Год Быка

Жан часто выступает по радио, на «Маяке». Иногда его можно было видеть и слышать и на телевидении.

Именно по телевизору Платон успел увидеть Жана, идущего по набережной Невы и поющего песню «Бумажный голубь», почти на сорок лет запавшую в душу верного почитателя его таланта. По радио Платон слышал также его песни «Весёлый гном» и «Старая песня», фрагменты которых потом сам часто распевал наедине с самим собой.

Жан выступал при Ленконцерте до конца 60-ых годов. В это время им были написаны все его главные хиты. Кроме уже перечисленных песен это были «Осенние следы», «Ты поверь», да и многие другие.

Жан пробился в народные любимцы благодаря своим песням о любви. Под его песни люди встречались, любили, женились, рожали детей.

Другие же известные его коллеги пробились на музыкальный Олимп во многом только благодаря партийной теме в своих песнях.

Жан всегда был один в поле воин, «Белой вороной», шёл своей дорогой. Он не любил «тусовки», из-за чего его считали слишком гордым, чужаком.

Поэтому Жана Татляна никогда и никуда не выпускали за границу, даже прятали от иностранных импресарио.

Когда в 1965-1966 годах в СССР приезжал хозяин зала «Олимпия» и Парижского мюзик-холла Брюно Кокатрикс выбирать коллектив для гастролей во Франции, то он попросил показать ему Татляна:

– «У вас в Союзе есть певец, который пишет и поёт песни в стиле шансонье. Познакомьте нас!».

Но ему соврали, сказав, что Татлян сейчас находится на гастролях или в Сибири, или на Дальнем Востоке, или, вообще, болен.

Позже, узнав об этом, Жан искренне недоумевал:

– «Почему я не могу петь в знаменитой «Олимпии», владелец которой лично обратился к нашим властям, чтобы мне разрешили выступить в прославленном зале, и с честью вернуться в свою страну?! У меня это в голове не умещается, для чего нужно было так поступать?!».

Жана не пускали даже к тёте в Лион, несмотря на многократные её приглашения. И хотя он стал советским гражданином еще в детстве, ему всё равно было трудно понять такие выкрутасы советской власти.

Поэтому это тоже вызывало у него крайнее недоумение:

– «Почему я не могу провести отпуск во Франции, где живет моя родная тетя? Почему я должен выслушивать вкрадчивые разъяснения «официальных лиц» о том, что такая степень родства – недостаточное основание для поездки «туда?!».

Жан был рожден свободным. И эпитет «не выездной» теперь не давал ему покоя. К тому же творческие люди, как правило, намного тяжелее остальных переносят психологическое давление.

Чувство внутренней и творческой несвободы теперь не покидает певца.

Он не соглашается с политикой, проводимой в нашей стране.

Гордится тем, что не пишет и не поёт «идеологически выдержанных песен» по заказу партии о красном флаге, о комсомоле, о серпе и молоте, о БАМе, о космонавтах, и так далее, как, например, Иосиф Кобзон, не подстраивается под кого-либо, он всегда искренен со своими слушателями.

А на вопрос доброжелательных коллег, почему бы Жану не написать несколько бодрых песенок о комсомоле, и спать спокойно, жить так лет десять до новых песенок, он также спокойно отвечал:

– «А я был бы тогда сам себе противен! Я не могу и не хочу себя заставлять делать то, что мне противно!».

Когда в 1968 году Жан Татлян пять раз пересдавал свою программу худсовету, то некоторые его члены даже повесили ярлык «абстрактный гуманизм» на песню «Воздушные замки».

А песни «Осенние следы» и «Осенний свет» не понравились худсовету в его исполнении, так как критики считали, что для молодого парня это неприемлемо, ибо в них была сплошная грусть, и не было оптимизма.

Но Жан всегда был оптимистом, его всё в жизни радовало, и даже в относительно плохом он всегда находил хорошее. Поэтому на это Жан ответил своим критикам, что эти его песни не грустные, а лирические и романтичные, чем вызвал отеческую улыбку у некоторых членов худсовета, и, в конечном счёте, снисхождение к его программе.

Многие были готовы голосовать против, так как их смущала его биография, и то, что происхождением Татлян из семьи репатриантов, по сути, сам репатриант.

