пожилого мужчину. Рослый бритый наголо парень довольно уверенно исполнял на гитаре известную мелодию ансамбля «Биттлз», а пара симпатичных длинноногих девушек совершенно профессионально тянули на два голоса слова: «Yesterday, all my troubles seemed so far away…»

«Вряд ли, – пришло в голову Панову, – эти ребята даже подозревают, что исполняют сейчас самую любимую песню стоящего рядом странного вида человека в нелепой старомодной одежде».

Между тем Марк действительно очень внимательно наблюдал за музыкантами, и, казалось, не обращал никакого внимания на всех остальных людей на площади. Включая Панова, подошедшего вплотную к автобусной остановке, и, дабы не прерывать «кайфа» человека в габардиновом плаще, усевшегося на соседнюю скамейку.

«Пусть послушает, – подумал Панов. – Наверное, сейчас молодость вспоминает. Ох, как давно все это было…»

В конце шестидесятых годов молодой и полный самых радужных надежд на будущее Марик Лурье действительно был фанатом «Биттлз», и исполнял песни «Ливерпульской четверки» под гитару вовсе не хуже, чем это делал сейчас парень с бритой головой. Только носил он тогда длинные волосы, да и джинсы были не рваными, а новенькими, как казалось, даже блестевшими темно синим отливом на солнце. Друзья купили две одинаковые пары джинсов фирмы «Lee» у известной в те годы в Москве спекулянтки тети Сони, раскошелившись по 50 рублей каждый.

Сейчас от того модного московского юноши, любившего сходить в кафе «Аэлита» на Садовом кольце или попить коктейль в баре на седьмом этаже гостиницы «Варшава» на Октябрьской площади, не осталось и следа. Перед Пановым стоял несчастного вида плохо одетый старый еврей, который, судя по всему, уже много лет назад махнул рукой на свой внешний вид.

«Хорошо, что хотя бы черную шляпу не надел, как он ходит в Израиле, – подумал Панов. – Куда все-таки девался тот парень, не пропускавший лет сорок назад возможности «прошвырнуться» по улице Горького? Причем с заходами в самые модные кафе. Нет его больше. Исчез. Трансформировался в совершенно другое существо».

Да и былая уверенность молодого Марка в своих силах и, как многим когда-то казалось, непомерная юношеская наглость, граничившая с откровенным нахальством, совершенно растворились. Нет, не походил этот пожилой человек в плаще на того преуспевавшего выпускника механико-математического факультета МГУ, который остался в памяти Панова. Нынешнее от него впечатление – полный неудачник.

За час до встречи Марк позвонил Панову и заискивающим тоном попросил подъехать за ним в Мытищи. Он начал долго рассказывать, что добрался до Мытищ самостоятельно, но вот теперь все же придется за ним туда подъехать, поскольку он совершенно не в курсе, как и куда ему передвигаться дальше.

– Что-то ты, Марк Львович, стал уж очень щепетильным, – пытался по телефону шуточным тоном прервать поток извинений друга Панов.

Однако Лурье не сдавался. Он продолжал объяснять, что не хотел лишний раз беспокоить своего друга, заставлять его ехать встречать его в Москву, или, тем более, в аэропорт. Поэтому, дескать, он самостоятельно добрался из Домодедово на электричке до Павелецкого вокзала, оттуда на метро, по «Кольцевой» линии, проехал уже до вокзала Ярославского, а там, опять же, сел на электричку, до Мытищ.

Всю эту информацию Лурье заново начал излагать Панову, как только отвлекся от восприятия музыки и заметил того, сидевшего на скамейке неподалеку.

– Извините, Алексей Константинович, – робко бормотал Марк, – что я вас потревожил…

– Нет, у тебя точно крыша поехала, – воскликнул Панов. – Какой я для тебя Алексей Константинович?! Мы выросли вместе. Так что вместо того, чтобы бормотать эту галиматью, лучше, как и должен поступить истинный друг детства, обними меня при встрече. Ты один приехал? Или с женой?

– А разве, Алеша, ты не знаешь? – серьезно изумился Марк. – Даля умерла. Она так и не смогла пережить гибель наших детей. Я теперь живу совершенно один.

– Я тоже. Так что некоторое время поживем вместе. Как я тебе уже говорил по телефону, в моей московской квартире на Большой Полянке я бываю редко. Особенно летом. Работа у меня надомная. Так, пописываю статейки на компьютере для одной газеты и передаю их в редакцию по электронной почте. Еще книжки пишу. А поэтому спокойно живу за городом. В поселке Никульское. Здесь недалеко, пятнадцать километров. Там я для тебя приготовил комнату. Но ты мне так и не сказал, зачем прилетел в Москву?

