Я в степени n

Я, конечно, был рад, собирался покупать «Газель» и уходить, но рад был. Нормальный человек нигде не пропадет – ни в тюрьме, ни в офисе, ни на стройке. Об этом мне еще дед говорил. Значит, я нормальный, раз меня и здесь оценили.

– Спасибо большое, – ответил с достоинством. – Постараюсь оправдать доверие. Хотелось бы подумать только до завтра. Неожиданно это немного.

– Ишь ты какой, думать он будет… Ошалел, что ли, от счастья? Ну ладно, иди думай, раз тугодум такой. Иди-иди, завтра поговорим, а то работы много.

– А деньги? – спросил я, еще не ожидая никакого подвоха.

– Вот завтра о деньгах и поговорим, когда подумаешь. Иди, не мешай! Завтра, завтра…

Я развернулся и пошел к двери, но на полпути вспомнил о неоплаченной за два месяца квартире. Хозяин грозился прийти вечером с ментами – выселять. Не мог я домой без денег вернуться. Сегодня мне деньги нужны. «Да черт с ним, – решил, – поработаю у него еще пару месяцев начальником участка, все равно пока «Газель» куплю, пока о заказах договорюсь – два месяца и пройдет».

– Я согласен, – сказал, вернувшись к столу. – Давайте деньги.

– На что согласен? – спросил уже углубившийся в чтение каких-то бумаг начальник.

– Ну, это, на повышение я согласен, на ответственность, на полномочия. Деньги давайте.

– Завтра, завтра приходи. Некогда мне сейчас.

– Я не могу завтра, – в ужасе произнес я. – Мне за квартиру нечем платить, хозяин выселить сегодня обещал, если не заплачу, а у меня жена на шестом месяце…

Владелец конторы презрительно, но, как мне показалось, одновременно и с жалостью посмотрел на меня, и я… Я начал канючить, унижаться, умолять его проявить понимание. До сих пор мне невыносимо стыдно вспоминать себя в тех гнусных, предложенных мне равнодушной Вселенной обстоятельствах. Но я помню, я все помню…

– Ну пожалуйста, – заклинал я, маленький и зависимый, стремительно увеличивающегося босса, – войдите в мое положение: ни копейки денег, я так рассчитывал на эту халтуру. Жене лекарства нужны дорогие, не все гладко с беременностью, за квартиру платить нужно, ребенок скоро родится – ему тоже все нужно. Пожалуйста, дайте мне сегодня денег, я ведь заработал их честно, я три месяца не спал… Дайте сегодня, мне очень нужно, я отработаю потом, вы не пожалеете…

Я замолчал. Аргументы у меня закончились, оставалось разве что заплакать. Недалек я был от этого, еще минута – и заплакал бы. Слава богу, сжалившийся начальник не дал мне такой возможности.

– Ладно, – сказал он по-отечески, – хорош сопли мазать. Я что ж, не понимаю – сам молодым по углам в бараках с женой мыкался. Держи и помни, что человек я, а не бездушная скотина. На всю жизнь запомни. Обещаешь?

– Да-да, конечно, спасибо вам огромное, – выдавил я из себя благодарно и взял протянутые доллары. Пять бумажек по сто баксов каждая. Пять бумажек… Раз, два, три, четыре, пять… Несколько долгих секунд я держал протянутой руку, но босс в нее больше ничего не положил.

– А когда остальное? – дрожащим голоском, уже о многом догадываясь, но не желая верить, спросил я.

– Какое остальное? Ты о чем вообще?

– Мы договаривались пятьсот за работу и три с половиной тысячи за заказ.