К тому же он был первым человеком на эстраде, который не пел песен советских композиторов, а пел только песни собственного сочинения.

Они спрашивали Жана, а почему он не хочет петь песни известных советских композиторов?

Тот отвечал, что сам пишет песни, приводя в пример французских шансонье.

Однако те возражали:

– «А мы не во Франции! Мы в Советском Союзе! Да Вы космополит, Жан Арутюнович!».

Фактически назвав Жана «врагом народа», они всё же пошли на компромисс, разрешив ему в одном отделении петь свои песни, а во втором – песни некоторых советских композиторов.

Но упрямый армянин сопротивлялся, задавая всем принципиальный вопрос:

– «Ну почему я не могу петь свои песни, если они все нравятся народу?».

Но тут вмешался его руководитель Г.М. Коркин, который настоял:

– «Жан, выпусти пар! На твои концерты в Театре Эстрады в Ленинграде на два месяца вперёд все билеты проданы, а у тебя программа ещё не утверждена!».

Очень уважая руководителя «Ленконцерта» Георгия Михайловича Коркина, Жан вынужден был согласиться.

И тогда он взял в свой репертуар в то время популярную испанскую песню «О кумба-кумба-кумбачеро», ранее исполнявшуюся Жаком Дуваляном, назвав её в программе песней кубинских революционеров.

Но зато другие песни Жана Татляна звучали не только из всех окон домов, но и со всех танцплощадок, Домов культуры и ресторанов.

Ведь Жан Татлян был самым романтичным певцом советской эстрады с 60-х до начала 70-х годов.

Запоминающаяся внешность, неприкосновенный и проникновенный голос, сценическая непринуждённость, лишённая малейшего намёка на развязность – было от чего потерять голову многочисленным поклонникам.

В кратчайшие сроки распродаётся более пятидесяти миллионов его пластинок! Виниловые пластинки со знаменитыми «Фонарями» раскупались сходу. Даже в глухих местах, в дальних деревнях России, «Фонари» Жана Татляна распевали под баян древние бабушки. И каждая новая его песня моментально становилась шлягером.

Многие женщины Союза сходили по нему с ума. Толпы их, страстно влюблённых и в самого Жана, и в его творчество, обмиравших от его взгляда, после концертов осаждали гримёрную и служебный вход, лишь бы прикоснуться к своему кумиру.

Многие девушки и женщины Советского Союза, влюбленные в Жана, мечтали о встрече с ним, жаждали просто отдаться ему. А в отсутствии оного они просто мастурбировали, представляя, что их любимый кумир своим скрипичным ключом открывает их заветное.

Такое сильное возбуждение толкало их на реальную связь с мужчинами, отдаваясь которым с закрытыми глазами, они представляли Жана. Таким образом, он опосредованно повлиял на увеличение рождаемости в Советском Союзе, на исключение демографической проблемы из числа актуальных.

Поэтому после концертов Жан вынужден был по часу, полтора, отсиживаться в своей гримёрке, общаясь лишь с близкими ему людьми.

Но на выходе поклонницы всё равно окружали его, и когда он садился в машину – поднимали её на руках, не давая тронуться с места. И кому-то из них удавалось помадой написать на стеклах окон его машины свои признания в любви.

В это время ему примитивно завидовали даже «великие мира сего».

Немногие из популярных артистов испытывали на себе любовь толпы в такой мере, когда на руках несут не тебя любимого, а твою машину.

Кому-то было трудно пережить такое.

Тем более, когда вся эта слава достаётся молодому и талантливому самоучке, мальчишке, в общем-то, а не тебе – пахарю, мучителю самого себя.

Когда этот вызывающе красивый парень ни в чём себе не отказывает, не думает идти на сделки с начальством, не прославляет партию и правительство, гордо пренебрегает даже попытками поговорить с ним об этом – то кому-то, прятавшему свою совесть в карман, это было просто непереносимо.

Поэтому аполитичность Жана тоже раздражала чиновников от власти.

К счастью, директор Ленконцерта Георгий Михайлович Коркин не был номенклатурщиком, прекрасно разбирался в искусстве, особенно хорошо знал классику и эстраду.