– На похороны. Умерла моя тетя, родная сестра матери. Вера Соломоновна. Ты ее должен помнить…

– Что-то припоминаю…

– Ну, не важно. Последние годы она жила в доме престарелых и после смерти выяснилось, что у нее в Москве вообще нет родственников. Представитель администрации дома связался по телефону со мной, в Израиле, и я сразу же вылетел сюда. Уже завтра поеду заниматься похоронами.

– У тебя совсем не осталось родственников в Москве?

– Нет, не осталось. Негде даже остановиться. Перед отъездом мы продали нашу квартиру. За три тысячи долларов. И дачу – за две тысячи. В 1992 году казалось, что это большие деньги. А тетя Вера сдала свою квартиру государству, для того, чтобы получить место в доме престарелых. Поэтому я и решил позвонить тебе. Попросить меня приютить на недельку.

– И правильно сделал. Живи хоть год.

– Нет, мне надо скорее возвращаться. Я работаю консьержем в одном из домов. И меня предупредили, что если через пару недель не вернусь, возьмут другого человека. Желающих найти работу очень много. А я живу на эти деньги…

– Ладно, пока что садись в машину, и жди, – сказал Панов, нажимая на кнопку брелка с ключами. – Надо как-то отметить нашу встречу. И сними ты, наконец, этот плащ. Тебе что не жарко?

– Да, конечно. Но я побоялся его снять, поскольку в кармане все мои документы и деньги.

– Положи в машину, никто не тронет.

Автомашина «квакнула», давая понять, что ее двери открылись. Марк положил пластиковую сумку в багажник, а плащ на заднее сидение, покорно усевшись рядом.

А Панов направился на площадь, к магазину. Там он, ни минуты не сомневаясь, купил дорогую бутылку виски ноль семь литра и литровую бутыль с содовой водой. Затем зашел на рынок и бросил в сумку пару килограммов помидоров и огурцов, а также зелень. Завершением покупок стали большой кусок свиного окорока, батон сухой колбасы, ломоть сыра и несколько горячих лепешек.

– Ну, все, – сказал, садясь в машину, Панов, – поехали. Сколько мы с тобой не виделись?

– Семь лет, Алеша, семь лет. Многое за это время произошло. Многое изменилось, – залепетал Марк и, как показалось Панову, он даже прослезился.

Марк ступил на «скользкий» путь

Москва, 60-е – 70-е годы.

Все два дня, прошедшие после звонка Лурье из Израиля до их встречи в Мытищах, Панов думал о прошлых годах, о прожитой жизни. С Марком и без Марка.

Так уж получились, что друзья детства расставались, как им казалось «навсегда», уже несколько раз. В раннем подростковом возрасте, одетые в одни только длинные синие сатиновые трусы и сандалии на босу ногу, они вместе гоняли на велосипедах по многочисленным закоулкам дачных поселков вблизи станции Мамонтовская под Москвой. У семьи Льва Исааковича Лурье была там своя дача. А мать еще совсем юного Алексея Панова Александра, вместе с сестрой Лидией и ее мужем Петром Григорьевичем, несколько лет снимали полдома по соседству. В Мамонтовке ребята и подружились.

Но затем, в начале шестидесятых годов, родственники Панова снимать дачу перестали, предпочтя этому виду летнего отдыха поездки на автомашине, которую приобрел Петр Григорьевич, или дядя Петя, как называл его тогда еще подросток Алеша Панов. На модном в те годы «Москвиче» они исколесили всю Прибалтику, ездили в Закарпатье, на южные морские курорты и так далее. Панов был школьником, мать и дядя Петя – преподавателями вузов, а тетя Лида вообще не работала. Так что летние каникулы касались всех, отпуск был длинным, а поэтому и поездки длились подолгу, по два с лишним месяца. Впечатлений было очень много.

Так продолжалось три года. В то время друзья были абсолютно уверены, что расстались уже навсегда. Тем более, что и интересы у них оказались совершенно различными. После окончания школы Алексей Панов пошел учиться в московский институт иностранных языков, недолгое время работал гидом-переводчиком «Интуриста», а затем удачно устроился на работу в крупнейшее журналистское Агентство. А Марк Лурье предпочел МГУ, где познавал все премудрости физики и математики, позже став младшим научным сотрудником одного из крупных столичных научно-исследовательских институтов.

Однажды, в середине шестидесятых годов, они пересеклись в известном и очень популярном тогда в Москве пивном баре «Пльзеньский» в Центральном парке культуры и отдыха имени Горького. Этот огромный деревянный павильон появился на набережной Москвы-реки еще лет за десять до их встречи, в дни проведения выставки Чехословакии в СССР. Но после закрытия экспозиции было принято решение пивной бар оставить и в летние месяцы снабжать его бочками с пивом из самого Пльзеня. То есть, как объясняли самые ревностные московские почитатели пенного напитка, из «пивной столицы» Западной Чехии.