– А я не обманываю, – с напором, даже привстав немного с кресла, произнес начальник. – Запомни, Витя, я никогда никого не обманываю! Обманывают только жулики. Ты что, подумал, я тебя обманываю? Эх, дурак, вот и делай после этого добрые дела людям… Я тебя повысил? Начальником участка сделал? Зарплату прибавил? Ну вот… Вот тебе и твои три с половиной тысячи. Ты считать умеешь? Умножь прибавку к зарплате на год… Нет, на два… Ну хорошо, на три, на четыре… – какая разница! Да я тебя, если хорошо работать будешь, своим заместителем сделаю, в партнеры возьму. Мы с тобой такими делами ворочать будем, ты только темпов не сбавляй. Показал себя – молодец! Но кто же с первого раза такие деньжищи получает? Ты иди, иди давай, и все у тебя будет. Иди, Витя, работать надо.

Много раз после этого случая меня пытались кинуть. На несопоставимые, на порядки большие суммы, но никогда мне не было так обидно. Три месяца не спать, вкалывать, как Павка Корчагин на строительстве железной дороги, мысленно почти купить вожделенный грузовичок, чувствовать себя победителем и вдруг… Как щенка несмышленого…

Видимо, было в моих глазах нечто такое, что добрый начальник сжалился надо мной еще раз.

– Ладно, ладно, ты волком-то не смотри, – сказал он и сунул в мою протянутую руку еще двести долларов. – Но на этом – все! Грань переходить не нужно. Уматывай отсюда немедленно, пока я не передумал, и цени мою доброту.

Есть такое понятие в боксе – состояние грогги, когда после удара еще остаешься на ногах, но бой продолжать уже не можешь. Наиболее близкий аналог в русском языке – «как пыльным мешком по голове трахнутый».

Я стоял перед ухмыляющимся боссом как трахнутый пыльным и тяжелым мешком. Оцепенел я, не мог пошевелиться, чуть спасибо ему не сказал, по инерции. Как же так? Это подло, несправедливо! Да не бывает такого просто… Пришлось начальнику буквально вытолкнуть меня из кабинета.

На автомате я спустился по лестнице. Не замечая ливня, хлеставшего на улице, достал сигарету и закурил. Вместе с дымом в голове заструились мысли. С первого взгляда достаточно разумные. «Все не так уж плохо, – шептали мне мысли, – семьсот долларов, оклад на треть подняли, должность дали… Кто же, в самом деле, с первого раза такие деньги поднимает? Он еще приличный, мог вообще на хрен послать… А так – семьсот долларов, есть на что купить коляску и кроватку, за квартиру заплачу на полгода вперед. Радоваться надо…»

Холодные капли дождя били меня по лицу, а я не замечал, лишь когда сигарету дождь затушил – заметил. И разозлился сильно. На такую ерунду разозлился – на погашенную не вовремя сигарету. И тогда только вышел из состояния грогги. Не радовалось мне: поимели меня – ласково, аккуратно, с необходимыми по этикету цветочками и конфеткой, но все равно поимели. И поделать ничего нельзя – не рыпнешься, не возразишь. Зажат я, очень мне нужны эти проклятые семьсот долларов и оклад. Надо скушать, сделать вид, что ничего не было, пережевать дерьмо и еще оптимистично улыбнуться после трапезы. Потому что, не дай бог, выгонит он меня. И куда тогда? На улицу? Побираться?

Совсем я уж было решил смириться, но вдруг вспомнил, как унижался перед начальником. Вот не унижался бы, утерся и, вполне возможно, дорос бы со временем до его заместителя. Система любит гибких. Но я унижался. И я вспомнил…

Я, в недалеком прошлом – звезда института, капитан команды КВН, здоровый и сильный парень, поэт… Я перед этим жирным, офигевшим ничтожеством, и мизинца моего не стоящим… Да я ни перед кем, никогда… Я отказался от кандидатской диссертации и стажировки в Америке, потому что ни перед кем и никогда… А он, выходит, меня сломал? Кто же я такой после этого? Моего деда ГУЛАГ не сломал, а меня жирное ничтожество пальчиком сковырнуло. Как жить-то теперь?