Он неоднократно бывал во Франции, хорошо знал шоу-бизнес, понимал шансон. Ранее он был директором Мариинского театра, когда во Францию из его труппы сбежал Нуриев. По возвращению в страну его наказали, он потерял в должности, но Жан от этого, получается, выиграл.

Но над головой Жана Татляна стали сгущаться тучи.

В том же 1968 году его наказали «за недостойное артиста поведение», на год отменив гастроли по СССР.

Перед этим Жан не поладил с директрисой Орловской филармонии – известной и влиятельной персоной советской эстрады.

Как оказалось, у той всё было схвачено и в партийных кругах и в Министерстве культуры.

Она потребовала дать дополнительный концерт 30 декабря, из-за чего шестнадцать музыкантов из оркестра Жана Татляна не успевали к своим семьям в Ленинград на встречу Нового года. Но Жан не мог так подвести своих коллег-товарищей, с которыми всё было заранее оговорено и спланировано, и отказал её самоуправству.

Жан вообще всегда заботился о членах своего коллектива. Если на гастролях ему давали в гостинице номер люкс, а остальных музыкантов расселяли в общежитии, то он всегда протестовал и добивался для них приличных номеров в гостинице.

Та, в отместку, не подала автобус для музыкантов, чтобы отвезти их до вокзала, а вдогонку направила гневные письма по инстанциям.

Но в этих жалобах речь уже шла совсем о другом.

В них говорилось о том, что Жан Татлян ведёт себя на сцене развязно – ходит по ней с микрофоном в руках, и разговаривает с публикой!? Эту волну травли гения почему-то подхватили и некоторые газеты, опубликовав статью «Зарвавшаяся звезда». Эта маразматическая статья, в которой манеру певца свободно передвигаться по сцене и разговаривать с залом расценили как недостойную советского артиста, готовила общество к тому, что оно полюбило «не того» артиста, что эта любовь оказалась ошибкой.

Отец Жана был мудрым, многое повидавшим на своем веку, человеком, и у него были афоризмы на все случаи жизни. И в этом случае он, всё ещё семидесятилетним певшим в хоре, своим громовым, металлическим голосом, от которого даже бывало дрожали люстры, сказал бы своему младшему:

– «Сын мой, жизнь – это лестница вверх и вниз! И я желаю тебе всегда держаться подальше от двух дверей – казенных и больничных!».

Отец Жана, вообще, в своё время признал, что совершил жуткую ошибку, уехав из Греции в СССР, всю жизнь жалея об этом.

И теперь от больших физических нагрузок, ещё и «сдобренных» моральными мучениями от несправедливой критики и травли, Жан просто не выдержал. У него буквально начались физические приступы удушья.

И для него это теперь стало вопросом жизни – быть или не быть, петь или не петь. А не петь он просто не мог. Для Жана было просто унизительным, что он считался не выездным. Он постоянно ощущал себя «черной костью», и не мог смириться с положением человека второго сорта.

У нас никогда не любили гениальных и талантливых людей, тем более чувствующих себя внутренне свободными, втайне завидуя им.

Жан раздражал коллег по цеху нежеланием примкнуть к тому, что сейчас называют мерзким словом «тусовка», а начальников от культуры – своей независимостью, благородством и природным аристократизмом.

И стоило какой-нибудь серости свою критику постепенно превратить в травлю высунувшегося из общей массы гения, как тут же её подхватывала свора цепных, бешеных псов, от злобы брызгавшая слюной, доходя в своей «критике» просто до абсурда. Попросту Жана ревновала к народу и местная партийная элита. Один местный партийный босс, секретарь провинциального обкома, как-то открыто возмутился, увидев огромную афишу с изображением Жана Татляна на фоне блеклой галереи местных передовиков производства:

– «До каких пор будет это безобразие?!».

После чего он послал в ЦК КПСС гневный донос на него. Отвечая на вопросы интересующихся его популярностью, Жан шутливо объяснял:

– «Природа моя такая, характер. Беру всё налегке!».

Но над головой Жана продолжали сгущаться тучи. А зацепок и всякого рода удавок, которые мешали Татляну жить, было хоть отбавляй!