Отсюда и название «Пльзеньский», или сокращенно «Пльзень», даже «Пиль». Пиво в баре действительно было отменным. Настоящий чешский «Праздрой». Правда цены кусалась, особенно для студенческого кошелька. 32 копейки за кружку. В середине шестидесятых годов это казалось дорого, поскольку бокал «Жигулевского» в пивной палатке напротив дома Панова на Большой Полянке стоил 22 копейки. Но ничего, как-то справлялись. Даже настоящими «шпикачками» закусывали, по 50 копеек за порцию. К тому же к моменту встречи и Алексей, и Марк уже «свои университеты» заканчивали, и оба подрабатывали, как могли. Первый – переводами, второй – уроками математики для школьников. Так что деньги у них водились.

Друзья детства остались друг другом довольны. Оба выглядели очень модными и могли спокойно выпить за время застолья по 12 кружек пива. К тому же в тот вечер в баре выяснилось, что занимавшийся с раннего детства музыкой Марк прекрасно играл на гитаре, и вместе с Пановым они тогда же, в «Пльзене», исполнили на два голоса ту самую «Yesterday», которая спустя много лет Лурье с ностальгией слушал у вокзала в Мытищах. Пели они тогда и «Yellow submarine», и «Girl», а «на закуску» предложили вниманию окружающих ставшую в те годы очень популярной песню американских борцов за права негров «We shall overcome…» Посетителям бара их пение понравилось. И к столику, за которым собрались друзья и их кампания, в тот вечер официанты то и дело несли «халявное» пиво – от благодарных слушателей.

Алексей и Марк снова начали встречаться и одно время даже намеревались создать музыкальную группу. Но не вышло. Время совместных походов в «Пльзень», равно как и в другие московские кафе и рестораны, для друзей оказалось недолгим. Года два, не больше. Оба они тогда встретили на своем пути подруг жизни и довольно быстро женились. Правда Панов также быстро и развелся, не прожив со своей Светкой и года. Лурье же оставался верен Дале всю жизнь, до ее смерти в Израиле.

Это, скорее всего, и предопределило их новое длительное расставание. Жена Марка Алексея сильно невзлюбила. Прежде всего, она была уверена в том, что развод Панова – дурной пример для ее мужа. К тому же новая «пассия» Алексея по имени Татьяна производила на Далю, а точнее Далию Натановну Коган, самое отрицательное впечатление, поскольку та никогда не отказывалась от рюмки водки. Для жены Марка это было совершенно не понятно. Ее дед был раввином, она была воспитана в религиозной еврейской семье, и в принципе крайне подозрительно относилась ко всем, кто не исповедовал иудаизм, то есть, как она говорила, к «гоям». А тут еще и сильное пристрастие, как ей казалось, подруги Алексея к алкоголю. Нет! Такие друзья точно не для ее Марика!

Вскоре Панов стал замечать, что друг его детства становился все более странным. Он перестал модно одеваться, спрятал куда-то в «дальний ящик» долгое время вызывавшие зависть сверстников многочисленные английские свитера и американские джинсы, и каждый день, включая выходные, ходил в одном и том же потертом черном костюме.

Потом общие знакомые донесли, что видели Лурье, направлявшегося вместе с женой в синагогу. А позже Марк вдруг попросил Алексея не звонить ему по телефону вечером в пятницу и по субботам. Опять же общие знакомые объяснили совершенно не разбиравшемуся в тонкостях иудаизма Панову, что Лурье, по указанию жены, блюдет Шабат, а значит с вечера в пятницу по вечер в субботу, ни на что не отвлекаясь, посвящает себя исключительно молитве.

Естественно, что Панов, как и большинство выходцев из московских интеллигентных семей, никогда не был антисемитом. Он всегда руководствовался принципом, что не существует плохих или хороших национальностей или религий. Есть просто плохие и хорошие люди. В одном классе в школе с ним вместе учились русские, татары, евреи и даже один мальчик с немецкой фамилией Гросс. Но никогда никому из одноклассников и в голову не приходило делить друзей по национальностям. Все вели себя одинаково. Вместе шалили, а потом и шпанили, вместе прогуливали уроки. А в старших классах вместе курили в школьных туалетах и даже пили по вечерам на лавочках сладкое крепленое вино.