У меня, что называется, упала планка и разбилась с хрустальным холодным звоном, вымораживая готовые лопнуть внутренности. Ярость, жажда действия, жажда убийства. Если я не убью его, то сдохну сам. Жить не смогу, если не убью, дышать не смогу, к Аньке подойти не смогу, в зеркало посмотреть… Пусть посадят, пусть сделают что угодно, плеваааааааааааааааать!!!

С мокрыми волосами и затушенной дождем сигаретой в зубах за какие-то секунды я взметнулся вверх по лестнице и ворвался в кабинет начальника. Он все понял сразу и попытался спрятаться под стол. Бесполезно, меня было не остановить.

– Падла! – кричал я, ломая ему челюсть. – Сука! Тварь хитрожопая, денег тебе жалко? На, на, жри свои поганые деньги, кушай, нажрись ими до отвала!

Не соображая, что делаю, я вытащил из кармана семьсот долларов и запихнул их начальнику в его окровавленную пасть. Очень глубоко, почти в желудок. Все руки исцарапал о крошащиеся разбитые зубы. Он мычал, и из его глаз катились слезы. С напором катились, как будто я выдавливал их из него. А я пихал доллары все глубже и глубже, разрывая кулаком его неправдоподобно растянувшиеся губы.

– На, жри, мразь! Молодым ты был, сука, помнишь все? Не быть тебе старым, убью гада, урою, уничтожу…

Слава богу, в кабинет ворвались люди, оттащили меня, уберегли от греха. Хотя и не сразу, понаслаждались с полминуты греющим душу зрелищем. Хозяин их был еще той скотиной. Не меня одного обманывал, а всех, кого мог. Зарплату задерживал и премии платил крайне неохотно, точнее, вообще не платил. Не его им было жалко, а меня. Ведь убить бы мог, сидеть потом хорошему, по их мнению, осуществившему общие тайные мечты парню.

Нежно они меня от него оттащили и даже спирта налили выпить в приемной, чтобы успокоился.

– Ты не бойся, – прошептала мне на ухо счастливая секретарша, – он трус, он в ментовку не заявит. Ты только скажи ему, что убьешь его, если дернется к ментам.

– А я не боюсь! – заорал я на всю приемную, чтобы и в кабинете было слышно. – Повезло ему, суке, сегодня! Но только он еще раз мне попадется, только рыпнется пускай не в ту сторону – из-под земли достану, с того света приду и горло перегрызу!

Посчитав хозяина конторы достаточно запуганным, я выбежал из приемной. Оказавшись на улице, пошел искать ближайший телефон-автомат. Найдя, позвонил отцу на работу. К счастью, он оказался на месте.

– Нужна твоя помощь. Я дал в морду начальнику, меня уволили и собираются выселить из квартиры. Надо вещи перевезти, – на одном выдохе выпалил я в трубку.

Отец лишних вопросов задавать не стал и обещал через двадцать минут быть на своем «Москвиче» у метро «Юго-Западная».

Я купил пирожок с мясом в ближайшей палатке и, запивая его колой, пошел к метро. Все свои действия после выхода из конторы я проделал на автопилоте, в нарастающем, гудящем возбуждении. Ни о чем я не жалел. Разве что о семистах баксах, немного – пригодились бы они мне сейчас. А я скормил их начальнику. «Глупо, – думал, жуя пирожок, – а зато красиво. Мир должен быть красивым, и я его таким сделаю, как бы он ни сопротивлялся».

Окружающий меня мир действительно изменился – красивым не стал, но вроде как истончился, отошел на второй план. Иду по улице и сам не пойму – то ли есть она, то ли нет. Люди кругом – будто тени. Только я есть, только я иду, и голова моя трещит, остывая от гнева, как горячий асфальт на морозе. Странное состояние, безумное. Темень кругом сгущалась, исчезала…

Хорошо, отец быстро подъехал. В машине отпустило немного: папа рядом – родной, любимый человек. И говорит тихо, все время слушая мой сбивчивый, лихорадочный рассказ.