И хотя он был очень популярен среди народа в 60-ые годы, но чиновники от власти его уже просто «душили» со всех сторон, всячески ограничивая его свободу и популярность.

Но генетическое непринятие несвободы, в конце концов, дало о себе знать. Ведь в СССР из Греции Жана привезли в пятилетнем возрасте, когда под воздействием, в том числе и окружающей среды, уже были заложены основы его характера и поведения.

С самой колыбели Жан Татлян был свободным человеком. И этого ощущения свободы ему не хватало, особенно в последние годы жизни в Советском Союзе.

Кроме того, у него тогда просто не было иного выбора.

Как артист, как певец, он уже не видел для себя никаких творческих перспектив, и прекрасно понимал, что никогда не сможет реализовать то, что бурлило внутри его щедрой души и мечтало выплеснуться наружу.

Ему было почти двадцать восемь лет, а его уже душило ощущение, что он упёрся головой в потолок, расти больше некуда.

И тогда Жан решил последовать примеру старшего друга Жака Дуваляна и уехать из страны, причём тоже в Париж.

Перед отъездом из Советского Союза, он в 1970 году на прощание посетил Армению, Ереван.

В СССР оставалась мама Жана. Но она была волевой и мудрой женщиной, на прощание сказав сыну:

– «Если ты считаешь, что тебе за границей будет лучше, то поезжай!».

Что интересно, такой жизненный поворот в его судьбе и ещё долголетие Жану Татляну предсказал легендарный маг и парапсихолог Вольф Мессинг, с которым тот как-то давно встретился на гастролях в Куйбышеве.

Жан Татлян всегда считал себя настоящим шансонье, в классическом и историческом понимании этого слова, когда ещё их звали трубадурами в Европе, или ашугами на Кавказе и Ближнем Востоке. Это были уличные певцы, которые в своих, ими же сочинённых песнях рассказывали простые житейские истории. Поэтому в каждой их песне был свой маленький сюжет, сценарий – лирический, драматический или комический.

И каждый раз их песня доносилась до слушателей по-разному, в зависимости от настроения певца, его состояния. И разве фонограмма может передать это меняющееся состояние?

И всё, что Жан Татлян пел с самого начала своего творческого пути, по его глубокому мнению относилось к шансону, в классическом его понимании. И до сих пор Жан Татлян является его ярким представителем.

И все песни Жана – это творческий отголосок его биографии, лирический дневник всей его жизни. И к этому он стремился ещё в 60-ые годы, когда жил в СССР. Особенностью этого стиля является не только музыка, но и особое, доверительное, душевное взаимоотношение со слушателями. Потому Жан всегда и имел у них оглушительный успех.

В 1971 году в составе туристической группы он вылетел в Париж с одним чемоданом и гитарой сроком на 10 дней.

А там попросил политическое убежище. Через много лет знающие люди сказали ему, что он тогда вовремя уехал. Ведь одним из основополагающих принципов Советской власти был: «Кто не с нами, тот против нас!».

Поэтому, буквально на следующий день после этого известия «искусствоведы в штатском» с утра пораньше явились на радио «Маяк», и навязчиво велели редакторам программ изъять все пленки с записями Жана Татляна и всё с них стереть в их присутствии.

А в Советском Союзе было приказано тихо забыть о перебежчике.

Чиновники от искусства сделали всё возможное, чтобы забылось имя певца, как будто он не жил и не пел, а его песни предались забвению, хотя о политике в них не было ни слова.

По указке сверху пластинки Татляна повсюду изымаются и уничтожаются, а магнитные записи в фонотеках, на фирме «Мелодия», в Доме звукозаписи, на радиостанциях разных городов стираются и размагничиваются. Жану было до слёз обидно и за страну стыдно.

Та же участь постигла телевизионную пленку. Ревнивая власть постаралась сделать все, чтобы страна забыла о любимом певце.

Их размагнитили даже на исторической родине, хотя можно было проявить каплю мужества и задвинуть их в темный угол. Но партийная «совесть» и животный страх руководителей Гостелерадио Армении это сделать не позволили.

На радио и телевидении не осталось практически ничего. Даже «Голубые огоньки» с его участием перекраивались, заново монтировались, чтобы люди забыли и его лицо.