«Эпоха» анекдотов про евреев началась позже, уже когда Алексей учился в институте. С середины шестидесятых годов они в основном были посвящены все более усиливавшейся эмиграции евреев из СССР в Израиль. Но в то время Марк Лурье, как казалось, был нормальным парнем, никогда на такие анекдоты не обижался и даже сам любил их рассказывать.

– Ты знаешь, что в Тель-Авиве недавно поставили памятник Юрию Гагарину? – как-то с подвохом спросил он Алексея.

– Не слышал. А почему?

– Потому что он первый сказал: «Поехали…»

Или другой анекдот на эту же тему. В Одессе, к группе стоящих на Дерибасовской улице и о чем-то оживленно беседующих евреев подходит еще один и, не вникая в смысл разговора, сразу же выпаливает: «Я не знаю, о чем вы здесь говорите, но ехать надо…»

Все это, конечно же, казалось смешным. Тем более для молодого Панова, который смотрел на данную проблему совершенно отвлеченно, со стороны. Ему и в голову не могло прийти, что она как-то затронет его друга, то есть Марка. Алексей никогда не ощущал его человеком, чем-то отличавшимся от него самого. Воспринимал Лурье такие же парнем, как и все остальные его друзья – товарищи, с такими же радостями и печалями.

– У тебя что, крыша поехала? – спросил тогда Марка Алексей.

– Ты ничего не понимаешь в наших делах, – резко ответил тот. – Ты рожден в русской семье, я – в еврейской. А это – разные миры.

– Перестань. Не сходи с ума, Марк, – не унимался Панов. – Пойдем лучше в «Варшаву», выпьем по паре коктейлей «Таран». Может быть, они твою голову прочистят от дури?

– Я на верном пути, – уверенно возразил Лурье.

– Ну-ну, посмотрим, как оценит твои новые взгляды руководство НИИ? Ты что, на карьере решил крест поставить?

– А для меня это уже не важно.

– Может быть, ты еще и в Израиль решил уехать?

– Нет, пока не решил. Но все может быть…

– Та-а-к, я думаю, в партийной организации твоего института не придут в восторг от новости, что молодой советский ученый, прошедший в университете курс марксизма-ленинизма и научного атеизма, неожиданно превратился в религиозного иудея и вынашивает планы уехать жить поближе к Голде Меир и Моше Даяну…

– Ты не понимаешь, о чем говоришь. Что плохого в том, что евреи хотят вернуться на родную землю? Туда, где когда-то жили их предки?

– А я почему-то думал, что родная земля для тебя – это Москва, где ты родился? Или подмосковная станция Мамонтовская, где мы когда-то вместе проводили лето? Куда уезжать? Почему? Ведь все корни здесь.

– Это у тебя, поскольку ты – русский. А у меня – нет.

– А ты знаешь, я никогда не различал своих друзей по принадлежности к той или иной национальности. Но вот теперь, видишь, выясняется, что у тебя свой, «только еврейский», путь.

– Времена меняются…

– Да. Жаль только, что ты добровольно себе жизнь ломаешь. Кому ты, на хрен, нужен в этом Израиле? Какой ты религиозный еврей? Ты что Тору изучил?

– Изучаю.

– Для чего же тогда ты пять лет в МГУ учился? Математику с физикой познавал? Пройдет совсем немного времени, и ты сам увидишь, что путь в науку тебе в СССР будет закрыт. Мы живем в такой стране. С этим необходимо считаться. Для чего тебе это надо? Рассчитываешь, что тебя в Израиле возьмут на хорошую научную работу? Не уверен. Лучше бы тебе все-таки в твоем НИИ попробовать карьеру сделать.

Алексей Панов знал, о чем говорил. За окнами уже стояла первая половина семидесятых годов. Это было время разгара борьбы власти в СССР со все более разраставшимся движением диссидентов, к которому в том числе примыкали некоторые советские евреи – «отказники».

Несколько позже, в связи с вводом советских войск в Афганистан, «холодная война» резко усилилась, противостояния между Москвой и Вашингтоном еще более обострялись. И любое инакомыслие, в том числе и религиозное, не только не приветствовалось, но жестко преследовалось, поскольку считалось властью проявлением враждебности к дорогим для советских людей ценностям.

Конечно же, во времена Леонида Брежнева эти преследования даже отдаленно не напоминали сталинские репрессии конца тридцатых годов. Но работавший в Агентстве, то есть в одном из главных институтов советской пропаганды, Алексей Панов прекрасно понимал, что путь, на который ступил Марк, был очень «скользким». Если он, может быть, и не вел в «психушку», в которую на тот момент уже препроводили нескольких наиболее активных диссидентов, то уж, во всяком случае, четко не способствовал карьерному росту молодого советского ученого по основной специальности.