– Правильно, сынок, сделал. Давить его, гада, надо.

Ну, конечно, надо. Чего он постоянно повторяет эту фразу? Кто бы сомневался, что гадов надо давить.

Всю дорогу до Зеленограда я по кругу твердил ему одно и то же. А отец отвечал мне, что все правильно. Правильно, правильно, правильно… Позже он признался, что реально опасался за мою психику, поэтому и говорил «правильно». Успокоить хотел, в чувство привести.

Когда приехали домой, нас встретила радостная Анька. На кухне был накрыт стол – вырезка, дыня, шампанское, виноград, зефир… Я увидел все это, захлебнулся смехом и… меня вырвало. Прямо на стол. Беременная жена с округлившимся пузом стоит. Дорогие, на последние деньги купленные продукты разложены красиво, а я блюю на них. Смеюсь и блюю.

– Где водка? – спросил отец у ошарашенной, чуть не родившей от шока Аньки.

– В холодильнике… – пролепетала та.

Он полстакана в меня влил, насильно. Только тогда я перестал блевать и смеяться. На меня в очередной раз за день напала жажда деятельности. Я начал судорожно собирать наши нехитрые пожитки. Вполне здраво командовал отцом и Анькой, попутно объясняя ей, что стряслось. Она попробовала меня жалеть, но я резко пресек попытку.

– Не надо, – сказал, – все будет хорошо, обещаю. И вообще, я получил колоссальное удовольствие, начистив рожу зажравшемуся ублюдку. Это того стоило, поверь.

Анька закусила губу, отвернулась и заплакала. Тут до меня, наконец, дошло, что я наделал. Так стыдно стало и жалко ее, что я бухнулся на колени и буквально завыл:

– Прости меня, прости дурака-а-а-а-а…

– Нет, нет, Витенька, ты что, ты с ума сошел? Я верю тебе, я за тобой куда угодно, все будет хорошо. Это же ты… ты такой… мне так повезло… ни у кого такого нет, а у меня есть. Я люблю тебя!

– Ах, – сказал я. Я только сказал «ах» и тут же почувствовал, как отрывается сердце у меня в груди. Голова закружилась, я потерял ориентацию, почти упал. Но вдруг опять ощутил прилив какой-то не моей, злой силы.

– Ха-ха-ха! – рассмеялся я издевательски. – Аааа, ты и поверила, дурочка? Конечно, все будет хорошо. А ну, живо собирайся!

Шарахало меня, трясло из стороны в сторону. Лишь подъезжая к родительскому дому на «Маяковской», я пришел в себя. Вышел из машины. Увидел во дворе знакомые деревья и скамейки, расслабился. Здесь ничего плохого со мной произойти не может. Здесь моя родина, здесь мама, здесь всегда примут и пожалеют. Последняя крепость, моя защита, моя семья. Отсижусь, переживу. Закончился длинный и самый чудовищный день в моей жизни. День, когда я все потерял и чуть не убил человека. Все прошло, минуло, кануло в небытие. Завтра будет новый день…

Я ошибался. Черный день намного длиннее белого. Самое сложное ожидало меня впереди. Да и не может быть коротким день, когда человек становится взрослым.

Черный день

У меня жесткая мама. Не жестокая, а именно жесткая – где сядешь, там и слезешь. Лучше вообще не садиться. Нас с братом она воспитывала в строгости. Подзатыльники летали по дому по поводу и без. Я, как старший, получал двойную дозу. При этом любила она нас безумно, до удушья – и своего, и нашего. Такая вот смесь подзатыльников и любви.