Но, как впоследствии оказалось, несмотря на цензурные клещи, многие из истинных его поклонников и любителей лирических песен о любви сохранили не только память о певце, его имя и песни, но и его записи и пластинки. Так, например, поступила и известная работница всесоюзного радио Диана Берлин.

Своим друзьям Жан так объяснял свой вынужденный отъезд:

– «Да, я был очень популярен! Но я был молчаливым диссидентом, хоть политикой и не занимался. И моя совесть чиста – я никогда не подпевал режиму.

А у нас в стране все известные певцы, композиторы, писатели и поэты были орудием пропаганды для партии. А те, кто не подыгрывал, например, Бродский, Ростропович, были уже изгоями.

Так вот, уже вскоре после своего отъезда я узнал, что существовал целый список певцов, артистов эстрады, на кого уже объявили гонения. Был даже получен приказ: пластинки уничтожить, пленки размагнитить.

Это сделали и с записями Ларисы Мондрус, Михаила Александровича и других певцов.

Может, к счастью для меня, а может, нет, тогда такие, как я, мешали режиму, были ему неудобными. И что меня могло тогда ждать, если бы я вдруг не выдержал прессинга и сорвался? Или психушка, или лагеря, или алкоголизм, или ещё что-нибудь?

Так что мне оставалось только уехать, чтобы не оказаться на «казенном» пороге. И мой отъезд в никуда, а это было действительно отъездом в никуда, стал своего рода демаршем против власти!

Но всё же, главное было в другом: я остро чувствовал несвободу!».

Да, Жану Татляну повезло. Он был на гребне волны известности и славы, вероятно, первым настоящим советским поп-исполнителем.

Потому и проскочил на Запад. Могло быть и хуже.

И всё-таки, было совершенно непонятно, для чего нужно было не только вымарывать из контекста нашей жизни людей, составлявших гордость страны, но и ещё злорадно плевать им вслед, как это было сделано не только с Жаном Татляном, но и с Ларисой Мондрус, Эмилем Горовцом, Вадимом Мулерманом и другими.

И так, в 1971 году Жан Татлян оказался в Париже, по-французски зная только «Cherchez la femme».

Первым делом он нашёл своего давнего друга Жака Дуваляна, который и предложил дорогому гостю временный кров, и сразу же пристроил его певцом в своём баре, где Жан первые дни немного осмотрелся и размялся.

Затем Жан направился с гитарой в знаменитое русское кабаре «Распутин», находившееся почти в тридцати метрах от Елисейских полей.

Его хозяйкой была знаменитая «Королева ночного Парижа» мадам Елена Мартини. По словам газетчиков того времени, с его двумя оркестрами и увеселениями, это было самое роскошное, самое боярское из всех русских кабаре в Париже.

Жана сразу прослушали и буквально на следующий день он начал работать. Хозяйка с удовольствием приняла к себе свежий голос из Советского Союза.

Буквально нырнув в подвал, Жан сразу был принят на работу, пропев там целый год.

В первые вечера, в полуторачасовой перерыв между выходами на сцену он зачарованно бродил по Елисейским полям и душа его, ещё недавно не выездная, радостно пела:

– «Я свободный человек! Птичка всё-таки выпорхнула из золотой клетки!».

Но выступать приходилось много.

О своих песнях, о советских шлягерах, там пришлось сразу забыть. Даже о знаменитых «Фонарях», от которых Жан, после беспробудных гастролей по СССР, уже просто офонарел.

Он поменял репертуар, который стал состоять в основном из народных – русских, украинских, греческих, армянских и цыганских песен. Они были более популярны, чем песни, любимые в СССР. И это неожиданно оказалось хорошей школой и блестящей практикой даже для его голоса, его диапазона и дыхания. Кроме того, Жан пел песни своих кумиров – Шарля Азнавура, Фрэнка Синатры, Жильбера Беко, Лео Ферре, Ната Кинг Колла.

Обычно многие люди, достигшие известности, популярности, забывают о своих кумирах, которых они когда-то, еще в молодости, копировали. Как будто считают себя, чуть ли не богами. А Жан, наоборот, – всегда с почтением относился к своим кумирам, любил их, уважал и почитал, и даже, в какой-то степени, до сих пор преклонялся перед ними.