Почему она жесткая? Точного ответа на этот вопрос у меня нет. Может, виновата взрывоопасная смесь жестоковыйного еврейского характера с не менее упертым характером сибирских старообрядцев. Может, тяжелое детство. Может, то, что отца своего первый раз в восемь лет увидала, после тюрьмы, и испугалась сильно. Я не знаю… В любом случае упрекать мне ее бесполезно. Она такая, как есть, и такой я ее люблю. И кстати, я на нее очень похож. И внутренне, и внешне. Многие люди считают меня жестким – моя жена Анька, например. Нет, это раньше она меня считала жестким. С годами я превратился в жестокого палача-садиста, основная задача которого – медленно и больно мучить собственную жену. Сколько раз я ей говорил: «Аня, я не виноват, гены такие, ты маму мою видела?» Не верит. Думает, я на отца больше похож. Ну, еще бы, отец большой, и голос у него страшный, особенно когда орет. А мама – хрупкая, милая женщина. Как всегда, внешность обманчива. Кто из них большой и страшный – еще вопрос. Но то, что папа мягкий, а мама – жесткая, я знаю точно. А еще до черного дня своего взросления я точно знал: мать не задумываясь пожертвует чем угодно ради меня, и простит мне что угодно, и что угодно от меня вытерпит, несмотря на всю свою жесткость. Большинству детей свойственно такое заблуждение. Им простительно – они же дети. Приятное заблуждение, полезное, дарящее спокойствие и защиту. И его очень больно терять…

До поступления в институт мать и дедушка были главными людьми в моей жизни. Чему они меня научили и от чего уберегли – ночи не хватит вспомнить. Но последнее мамино решение, кардинально повлиявшее на мою судьбу, засело у меня в голове крепко. Можно всю прожитую с человеком жизнь перебрать и не понять ничего, а можно взять один только эпизод, но в нем человек уместится полностью, во всем своем многообразии. И если я по-настоящему хочу разобраться в своей пошедшей наперекосяк жизни, если пьяный, с разбитой мордой, после традиционного скандала с женой вспомнил наглухо и совершенно осознанно забытый черный день своего взросления, то без мамы мне не обойтись.

* * *

Незадолго до окончания школы при очередном мед осмотре в военкомате меня отвели в какую-то темную без окон комнату, где сидел усатый сорокалетний дядька в штатском. И случился у нас с ним разговор. Путаный, неясный, но многообещающий. Насколько я понял, дядька был из Конторы, но не упырь, как я представлял чекистов по книжкам Солженицына и рассказам дедушки, а вполне обаятельный и даже прогрессивный дядька. Он долго расспрашивал меня о планах на жизнь, делился своими передовыми и для восемьдесят восьмого перестроечного года политическими взглядами, а потом сделал предложение:

– Понимаешь, Витя, – сказал задушевно, – время сейчас сложное, горячее, страна на перепутье, и, как ты догадался, служащие той организации, которую я представляю, просто так лясы не точат. Особенно в такое сложное время. Следили мы за тобой. Да ты не пугайся, дурачок, в хорошем смысле следили. Ты парень активный, неглупый, общительный, девкам нравишься, победитель всех возможных олимпиад – от математических до исторических, по языку в школе успеваешь лучше всех… И вообще, хороший ты парень! Наш, советский! Может, сам еще об этом не догадываешься, но, поверь мне, мы точно знаем, что наш. Подходишь ты нам, Витя, поэтому предложение у меня к тебе такое. Вместо армии на год-два идешь в школу КГБ, то есть для всех – в армию, а на самом деле – в нашу школу. Школа, кстати, находится в Москве, так что выходные дома при хорошей учебе – гарантирую. Но самое интересное начнется потом. Думаешь, погоны всю жизнь носить будешь и маршировать на плацу в сапогах? Нет, Витек, наша организация не про это. Любой гражданский вуз. Любой, согласно твоим склонностям, и не какой-нибудь задрипанный урюпинский политех, а из ведущих: МГИМО, МГУ, Бауманка, юридический – все, что душа пожелает. Лично я думаю в МГИМО тебя направить, на экономический факультет. Языки, математика, история – все там востребовано будет. А потом, Витя, – загранки, капстраны в основном, тем более мы с ними дружить собираемся, опыт перенимать. Но дружба дружбой, а табачок врозь. У нашей с тобой Родины есть свои интересы, и мы с тобой их будем отстаивать. Юлиана Семенова смотрел – «ТАСС уполномочен заявить»? Вот примерно так. Гордись, парень, мы со всей Москвы двадцать человек в год на эту программу отбираем, и ты попал в их число. Гордись и думай о перспективах: интересная осмысленная жизнь, возможность весь мир посмотреть, Родине послужить. Ну, и две зарплаты, между прочим, – гражданская и военная. Погоны у тебя, конечно, будут, но хорошо спрятанные под красивым пиджаком иностранного производства. Ну как, заинтересовал?