Конечно, ему сначала было трудно, и жизнь давала ему свои уроки. Ведь заграница не сразу открывает свои объятия эмигрантам. И Жан не гнушался никакой работы.

Первые два с лишним месяца он жил у Дуваляна, а затем снял квартиру.

Потом ему предложили параллельно петь ещё и в кабаре «Московская звезда». Для бывшего советского артиста это была большая привилегия, и Жан согласился.

Таким образом, после больших залов и оркестра Жан Татлян опять взял в руки лишь одну гитару и пел в русских варьете в Париже «Распутин», «Царевич» и «Баль де Моску», тем зарабатывая на свой «кусок хлеба», который оказался даже крупнее зарплаты среднего француза.

И никаких комплексов у Жана по этому поводу не было, хотя позже в СССР некоторые с усмешкой говорили, что Жан стал «кабацкой звездой», и спит под парижскими мостами.

А из истории известно, что в таких кабаре, в ночных клубах, по-советски «кабаках», не гнушались петь и Фрэнк Синатра, и Элла Фитцджеральд и Луи Армстронг.

Так что культурного шока у Жана не было. Была лишь проблема с языком. Но изучение французского шло успешно.

И опять помощь в его освоении оказал давний друг Жак Дувалян, который знал язык прекрасно, даже лучше, чем многие французы.

Он настойчиво занимался с Жаном, и научил того языку до такой степени, что тот стал даже… плакать по-французски!

Учитель был весьма доволен своим очень способным учеником, который не остановился только на французском языке. Оказалось, что Жан Татлян имел аналитический подход к изучению иностранных языков вообще.

Жан любил их, быстро вникал в корень слова, пытался понять, как произошло оно, сравнивая с другими языками.

Вскоре он уже также хорошо понимал и по-итальянски, имеющим сходство с французским языком. Жан начал петь и по-французски и на знакомом с детства турецком, а потом и английском языках.

На всех на них он со временем стал и свободно говорить, желая освоить ещё с десяток языков, считая свой дар полиглота великим счастьем для себя.

А потом пошла цепная реакция.

Жану оставалось только работать, работать и работать.

И не халтурить под «фанеру», как это делается сейчас в России, а выкладываться всем сердцем, всей душой.

В первый год своей жизни в Париже Жан съездил в Италию, хотя необходимости ехать туда у него не было вовсе.

Ему хотелось лишь чисто психологически убедиться, что он стал, наконец, действительно свободным человеком.

Через несколько месяцев после приезда, Жан Татлян купил в Париже в кредит квартиру, которая была даже намного лучше его Ленинградской, куда система кредитования покупки жилья пришла лишь много лет спустя.

А здесь при получении кредита за него поручились друзья его друзей.

Жан полюбил своё новое, отделанное, естественно, по евростандарту, жилище, вызывавшее у него приятные ощущения надёжности.

В Париже ему больше всего понравились очень колоритные места, хорошо передающие дух Парижа – Латинский квартал и Монмартр.

Он ещё больше полюбил Францию, которую любил всегда, и её язык.

Жан нашёл не только работу, но и быстро подружился с интересными людьми. Но самым его большим и давним другом всегда оставался, конечно, Жак Дувалян.

Живя в Париже, Жан поддерживал отношения и с армянской диаспорой, насчитывавшей во Франции до 600 тысяч человек, и имевшей свои школы и церкви.

А самым ярким её представителем в Париже, конечно, был Шарль Азнавур. В своё время он повлиял, как автор и исполнитель, на всё творчество Жана Татляна, который преклонялся перед своим учителем, и всегда с удовольствием слушал его песни.

А в Париже их познакомил, естественно, всё тот же Жак Дувалян.

В Ленинграде Жана Татляна называли нашим Азнавуром. Но в Париже был свой Шарль Азнавур, который, руководствуясь своим принципом, никогда не протягивал руку помощи молодым певцам.

Но, несмотря на то, что у Жана Татляна был прямо противоположный подход к молодым дарованиям, со временем у них с Шарлем Азнавуром сложились весьма дружеские отношения, основанные на общности нации, взаимной симпатии и теплоте.