Заинтересовал он меня – не то слово. Такие возможности, загранка, да и Юлиана Семенова я обожал. Когда Штирлица по телику показывали – замирал, как и вся страна, перед экраном в трансе. Единственное, что смущало, – это три веселые буквы в названии организации дядьки. Заключить договор с КГБ для меня было как на сделку с дьяволом пойти. И что на это скажет Славик? А как же Солженицын, прочитанный мною тайно три года назад у деда в квартире? Три года назад за «Архипелаг» меня этот дядька не в МГИМО, а намного дальше послал бы, вместе с дедушкой. С другой стороны, время быстро меняется: сейчас Солженицына на каждом углу продают, и в Конторе люди разные появляются…

– Конечно, заинтересовали, – осторожно ответил я дядьке, – но решение ответственное. Мне подумать надо, с родителями посоветоваться.

– А я и не сомневался, что ты будешь думать. В нашу Контору недумающих не берут. Это в ментовку – добро пожаловать без мозгов. А у нас все строго, голову на плечах иметь необходимо. Думай, советуйся. Тебе сколько времени понадобится?

– Неделя, может быть, две.

– Вот и отлично! Через две недели увидимся. До свидания, Витя.

– До свидания, – сказал я, но вдруг понял, что он не оставил мне своих координат. – Подождите, а как я вам сообщу о своем решении, как найти-то вас?

Дядька только весело рассмеялся и потрепал своей холеной рукой мои волосы.

– Не волнуйся, Витек, мы тебя сами найдем. Ох, уморил, «как сообщить о своем решении?». Забавный ты… Ну ничего, это скоро пройдет, если договоримся. Иди-иди давай, до встречи.

Вечером в квартире у деда собрался семейный совет. Голоса разделились по половому признаку. Бабушка Муся и мама были категорически против. Отец скорее за, но осторожно, открыто выступать против такой жены, как моя мать, – себе дороже. Особенно меня поразил Славик.

– А чего, – сказал он, подумав немного, – хороший вариант. Все равно страна наша навернется лет через пять-десять, а ты при делах будешь, с хорошей специальностью, с языком, со связями. Страна навернется, а люди останутся. Ты только в партию не вступай, коммунистам точно недолго осталось…

Все-таки в моем дедушке романтика и прагматизм смешались в удивительной и даже слегка противоестественной пропорции. Натерпелся он от ЧК немыслимо, чуть жизнь они ему, сволочи, не сломали, однако включил свою светлую голову, произвел расчет и хладнокровно выдал результат: нужно идти в КГБ. Ну, раз Славик не против, то сомнений у меня не осталось. А вот мама с бабушкой сопротивлялись отчаянно. Главное, непонятно – почему? Хорошая работа, загранки, высокий материальный и социальный статус… Неужели они не желают удачной, интересной судьбы своему сыну и внуку? И аргументы какие-то бабские, истеричные: что-то про абсолютное зло, про изначальную дьявольскую и проститутскую сущность любой тайной полиции… Вообще ничего конкретного. Решения у нас в семье всегда принимались единогласно. Спорили до хрипоты, но не расходились, пока не достигали консенсуса. В этот раз разойтись пришлось. Неделю мы с дедом и отцом убеждали маму. Мне очень льстило предложение усатого дядьки, да и приключений хотелось, как и всем мальчишкам на свете. А вот насколько далеко смотрел дед, я понимаю только сейчас. Убедили тогда почти. Одно только условие мать выдвинула:

– Хочу лично встретиться с кагэбэшником. Пока его не увижу – согласия не дам.

– Конечно, увидишь, – ухмыльнулся Славик. – Витька несовершеннолетний, и потом, он согласился уже практически, только у мамки разрешение получить отпросился. Чего с ним разговаривать? Следующая встреча с тобой будет – помяни мое слово, уж я эту систему знаю хорошо.

Так и произошло. Ровно через две недели после встречи в военкомате родителей вызвали к директору школы. Я сразу догадался зачем. Решили так: отец с матерью пойдут к директору, а я со Славиком на всякий случай буду ждать их во дворе школы – вдруг понадоблюсь. Ох, как стучало у меня тогда сердечко. Не шалость мою мелкую они обсуждали, а будущую жизнь. Судьбоносные минуты – длинные.

– Не бойся, – ободрил меня дед. – Жизнь – она кривая. Прямые дороги только у дураков, потому что извилины у них прямые. Если судьба – пойдешь этой кривой дорожкой, а не судьба – кривых дорожек много, на тебя, во всяком случае, хватит. Только знай: какой дорогой ни иди, а попадешь все равно в одно место. Все кривые дороги в один клубок сплетаются, так что не переживай особенно.

Отпечатались у меня почему-то его слова, до сих пор помню. Тогда, во дворе школы, не обратил внимания – волновался сильно. А потом стал возвращаться к его мысли все чаще и чаще. Что-то в ней есть, что-то неуловимое, но важное и не до конца мною понятое. Возможно, когда-нибудь я пойму. А тогда, во дворе, я пропустил мимо ушей замечание Славика и молился, чтобы родители поскорее вышли из школы. Потому что невозможно уже ждать, холодеют руки, бухает сердце, и лопнешь, кажется, изнутри – от напора надежды и отчаяния одновременно.

Родители вышли быстро, минут десять или пятнадцать прошло. Это могло означать что угодно – как хорошее, так и плохое.

– Ну? – подбежал я к ним. – Взяли? Договорились?

– Баранки гну! – жестко ответила мама. – А ты губенки раскатал, дурачок… Не взяли они тебя! Потому что ты – еврей.

– Как еврей? Как еврей? – обалдел я. – Я русский, ну отец наполовину татарин… Ну и что?

– А Муся?

– Чего Муся? Ну да, еврейка. Но я же на четверть только, а может, и меньше… Неизвестно, кто у нее мама была…

– На четверть, говоришь, идиот? – прикрикнула на меня мать, задохнувшись от возмущения. – У Гитлера такие отмазы не проходили. И у них не проходят. Подумай только, Витя: и ты хотел всю жизнь работать на эту фашистскую мерзость! Ты только подумай… А мужик мне, кстати, понравился. Хороший мужик… И я даже согласилась. Он сказал, что твоим куратором будет. И обещал о тебе заботиться не хуже нас с отцом. Дал потом нам заполнить анкеты – обычные, как в отделе кадров. А там вопрос есть: «девичья фамилия вашей матери». Я и пишу: «Блуфштейн». Он аж затрясся, скотина! «Ой, – говорит, – ошибочка вышла! Ну, вы сами понимаете… Не надо анкеты дальше заполнять». Мы встали и молча ушли. Фу, мерзость, как в дерьме искупались по твоей милости…

Я был в шоке, я не верил, мать могла и приврать. КГБ, конечно, та еще организация. Но чтобы вот так – откровенно, в глаза… Это как вместо «Служу Советскому Союзу» «зиг хайль» крикнуть. Да не может быть такого…